тивникам, которые выехали на место убийства, в этом не признался, сказал, что кабинет был открыт. Его закрыл убийца, а ключи унес с собой. Но вместо того, чтобы выбросить, избавиться от такой важной улики, как поступил бы любой здравомыслящий преступник, спрятал в зимний ботинок. В связке оказался не только ключ от кабинета, но и от квартиры, от машины и даже от почтового ящика. Опознала связку Алевтина.
Улик против Бориса было много. Но именно теперь я опять стал сомневаться в его виновности, а потому чувствовал вину. Ведь это я способствовал тому, чтобы эти улики дошли до следствия. А если разобраться, все они были какими-то слишком явными, слишком классическими, что ли. Сфабриковать подобные улики мог любой человек, посмотревший пару детективных фильмов или прочитавший несколько полицейских романов. С другой стороны, ни один нормальный преступник не оставит такие явные следы, он ведь тоже читает книги и смотрит телевизор. Получается, либо Борис окончательно утратил рассудок, либо все же его подставили. Нет, первое не получается. Борис, хоть и постоянный клиент психбольницы, но человек умный, даже талантливый в своей области. Не стал бы он так глупо подставляться. Ключи он точно бы выбросил. Даже если ему зачем-то нужно было вернуться в кабинет Сотникова, он воспользовался бы электронной отмычкой, наподобие той, которую мне продал. Замок Алевтины он так же мог легко и просто открыть, а не ковыряться в нем полчаса. Кровь? Тоже объяснить можно, если подумать.
Я вспомнил свою последнюю встречу с Борисом. У него была ссадина на лице. Тогда я решил, что он получил ее в той потасовке в подъезде, а Борис объяснил, что неудачно побрился и забормотал нечто невразумительное о старом лезвие, которое оказалось неожиданно острым. А что, если это лезвие ему подменили специально, чтобы он порезался? Нет, слишком сложный вариант. Нужно, чтобы кто-то непосредственно присутствовал при его бритье и сразу собрал кровь… Кстати, сейчас только вспомнил. У Бориса и ладонь была порезана. Тогда я не придал этому значения. Наверное, лезвие было очень острым, и крови вытекло достаточно. Но все равно, этот вариант маловероятен. Потому как не стал бы он бриться при постороннем человеке. Ладно, тут пока вопрос открытый.
Что там следующим пунктом? Волосы на рукаве от рубашки? Конечно, рубашка его, это я и так знал. Но то, как рукав оторвался и стал уликой, всегда вызывало у меня сомнения. Прибавить к этому фальшивый список пациентов Сотникова, который регистратура не посылала – я это выяснял. И получается, что Бориса, без сомнения, подставили. Понять не могу, почему я вообще сомневался в его невиновности. Ведь с самого начала почувствовал подвох.
Скорее всего, дело в фотографии Стаса. Именно с нее начались мои проблемы. Тот факт, что она оказалась в телефоне Бориса, автоматически делал его для меня виновным. А если человек в чем-то виновен, начинаешь подозревать его во всем. Во всяком случае, на подсознательном уровне. Я хотел, чтобы он оказался преступником, что бы себе ни говорил. Искренне его жалел и в то же время жаждал для него наказания. А кроме того, вероятно, надеялся, что если станут понятны мотивы этого преступления, значит, прояснится и ситуация со Стасом. Мне кажется, все это взаимосвязано.
Но теперь я больше не сомневаюсь, что Бориса подставили. Не совершал он убийства, не нападал на Алевтину, не пытался проникнуть в ее квартиру. Но кто его подставлял?
Раньше я думал, что убийца и «наводчик» на Бориса – необязательно один и тот же человек. А теперь, после того как нашли связку ключей Сотникова, понимаю: подставил его именно убийца. Иначе и быть не может. Но кто он? Отец Алевтины, лечащий врач Бориса Мишарин? Трудно в это поверить. Одно дело – подставить кого-то, чтобы отвести подозрения от дочери, совсем другое дело – совершить убийство.
Я попытался представить Мишарина в этой новой роли и понял, что ничего невозможного нет. Мотивом могли послужить те же деньги – Алевтине досталось большое наследство. Мишарин наверняка знал, что отношения между супругами были не самыми лучшими. Мне Алевтина призналась с первых слов разговора, что своего мужа временами боялась. В чем она в таком случае могла признаться своему отцу? Может, там было что-то вообще выходящее за всякие рамки человеческих отношений. Убийство решало все проблемы: Алевтина избавлялась от нелюбимого и, возможно, опасного мужа и получала его деньги. Могла спокойно начать новую жизнь. Что она, кстати, не замедлила сделать, на следующий же день после гибели супруга закрутив роман со мной в роли Стаса. Поведение для вдовы, мягко скажем, странное.
Ну а подставить Бориса Мишарину было проще всего. На правах лечащего врача он спокойно мог навещать его дома. Подбросить ключи, таким образом, ему не составило труда. И рубашку украсть тоже. А о привычках Бориса Мишарин знал как никто другой. Да и вообще очень удобно все свалить на сумасшедшего. А особенно на такого, который и сумасшедшим-то стал по вине Сотникова. Мотив налицо. Скорее всего, так с самого начала и было задумано Мишариным. Все сходится.
Нет, не все. Ведь это Сотников считал, что на него покушался бывший пациент.
Но, может, и покушения были подстроены? Мишарин, готовясь к убийству, совершил несколько ложных покушений, а потом каким-то образом внушил Сотникову мысль, что это кто-то из его бывших пациентов?
Я решил встретиться с Мишариным, тем более был еще один вопрос, который мне очень хотелось ему задать. Это касалось Стаса.
В понедельник в двенадцать, чтобы опять не попасть в обход, я приехал в психиатрическую больницу. К встрече с Мишариным долго и тщательно готовился, продумал, как поведу разговор, чтобы заставить его себя выдать. Но все мои старания пропали впустую. С первого мгновения стало понятно: Евгений Павлович Мишарин не виновен. Не мог он совершить нападение на Алевтину, не мог убить Сотникова. Физически не мог.
Я встретил его в больничном парке. Он шел, опираясь на трость, буквально наваливаясь на нее всем телом. Левая нога не сгибалась в колене, волочилась сзади, отставая на полшага. Передвигался он с явным трудом. В прошлый раз я этого не увидел, потому что Мишарин принимал меня в кабинете – сидел за столом. Я был так поражен, что неприлично уставился на его больную ногу.
– Артрит, – смутившись, объяснил он. – Давняя история.
У меня появилось желание: развернуться и уйти. Но это, конечно, было невозможно.
– Вы хотели со мной о чем-то поговорить? – со скрытой враждебностью в голосе спросил он.
– Да, есть пара вопросов, – промямлил я, все еще до конца не отошедший от потрясения.
– В таком случае давайте присядем. – Он кивнул на скамейку под развесистым кленом. – Стоять мне, знаете, трудновато.
Мы сели. Я никак не мог выдавить из себя ни одного вопроса. От напряжения разболелась голова.
– У вас сильно расширены зрачки, – окинув меня профессиональным взглядом, сказал Мишарин. – Напрасно вы бродите. Вам бы лечь в постель на недельку. Алевтина рассказала мне, что у вас сотрясение мозга.
Ах, ну да, Алевтина рассказала. Она от папы ничего не скрывает.
– Да и нервы у вас расшатаны. – Он неодобрительно покачал головой. – Я бы мог вас осмотреть…
Я в ужасе отказался, судорожно дернувшись всем телом.
– Вот-вот, – прокомментировал он мою реакцию. – Как вы вообще себя чувствуете? Мертвый брат вас больше не беспокоит? – И, наверное, увидев в моих глазах настоящую панику, пояснил: – В прошлый раз вы рассказали, что видите фотографию брата, погибшего несколько лет назад, на которой он состарился ровно на столько же лет, сколько прошло с момента его смерти.
Я выразился не так, совсем не так, но суть он ухватил. И зачем я вылез тогда с этой фотографией? Дернул меня черт рассказывать! Да еще кому? Психиатру. Конечно, он принял меня за своего клиента.
– В-видите ли, – начал я, стараясь говорить спокойно и веско, но язык почему-то слушался плохо, к тому же я начал ни с того ни с сего слегка заикаться, – фотография действительно существует.
– Вот как? – не насмешливо – если бы! – а с профессиональной психиатрической доброжелательностью спросил Мишарин. – И давно она у вас появилась?
– Неделю назад. Чуть больше. Это произошло в прошлое воскресенье.
– Понятно.
– Я вам даже могу ее показать! – вспылил я, сердясь, что он принимает меня за сумасшедшего.
– Ваш знакомый Борис Стотланд, которого вы совершенно напрасно засадили в каталажку, тоже показывал мне разные вещи, в том числе и эту фотографию. Приводил, так сказать, доказательства, что его путешествия в будущее – не проявления болезни, а реальный факт. Вот и вы пошли по той же дорожке.
Я разозлился всерьез – Мишарин надавил на мое больное место.
– А почему, – с вызовом глядя прямо ему в глаза, проговорил я, – вы так хорошо помните всех пациентов вашего тестя Сотникова?
– Не всех. Только вас двоих. – Мишарин вздохнул и постучал тростью по земле. – Ваши случаи были схожи. И вы, и Борис во время очередного сеанса терапии подверглись приступу сильнейшей панической атаки. Мой тесть не смог справиться самостоятельно, вызвал меня. Но вы оказались крепче. В вашем случае все обошлось без последствий. И только теперь…
– Без последствий?! – закричал я. – Мой брат погиб! И вы это называете, без последствий?!
– Успокойтесь, – Мишарин положил мне руку на плечо. – Не нужно волноваться. Все мы теряем близких.
– Да вы не понимаете! – Я сбросил его руку со своего плеча и вскочил со скамейки. – Стас погиб из-за этих сеансов. Теперь я в этом абсолютно уверен!
– Стас? – Мишарин посмотрел на меня как на самого распоследнего психа.
– Стас, – кивнул я. – Мой брат Стас. Он погиб двенадцать лет назад, попал под машину. А вернее, бросился под нее.
– Но позвольте, – Мишарин слегка повысил голос – даже не голос, скорее интонацию голоса. – Алевтина рассказывала, что вы…
– Стас, – закончил я за него. – Но это не так. Мой брат погиб, она об этом не знала. Приняла меня за Стаса, я сначала растерялся, а потом… Алевтина только потеряла мужа. Стас был для нее… Алевтина его очень сильно любила, ну как я мог ей вот так сразу, без подготовки бухнуть: а знаете, Алевтина, вашего любимого уже много лет нет на свете? У меня просто духу не хватило все это ей в тот день рассказать. А потом… потом так закрутились события, что признаться было уже невозможно. Я ей скажу. Обязательно. Может быть, завтра.