Шагнув ко второму, я услышал, как открывается дверь джипа. Мой следующий спарринг-партнер не придумал ничего лучшего, как с самурайским криком «кийя!» ударить меня ногой в голову. Может, когда-то в прошлом у него лихо получались все эти «маваши» и «майгери», но уж больно много было выпито и съедено с тех пор, и, вообще, лупить ногой по верхнему уровню получается только у героев боевиков. В обычной жизни эти удары больше опасны для самого бьющего. Я подсек его опорную ногу и окончательно выключил его ударом в основание черепа.
Третьему из сексуально озабоченных пришлось хуже остальных, он валялся на земле и орал во все горло, а его больно и умело били титановой дубинкой. Есть такие милые раскладные приспособления, лучшие друзья девушек, сразу после бриллиантов.
— Заткни его! — крикнул я.
— Сейчас, н-на! — и крики смолкли. Я подошел поближе и убедился, что валяющийся без сознания товарищ если и сможет кричать, то явно не сегодня и не в ближайшие несколько недель — последним ударом Даша сломала ему челюсть.
— Заводи мотор! — Я подбежал к «Лексусу», ключ торчал в замке. Отогнав машину в глубь стоянки, я любопытства ради пошарил в бардачке, где среди бумаг, перчаток и презервативов обнаружил ножик явно зоновской выделки, которым и проколол все четыре колеса их стального коня. Как говорится, береженого бог бережет. Исключительно с той же целью изъял у троицы мобильники и немного на них потоптался. Потом оттащил павших в кусты, где и оставил.
— Долго ты там? — Она подрулила к выезду со стоянки и отворила мне дверь.
— Вези меня, извозчик, — попросил я, прыгая в салон, — только сильно не гони.
— Как поедем?
— Через Ярославку, там машин больше, легче затеряться, — ответил я, закуривая.
— Принцип осторожного опасения?
Я постарался не вздрогнуть.
— Что?
— Так, ничего. Кстати, теперь ты просто обязан на мне жениться.
— Потому что спас тебя?
— Потому что нагло куришь в моей машине. Что ты смеешься?
— Да так, одна хохма вспомнилась.
— Поведай, дорога неблизкая.
— Это точно. Значит так, есть у меня хороший товарищ, Толя Пожарский.
— Не потомок, случайно?
— Может, и потомок, не знаю. Так вот, служил этот самый Толя у нас в конторе в информации.
В один прекрасный момент приходит на отдел разнарядка отправить одного офицера на трехмесячные курсы в Тверскую губернию, знаешь такие?
— Нет.
— Вот и славно. Бросили в отделе жребий, выпало Пожарскому, он и поехал.
— И что тут смешного?
— А то, что все три месяца его старательно учили, как убивать людей голыми руками и подручными предметами.
— А ему-то это зачем?
— А я знаю? У нас же как, из «спецуры» могут послать на курсы бальных танцев, а информатора — в учебку для убийц.
— И что из этого вышло?
— Что вышло? Плохо вышло. Толя у нас — парень старательный, а потому учился прилежно. А дальше — грустно.
— Почему?
— Дело в том, что всю свою сознательную жизнь он трепетно ненавидел спорт и никогда не дрался, крупным был и миролюбивым, вот никто и не лез. А когда выучился на свою голову, стал бояться.
— Бояться?
— Бояться убить, его же на автомате работать научили, не думая. Вот и боялся, а всякая шелупонь, если что, думала, что он просто трус, вот и лезла. Мы с ним как-то совпали, пару лет тому назад, за бутылкой, вот он мне все и выложил.
— И как он сейчас?
— Купил по моему совету пару полукилограммовых гантелей и носит в портфеле. Если что, бьет портфелем по лысине.
— И как?
— Говорит, очень эффективно и руки укрепляет.
— Поучительно. Слушай, может, заедем, искупаемся? Тут одно такое место есть…
— Ты будешь смеяться, но я смертельно боюсь воды.
— Что-то вроде аквафобии?
— Вот-вот.
— Странно, а я слышала, что ты тот еще Ихтиандр.
Вот тут я действительно вздрогнул. Слава богу, она в тот момент смотрела на дорогу.
Когда мы выехали на Ярославку, она притопила педаль почти до упора, и скоро мы уже въезжали в Москву.
— Надеюсь, ко мне.
— Обязательно.
— А говорили, что ты в одном месте больше одного раза не ночуешь.
— У тебя же дубинка есть, защитишь, если что.
— Не сомневайся.
Так вымотался за день, что даже есть расхотелось. Пожевав немного через силу, побрел в спальню и заснул раньше, чем рухнул на кровать.
Я бежал к выходу из ущелья, петляя, как заяц, и визжа от страха, а вслед мне, перекрывая шум пальбы, несся крик Кости Буторина: «Стас, ты куда? Кондратьев, назад, сука!»
Глава 31
Я несся, петляя, как последний заяц, и повизгивая от страха, к выходу из ущелья, а в спину мне возмущенно орал Костя. Хорошо еще, не пальнул вслед.
Это произошло во время моего третьего выхода на боевые. Накануне наша авиация с истинно крестьянской обстоятельностью отбомбилась по горам Лор-Кох, невысокому горному массиву посреди пустыни и базовому району воинства Мамад-Шаха. Вот нас, то есть два отделения нашего разведвзвода, и послали посмотреть результаты в «нарезанном» квадрате.
С самого начала все пошло не так. За три дня до этого вертушкой в госпиталь был отправлен пожелтевший под цвет кожуры спелого лимона наш взводный, серьезный и обстоятельный мужик. Командовать на время его отсутствия вызвался замполит роты старший лейтенант Худенцов по прозвищу «Сто Четыре Дурака». Не знаю, откуда у него взялся этот славный боевой псевдоним, старослужащие на полном серьезе утверждали, что наш политрук с ним родился. Лично я после краткого знакомства с ним понял, что эта его кличка — смертельно оскорбительна… для дураков.
Костю Буторина вся эта цепочка событий, помнится, не на шутку расстроила. Сидя со мной в курилке, он простыми и доходчивыми русскими словами обрисовал мне ситуацию и одновременно поставил задачу.
— Когда вдруг… случится, этого в рот его, в нос его, в ухо… якорь ему в… (папа у Кости был грузчиком в порту), не слушай, он же… придавленный, с детства… марксист!.. Делай что скажу… не щелкай, глядишь… мимо проскочит, — последнее он добавил без особого оптимизма. Сказанное им в переводе с общевоенного на литературный русский язык означало: «Когда внезапно начнутся боевые действия с противником, не отвлекайся на исполнение распоряжений этого недостаточно компетентного в военном деле, излишне политизированного персонажа. Старательно выполняй мои команды, будь в тонусе, и успех нам обеспечен».
Переварив в голове сказанное мне Костяном и восхитившись богатством его языковой палитры, я хохотнул, салага зеленый, и переспросил:
— Так слушай или не щелкай?
— Делай, как я сказал, Стас, шутки кончились, — тихо ответил он, и я вдруг понял, что все очень серьезно.
Перед выходом на задание герой-политрук построил пятнадцать человек в одну шеренгу и прошел перед строем, пытливо заглядывая каждому из нас в глаза, видимо, желая передать всем присутствующим хотя бы малую толику своей беззаветной храбрости и боевого опыта. Потом он задвинул короткую, минут на двадцать, речь, начав ее с любимого: «Со всей революционностью, товарищи!» Зачем-то вспомнив о трехстах спартанцах, двадцати восьми героях-панфиловцах и начисто упустив из внимания двадцать шесть бакинских комиссаров, он призвал нас брать в бою пример непременно с него, старшего лейтенанта Валентина Худенцова, и закончил жизнеутверждающе: «Смерть не страшна, ребята!» Не знаю, как кому, а мне сразу стало очень страшно. По выражению личика стоявшего позади оратора Кости я понял, что больше всего на свете ему хотелось для начала утопить того в недавно отстроенном для личного состава туалете типа «сортир», а потом уже идти куда угодно, хоть к черту в пасть, но только без него. Мечты, мечты…
В то неглубокое, неопасное на первый взгляд ущелье Костя заходить не хотел, как почувствовал что-то, пытался отговорить от этого и героя-политрука.
— Не надо туда ходить, обойдем лучше. — Буторин был настоящим разведчиком с обостренным чувством опасности. Наш взводный никогда не стеснялся прислушаться к его мнению. Но на тот момент он валялся под капельницей и подставлял задницу под уколы в военном госпитале в славном городишке Шинданд, а подменявшему его остолопу и романтику войны хотелось подвигов.
— Времени мало, — молвил тот, бросив взгляд на часы. — Нам еще боевой листок выпускать.
Костяна аж перекосило.
— Давайте хоть трех бойцов пошлем «жалом поводить», — с трудом сдерживая рвущийся из души мат, попросил он.
— Не ссы, Буторин, — весело ответил бравый воин и, достав их кобуры совершенно бесполезный в бою «ПМ», решительно скомандовал: — За мной!
Мы прошли вглубь не более сорока метров и оказались между двумя пологими скалами, когда по нам открыли с двух сторон огонь, справа, судя по звуку, из «ручника» и, черт его знает, из чего-то автоматического слева. Хорошо, что у этих ребят гранат не оказалось.
Костя, все мгновенно просчитав, с криком:
«В укрытие, рассредоточиться!» — нырнул за камни, успев по ходу пьесы сбить с ног застывшего в позе статуи рабочего и колхозницы замполита, и открыл огонь. Разбивший нежное личико о камушки Худенцов, быстро-быстро перебирая конечностями, прополз несколько метров и спрятался за массивной фигурой раненного в первые секунды боя Влада Подойницына, пулеметчика первого отделения. Так и валялся там, булькая что-то среднее между «За Родину, за Сталина!» и «Ой, мамочки!», и даже не попытался перевязать раненого или присоединиться к общему веселью, сука политическая.
А я? А я бросился бежать к выходу из ущелья. Костя дико орал мне вслед, перекрывая шум боя.
Почему я повел себя именно так? Многие потом этим интересовались, да и сам я не раз себя спрашивал. И не мог дать ответа. Много позже, повзрослев и поумнев, надеюсь, я понял, что все дело в страхе.
Именно страх и понимание неизбежно подкрадывающегося «шандец, приплыли» всегда заставляли меня поступать непредсказуемо для чужих, своих и самого себя в первую очередь.