Представь, что ты ставишь научный эксперимент, суть которого заключается в том, чтобы выяснить, может ли человек прожить без компании других людей. Вот тебе и смысл появится...
И тогда я сразу успокоился и стал воспринимать происходящее вокруг совсем иначе.
Мне теперь все по фигу, понятно вам, люди? Потому что отныне я и вы живем в разных мировоззренческих измерениях. И мне уже абсолютно наплевать на любые ваши радости, печали и проблемы! В сущности, я — не более чем призрак. Виртуальная частица, которая для вас одновременно и существует, и не существует!..
Вот сидят на парапете возле мусорного контейнера бомжи — грязные, заросшие, вонючие, страшные нелюди. Еще вчера бы я, проходя мимо них, невольно испытал бы к ним отвращение и отвернулся бы с презрением. А теперь они мне — по фигу.
И вот эта толстая бабенка, которая бойко торгует в подземном переходе бульварными новостями, сенсациями о НЛО, скандалами из мира шоу-бизнеса и эротикой, ни на секунду не переставая щелкать семечки, мне тоже — по фигу!
И вот эти разодетые донельзя смазливые девочки, вкушающие дешевое пиво из горла под дорогие сигареты, мне — по фигу.
И старушка, просительно подставившая мне свою сухонькую ладошку с невнятным бормотанием о помощи ради Христа, — по фигу.
И все, что я вижу и слышу, теперь не имеет для меня никакого значения, потому что я теперь буду гордо нести звание пофигиста.
И не надо вспоминать старый анекдот на эту тему: «А что, деньги вам — тоже по фигу?» — «Нет, деньги нам не по фигу». — «Так какие ж вы тогда пофигисты, если вам деньги — не по фигу?» — «Да считайте нас кем хотите — нам все равно это по фигу!»
Вот именно. Все и вся!
Я внушал себе это всю дорогу, пока добирался автобусом домой. И в конечном итоге, как ни странно, у меня стало кое-что получаться.
Я демонстративно не отреагировал на просьбу своей соседки прокомпостировать талон. Я нахально не уступал место старушкам, которые в этот поздний вечерний час вдруг полезли в автобус целыми пачками на каждой остановке. Я и ухом не повел, когда надо мной навис огромный живот особи, которой совсем скоро предстояло стать мамашей. А когда из-за моего пофигизма в автобусе разгорелась жаркая перепалка на вечную тему «Нравственный облик современной молодежи», я отрешенно созерцал сквозь забрызганное еще с весны грязью стекло, как на город постепенно спускаются сумерки и один за другим загораются уличные фонари.
Однако мир, похоже, не хотел меня отпускать и цеплялся за меня с упорством жены, от которой после двадцатилетнего совместного проживания муж собрался уходить к другой. То и дело он подсовывал очередные испытания моего нового «модуса вивенди». Но мне и это было по фигу.
Но когда я сошел с автобуса на своей остановке и спустился в подземный переход, мир решил пойти в этой незримой игре ва-банк.
В скудно освещенном переходе никого не было, кроме меня и...
Я сделал машинально несколько шагов, приближаясь к группе людей у стены и вначале не поняв, что там происходит.
А потом невольный мороз пробежал по моей коже.
В окружении троих парней хулиганистого вида стоял старик-музыкант. Я и раньше его не раз встречал в этом месте. Был он щупл и сед, но голос у него был удивительно звучен и приятен. Он был слепым, и музыкальный инструмент его был не чем иным, как стареньким кассетным магнитофоном. Обычно он специализировался на исполнении старых песен — песен времен молодости моих родителей, которые с детства врезались в мою память, и поэтому всегда, когда я слышал, как слепой поет «Белые розы» или «Фантазер», мурашки бежали по моей коже, и сладкая боль воспоминаний наполняла мою душу.
Сейчас старик под некачественный, приглушенный аккомпанемент кассетника, откинув назад лицо, перечеркнутое черными очками, самозабвенно исполнял еще один хит, который так любила моя мама — «Горная лаванда». Перед ним на бетонном полу стояла картонная коробка, в которой среди россыпи мелочи торчали несколько сторублевых бумажек — видимо, сегодня для слепого выдался относительно удачный день.
Я появился в переходе как раз в тот момент, когда отморозки, торчавшие рядом с дедом, решили воспользоваться его выручкой. Один из них быстро присел и вытащил из коробки несколько купюр. Другой зачерпнул полную пригоршню мелочи. Увидев меня, третий, который воровато вертел головой по сторонам, что-то сказал своим дружкам, и троица устремилась к выходу.
Неожиданно щелкнула клавиша отключаемого магнитофона, и в наступившей тишине раздался спокойный голос старика.
— Положи обратно, — сказал он в спину парням. — Быстро!
— Чего-о? — протянул один из грабителей. — Так, значит, ты, падаль, только прикидываешься слепым?
— Верни деньги, негодяй, — приказал старик.
Уже не обращая на меня внимания, вся ватага вновь очутилась рядом с музыкантом, послышался какой-то хлюпающий звук, а потом парни вновь бросились к ступеням, ведущим наверх. Колени у старика подкосились, и он, шурша спиной по бетонной стене, на которой было криво выведено нецензурное слово, стал сползать вниз. Руками он зажимал живот, а между пальцев его торчала рукоятка ножа, и из-под нее на грязный пол устремилась струйка крови.
Дыхание у меня перехватило, а ноги мгновенно сделались тяжелыми. Подонки, они зарезали его! У меня на глазах! Из-за какой-то вшивой мелочи!
Вот сейчас я догоню этих гадов и буду поочередно отрицать им головы! Голыми руками! Потому что они — не люди, а двуногие мрази, которые не имеют права ходить по этой земле вместе с остальными людьми!..
Но в тот же момент я вспомнил о том, что меня это уже не должно касаться, что я уже — другой и что настоящие пофигисты никуда и ни за кем не бегают.
Я даже не стал проверять, жив ли еще слепой (он лежал неподвижно и неестественно скорчившись, и из-под него стремительно растекалось темное пятно).
Я двинулся своей дорогой и благополучно добрался до дома.
И все-таки не так-то легко переродиться в одночасье: чувствовал я себя так гадко, будто сам стал убийцей.
Все правильно.
Я ведь действительно в тот момент убил человека.
Себя прежнего.
Глава 3
Телефон заверещал, когда я варил спагетти. То есть в самое неподходящее время. Как известно, варка этого гельминтологического блюда требует постоянной бдительности: не уследишь — и оттирай потом, чертыхаясь, залитую пеной плиту. И вообще, в моем понимании телефонные звонки и процесс приготовления пиши несовместимы.
Поэтому я и не подумал реагировать на звонок. Тем более что телефон мой ожил впервые за последние три недели, если не считать самых первых дней после бегства с рабочего места, когда меня активно разыскивал отдел кадров метрополитена.
Я открыл крышку кастрюли, чтобы удостовериться, что до критического момента еще далеко.
А телефон все не унимался.
Интересно, кто бы это мог вспомнить про добровольного затворника? Милиция? РЭУ? Паспортный стол? Или кому-нибудь из бывших одноклассников на очередном сборище в пивной пришло в голову, что учился с ними тип по имени Алик Ардалин, а куда он теперь делся?
В любом случае, пошли все на фиг. Никто мне не нужен, а уж тем более — бывшие соученики!
Вдруг сердце мое екнуло: а может быть, это звонит Любляна?
Она была единственной в классе, кто не считал меня «не от мира сего». Сейчас уже можно признаться себе в том, что я был по-настоящему влюблен в нее. С ней можно было говорить о чем угодно, не боясь встретить непонимание или насмешку. И еще она отличалась той тихой, неброской красотой, которая не унижает других. Ее родители приехали в нашу страну, когда в бывшей Югославии начались межэтнические разборки и натовские бомбардировки под видом миротворческой миссии. Люба (так Любляну называли на русский манер) училась в нашей школе с первого класса, и никому не пришло бы в голову считать ее иностранкой, хотя временами в ее речи проскальзывал легкий акцент. У нее были черные волосы с вороненым отливом и смуглая кожа. В десятом классе я с Любой подружился — по-настоящему, а не в том смысле, какой вкладывают в это слово пошляки-самоучки. Постепенно стало как бы само собой разумеющимся, что наша дружба будет длиться и после окончания школы. Вслух никто из нас, конечно, не осмеливался расценивать этот негласный уговор как помолвку, но лично я в душе мечтал об этом, хотя мы с Любляной ни разу не поцеловались.
Мы ходили вместе в театры, в кино, просто блуждали без определенной цели по городу. Куда и зачем идти — было для нас, в общем-то, абсолютно неважно. Главное — что вместе. Рядом с такой девчонкой, как Любляна, невольно становишься лучше, чем ты есть на самом деле, и у ценя никогда и мысли не возникало о том, чтобы пригласить ее к себе домой с двусмысленными намерениями. Тем более что сестра моя почему-то питала к Любе заочную неприязнь («Цыганок нам еще только не хватало, — с презрением цедила сквозь зубы она, а в ответ на мои возражения, что Люба родом из Югославии, безапелляционно отрубала: — Да все они там — цыгане»). Зато сам я не раз бывал у Любы в гостях — и явно понравился ее родителям.
Все у нас шло как нельзя складно, пока у моей Алки не возникла идея обустроить мое будущее путем поступления в теологический. Мы немедленно обсудили этот вариант с Любляной. Опустив глаза, она сообщила мне, что лично она хотела бы поступать на истфак.
Собственно, сам я никогда не мечтал стать теологом. Я даже не подозревал, что это за профессия и для чего она нужна. И мне было все равно, в какую сторону двинуться по жизни, потому что меня с детства интересовало слишком многое — типичный для подростков разброс интересов, который мешает довести до конца хотя бы одно из начатых дел.
Но сестра соблазнила меня, стерва! Она коварно подсовывала мне рекламные проспекты и учебные планы теологического. Она расписывала с упоением, какой это престижный вуз, какое добротное образование он дает и как прекрасно можно будет устроиться после его окончания. И я клюнул на эту удочку. Сыграла свою роль и коварная мыслишка, которая свидетельствует, что зачатки пофигизма жили во мне давно: «Какая разница? Пусть мы будем учиться с Любой в разных вузах, но это же не помешает нам видеться после занятий».