Стоя на коленях, Эчеверриа укладывал мелкие щепки вокруг кустов под передними окнами. На нем были джинсы и садовые туфли на резиновой подошве без каблуков, наполовину мокасины, наполовину сандалии. На руках садовые перчатки. Смуглый. Большие темные глаза, черные волосы. Я бы не дала ему больше тридцати. Довольно смазливый чувак в этаком задумчивом, меланхоличном образе и более худой, чем на копии фото его служебного удостоверения.
— Мистер Эчеверриа, — сказала я, подойдя ближе. — Меня зовут Кей Стрит. Я хотела бы поговорить с вами о кое-каком имуществе, которым вы владеете и которое принадлежит вашему бывшему работодателю.
Мужчина медленно встал в полный рост, снял садовые перчатки, уронил их на землю и вытер руки о джинсы.
— Вы ошибаетесь, — сказал он спокойно и с ровной улыбкой. У него был сильный акцент. Из его досье я знала, что он приехал из Страны Басков в Испании. — Меня зовут…
Я подняла копию его служебного значка.
— Тебя зовут Эчеверриа. Может, прекратишь пудрить мне мозги? Ты предпочитаешь поговорить здесь, или нам лучше войти внутрь?
— Сама прекрати! — к моему крайнему изумлению крикнул он и, весьма агрессивно шагнув ко мне, с силой толкнул меня обеими руками и завопил: — Нет!!! — Так учат кричать на занятиях по самообороне.
Я шлепнулась на пятую точку посреди двора его дома, а он дал стрекача. Садовые туфли без каблуков шлепали по земле, словно шлепанцы, и, чтобы не споткнуться о них, Эчеверриа был вынужден высоко поднимать колени, напоминая обезумевшую водоплавающую птицу… нет, взбесившуюся морскую птицу.
Я маленького роста, но очень шустрая. Через две лужайки я почти нагнала его и даже изловчилась и схватила его за щиколотку. Он попытался вырваться и потерял шлепанец. Я осталась стоять с ним в руке, а он, рыкнув, упал грудью на землю. Из его легких вырвался воздух. Я тут же забралась ему на спину, не давая встать, и потянулась за наручниками. Эчеверриа дергался, словно рыба в рыбачьей лодке. В конце концов он сбросил меня и сумел-таки перевернуться. Я взяла в захват его шею, и мы с ним перекатились несколько раз. Но тут он укусил меня за плечо, причем так сильно, что от боли я вскрикнула и была вынуждена его отпустить. Он же побежал к полю для гольфа и запрыгнул в одну из тележек. Показал мне средний палец и исчез по ту сторону газона.
— Черт! — Я поднялась на ноги и отряхнулась.
В нескольких метрах от себя, я заметила стоящую на крыльце женщину с двумя маленькими детьми. Все трое, разинув рот, смотрели на меня. Я сделала шаг вперед. Дети тотчас прижались к ногам матери, как будто я могла их зажарить и съесть.
— Мы — родственники. Рой и я, — объяснила я и улыбнулась. — Это мы просто дурачимся.
Все трое продолжали таращиться на меня.
Я убрала «Джип» с глаз долой, отогнав его на целый квартал, и вернулась к дому Роя Эчеверриа. Дверь была не заперта — он явно не ожидал, что сойдется в клинче с девушкой и сбежит на гольфмобиле. Я поискала в ванной наверху аптечку и, вооружившись перекисью, оттянула воротник рубашки и осмотрела укус на плече.
— Вот же сукин сын. — Метка была уродливой. Кожа вокруг укуса уже окрасилась в насыщенный фиолетовый цвет и сильно болела. Перекись водорода из аптечки жутко щипала. У меня даже заслезились глаза. — Ну вот, — проворчала я и направилась в спальню, где после нескольких минут поисков нашла в обувной коробке в шкафу 9-миллиметровую пушку и патроны к ней. Зарядила пистолет и пошла вниз.
На кухонном столе стояла жестянка с кофе, так что я заварила себе кофейник и стала ждать. Этот тип был в одном шлепанце и смылся на украденном гольфмобиле. Вряд ли он будет отсутствовать долго, подумала я — и оказалась права. Примерно через час входная дверь медленно открылась. Я услышала, как он легко идет по дому, как открываются дверцы шкафчика, как отдергиваются занавески в душе. Затем на меня, сидящую за его кухонным столом, из-за угла выглянули его большие глаза. Их взгляд на миг скользнул к пистолету, затем к кофейной чашке, кофеварке и вновь ко мне.
Я положила руку на «Глок».
— Присаживайтесь, мистер Эчеверриа.
Он тихо выругался, босиком понуро прошел в кухню и плюхнулся на стул.
— У меня вечно одни обломы…
— Все отлично, нытик, — сказала я. — Разве бывает день лучше?
Позже он рассказал мне, что, приобретя дом и новое имя, пытался купить себе нормальную жизнь. Но с тех пор как он сбежал, ничто не было нормальным. Он все время был напуган, вечно оглядывался через плечо. Он верил, что однажды его могут убить за то, что он сделал.
Записи хранились в банковской ячейке. Эчеверриа пообещал, что первым делом в понедельник утром заберет их оттуда, подпишет со мной соглашение и обменяет кассеты на кассовый чек на пятьсот тысяч долларов, который я ему предложила. Я пригласила себя провести здесь выходные, на тот случай если он вдруг передумает. Сначала Эчеверриа слабо возражал, но как только понял, что я не оступлюсь, сдался.
К утру понедельника я знала, что он сделал и как именно он это оправдывал. Я знала все до мучительных подробностей. Всю его жизнь! Я знала, как зовут его сестру, и что в тринадцать лет он переболел ветрянкой. Я знала дату рождения его второй девушки и его оценки в школе. Я знал имена всех кошек, которые у него были, и их привычки по части пользования лотком. Сукин сын не закрывал рта. Я даже задумалась, а не убить ли мне его своими руками.
— Записи расскажут вам, — сказал он в тридцатый раз, сидя за кофе в уголке для завтрака, купленном за деньги, украденные у моего клиента, — как они относятся к людям с другим цветом кожи или, не дай бог, акцентом. На этих встречах они отпускали шуточки. Расовые шуточки. Но это были не просто шутки — это было частью их кадровой политики, дискриминация. — Он в упор посмотрел на меня. — Над вами они тоже посмеялись бы. Они не стали бы продвигать вас по службе или платить вам честные деньги только потому, что вы не белая.
В моем лице Эчеверриа увидел нечто такое, о чем я сама ничего не знала. Он надеялся пробудить во мне скрытую ярость. Ему не повезло. Никакой ярости не было. К тому времени я уже отупела от него и от звука его голоса. Скажи он мне, что планирует подрочить в гигантском чане с арахисовым маслом, я бы кивнула и сказала: «Как мило».
Я не стала слушать кассеты, как только они попали в мои руки. Я ничего не хотела знать. Я не нанималась на работу, чтобы спасать мир от придурков. А только хотела выставить счет на две тысячи баксов, которые мне причитались, и уйти от Рея Эчеверриа без комка в горле. Я засунула кассеты в чемодан, заперла его и взяла с собой в самолет. Я сделала свою работу. Меня это устраивало.
В понедельник вечером, глядя в заляпанный иллюминатор «Боинга‑767», вылетавшего в Атланту, я наблюдала за тем, как солнце садится за западные склоны гор. Я устала спать с одним открытым глазом на диване в доме Эчеверриа, и как только самолет взмыл в широкое плоское небо штата Колорадо, я провалилась в сон.
Мне приснилось, что я сижу в маленькой закусочной, из тех, где на массивных белых тарелках подают салат с помидорами черри и пакетиками соленых крекеров. Рядом с моей тарелкой на обеденном столе на бумажной салфетке лежал пистолет и стоял стакан для мартини с косточкой внутри. Во сне я поняла: косточка лежит в нем не просто так, нет, она оставлена как предупреждение. Мне внезапно сделалось страшно.
Я проснулась от того, что стюардесса спросила, не хочу ли я поужинать. Судя по медной табличке, приколотой к ее темно-синему блейзеру, ее звали Барбра, и эта Барбра малость переборщила с губной помадой. Большие страшные красные губы — это не совсем то, что вы хотите видеть, когда ваше сердце и без того делает сто пятьдесят ударов в минуту.
— Без кофеина, — ответила я и открыла ноутбук. Доктор Шетти была мастер препарировать сны. На последний она потратила несколько дней. Я тогда въехала на огромном кексе «Твинки» прямо в кирпичную стену. Я решила отправить ей электронное письмо с описанием моего нового сна. Пусть поломает голову.
…А потом я увидела это. Что-то упало в мой почтовый ящик — совсем, как та косточка в стакан в моем сне. У меня мгновенно сжалось горло.
Женщина у моего локтя спросила, не плохо ли мне.
— Нет-нет. Все в порядке, — заверила я ее.
Стиль письма был безошибочно узнаваем. Его ритм мгновенно подсказал мне: автором был тот же человек, который писал Раузеру; который пытал и убивал.
И вот теперь наяву, а не только во сне, я ощутила ледяное дыхание опасности. Письмо было адресовано Раузеру. Мое имя стояло в строке «копия».
Дорогой лейтенант!
Вам наверняка интересно, почему Дэвид был другим, не так ли? Что я с ним делал, где я это делал, как я его бросил. Все другое. И Уильям Лабрек. Он тоже был другим. Вы хотя бы начали понимать, как и почему? Вот что у них было общего. И тот и другой были гнилью, которую необходимо уничтожить. Согласен, по очень разным причинам, но тем не менее оба являются гнилью. Вам наверняка все это не дает покоя. Что вам сказали аналитики? Что меняется почерк, что меняются мотивы, что мы учимся и развиваемся, что люди многоплановы?
Однако я кое-чему научился. Начнем с вашего нового консультанта. Я подарил ей Лабрека. Вы это знали? И какое волнение это наверняка было для нее как для профайлера! Она была там совсем одна, на том участке, в том доме. Мне ничего не стоило вернуться за ней. Ну, что, я привлек ваше внимание? Что вас удивляет больше всего? Что я знал, что она была там, или что мне известно о ее прошлом в ФБР? Я видел, как вы приехали вместе, чтобы обнаружить бедного Дэвида. Зачем частному детективу приезжать на место убийства? Мне стало интересно. И я решил провести небольшое расследование. Ваша оперативная группа чувствует сексуальное напряжение между вами? Ваш начальник или мэр? Я чувствую. Вас возбуждает, когда она разбирает для вас мои сцены? Вы говорите обо мне в постели? Бизнес и удовольствие, лейтенант. Кому это знать, как не вам…