Теперь чёлка Киану стала белой, и ямочки на щеках превратились в морщины, и его движения уже не были столь стремительны, как когда-то — да и Бэру не украсило время, но дети и подростки из воспитанников Киану наблюдали за их спаррингом восхищённо. Боевого опыта Наимудрейшего и Наставника вполне хватало на то, чтобы заменить гибкость и скорость юности — а приёмы боя, которыми старые драконы непринуждённо пользовались, и не снились молодёжи.
Их бою помешал посыльный. Он, правда, тактично остановился рядом с детьми, на краю мощённой плитами площадки, в зарослях мальв и плетистых роз — но Бэру заметил его и закончил поединок. Он ждал вестей.
— Новости, брат? — спросил Киану, положив тренировочный меч и вытирая пот с лица.
Посыльный отдал почтительный поклон.
— Вернулись братья из Хундуна. С ними — северянин, о котором говорилось в… гхм… сообщениях Когу ад Норха.
— Очень интересно, — сказал Бэру, улыбаясь. — Посмотрим.
Сообщения — или, скажем, доносы Когу не могли быть лживы от начала и до конца. «Тот самый» — тот северянин-язычник, с которым Анну вступил — или, скажем, собирался вступить в преступную связь. Развратная тварь? Кшинасский шпион? Или?
Бэру мало общался с северянами — в бою синие стражи не брали пленных. Правда среди ангелов Цитадели были бойцы-полукровки, с более светлой, чем у лянчинцев, кожей, а Линсу — даже с такими же светлыми глазами, как у кшинассцев. Смелые, спокойные и надёжные, они, по наблюдениям Бэру, меньше полагались на эмоции, больше — на рассудок. Если эти качества они унаследовали от своих северных матерей, то дух этого народа, пожалуй, нравился Бэру. Но, с другой стороны, полукровки родились и воспитывались в Лянчине…
Интересно, интересно.
Бэру прошёл цветущим садом — любимым местом для молитв, настоящим храмом Творца со сводом из чистых небес, в котором совершенство творения было особенно заметно — и направился в свои покои. На террасе, увитой плетистыми розами, его дожидались бойцы, вернувшиеся с задания, а с ними был северянин.
«Творец мой оплот, — мелькнуло у Бэру в сознании, — да это же ребёнок!»
Ознакомившись с письмами Когу, Бэру представлял себе Ча лощёным придворным красавчиком, вроде Львят, постоянно ошивающихся во Дворце Прайда, разодетым, самодовольным, роскошным — а перед ним стоял худенький хрупкий юноша небольшого ростика, бледный, с заострённым усталым лицом, большими бесцветными глазами в длинных бесцветных же ресницах, с толстой растрёпанной косой цвета выгоревшего ковыля. Пустынный мышонок. Одетый в видавшую виды шёлковую рубашонку, узкие штаны и высокие сапоги. И на шее у него, на шнурке — поразительно не к месту — болталась парочка священных серебряных скорпионов, Стрелы Небесные.
Вот этот мальчик — роковой растлитель?!
— Ты вправду Ча? — спросил Бэру, уверяясь в том, что его бойцы не ошиблись.
Северянину с такой внешностью полагалось бы разрыдаться от ужаса и пасть к ногам Бэру — но он спокойно улыбнулся и отвесил условный языческий поклон.
— Я вправду Ча, Глубокоуважаемый Учитель Бэру, и ваше любезное приглашение к беседе — большая честь для меня, — сказал он по-лянчински, почти без ошибок, но слишком раздельно проговаривая слоги в длинных словах. — Я достаточно слышал о вас от людей, достойных доверия, чтобы исполниться восхищения ещё до нашей встречи.
Бэру выслушал эту смесь лести с легчайшей, едва ощутимой иронией или даже насмешкой, жалея, что ему не приходилось раньше разговаривать с северянами: он не понимал, черта ли это национального характера или личная особенность — вот так обратиться к чужому, врагу, да ещё и на его территории. Взглянул на Ча. Ни в его позе, ни в выражении лица, ни в тоне не ощущалось ни тени страха или скованности. Он вёл себя, как дома. Самообладание? Смелость? Глупость?
— Странный парень, — сказал, оценив взгляд своего Наимудрейшего, Динху, старший в группе бойцов, прибывших из Хундуна. — Когда пришёл в себя, он и перед нами извинился за причинённые неудобства. За то, что Хичлу в челюсть врезал. Сказал, что нам стоило его пригласить, и он пошёл бы. По нему вообще непонятно, серьёзно говорит или нет.
— Пошёл бы? — усмехнулся Бэру. — Накануне войны?
— Разумеется, Учитель, — сказал Ча. — Чтобы в меру моих ничтожных сил попытаться её предотвратить.
— Вот как… — ребяческая наивность или способ делать политику?
— Мой Государь, которого Львята называют Снежным Барсом, хочет мира, торговли, учёных бесед — но не войны, — пояснил Ча. — И с ним согласен мой друг, Уважаемый Господин Анну. Львёнок Анну, который всё понимает, — снова эта насмешливая полуулыбка. Да, странный.
— Друг-Анну… какие у тебя отношения с Анну?
— Позвольте сказать это лично вам, Учитель, — сказал Ча с виноватой миной, указав взглядом на бойцов. — Беседа принимает слишком личный характер.
Ничего себе, подумал Бэру, отсылая бойцов движением руки. Он что ж, пытается осторожно мной командовать? Тонкие пальчики, в которых он непринуждённо держит тяжёлый меч?
А Когу-то, пожалуй, был прав. Внешность обманчива. Ладно, что дальше?
— Мы одни, — сказал Бэру, когда бойцы удалились. — Ты не ответил.
— Об Анну? Люблю его, — сказал Ча просто.
Ответ слегка сбил Бэру с толку. Ча сказал об Анну, как говорили друг о друге синие стражи, обозначая простое и честное чувство, не измазанное мирской грязью. Аристократы, занятые вечной битвой за статус, вообще старались не употреблять этого слова применительно к человеку — в устах Львёнка или волка в нём слишком слышалась похоть и покушение на чужую волю.
Когда мирской человек говорит «люблю», надо слышать «жажду подчинить себе», «хочу, чтобы принадлежал» — и, в конечном счёте, «надеюсь сделать рабыней». Произнести такое вслух означает раскрыться, выдать себя, дать потенциальной жертве возможность принять меры. Говорят о любви с другой интонацией.
С эхом будущей атаки в голосе. Но в голосе Ча слышалось не эхо атаки, а тихая печаль, как у синих братьев. Если это тоже способ делать политику, то тонко, однако…
— Мои люди считают, — медленно сказал Бэру, рассматривая лицо Ча и изучая его реакции на любое произнесённое слово, — что с целью предотвращения войны вся ваша весёлая компания затевает государственный переворот. И что всё как-то само собой идёт к тому, чтобы назвать Анну ад Джарата претендентом на Престол. «Люблю» применительно к будущему узурпатору — это многообещающе.
— Я знаю, — сказал Ча так же просто и кротко. — Полагаю, с вами можно говорить прямо. Да, он собирается узурпировать власть. Да, ради мира и ради честных лянчинцев, с которыми в настоящий момент, простите мне грубое слово, Учитель, обращаются хуже, чем кшинасские крестьяне с тягловой скотиной. Разве человек, поднимающий братьев с колен, не стоит любви?
Ничего себе, подумал Бэру. Как же эти дети видят… и у них хватает юной непосредственности и прямоты не только говорить об этом вслух, но и пытаться что-то изменить, даже смертной ценой… Забавно, однако, беседовать с маленьким язычником о добродетели.
Предотвратить войну… Маленький Анну может попытаться предотвратить войну — и это было бы исключительно благим делом. Мятеж в Аязёте — неподходящий момент для того, чтобы вести армию на север. Не хватало того, чтобы восстали и другие города, которых Прайд держит лишь силой! Да, он на верном пути, Анну, «поднимающий братьев с колен»… Бэру подумал о Линору-Завоевателе, о Завете и Пути Синей Цитадели — служить Лянчину, а не тому, кто в настоящее мгновение волей судьбы занимает Престол. Пути Творца неисповедимы — и если Творец даёт Анну власть и силу…
— Значит, ты говоришь о братской любви… — подумал вслух Бэру, и Ча ответил на его мысли, выбив в реальность из размышлений:
— Нет, Учитель. О плотской.
Бэру ощутил тяжёлое разочарование.
— Я не понимаю, — сказал он с досадой. — То ты говоришь прекрасные слова о будущем, когда братья встанут с колен, а то вдруг сообщаешь о похоти, толкающей тебя на предательство! Зачем ты в Лянчине, двойное зло? Кому ты служишь?
Северный мальчик удивился. Моргнул, мотнул головой.
— И я не понимаю, Учитель. Любовь и предательство — несовместимые вещи.
— Плотская любовь и предательство, — уточнил Бэру, чувствуя досаду от того, что разговор всё время сворачивал с политики на какую-то мирскую мерзость. — Анну знает о твоих грязных мыслях?
— Анну знает. Но отчего же они грязные? Я намерен сражаться рядом с ним, пока он не победит, а после нашей победы — если доживу до неё и если вы, Учитель, не прикажете скормить меня собакам за слишком прямые речи — так вот, после победы собираюсь сразиться с Анну, как подобает честному человеку.
— Честному язычнику.
— Честному Юноше. Я перешёл последнюю черту, Учитель?
Бэру усмехнулся.
— Интересно. Ты, значит, намерен сражаться вместе с Анну за то, что вы считаете благом, а потом попытаешься сделать своего боевого товарища и брата рабыней, а его волков лишить нового Льва? Это при том, что вы, как утверждается, думаете о справедливой власти? Чьей? Вот запутанная языческая логика, которая всегда ставила в тупик правоверных!
Ча подошёл поближе, глядя на Бэру снизу вверх — и его взгляд показался Бэру чистым и прямым, как взгляд синих неофитов.
— Моя логика кажется вам запутанной, Учитель, потому что я не сообщаю исходных посылок, — сказал язычник. — Поединок за любовь в моей стране всегда происходит между равными… или почти равными противниками. Мы знаем друг друга на мечах, Учитель. Мы — в общем равные противники. Но Анну победит.
Бэру смахнул чёлку со лба.
— Если вы равны в бою, то почему ты так уверен в этом?
Ча откровенно улыбнулся, отчего его лицо сделалось совсем детским.
— Я решил.
— Жертва выше моего понимания.
Северянин вздохнул и заговорил снова.
— Мне жаль, Учитель. Я пытаюсь донести до вас мою любовь к вашей прекрасной стране, которую сейчас держат под ярмом, и к её бойцам, которых бросают умирать от боли и стыда, моё страстное желание всё изменить… и… вы старше, Учитель, я говорю вам, как старшему. Я хочу получить Анну — и я хочу, чтобы он был счастлив: умно ли любящему делать любимого несчастным? Я хочу, чтобы у нас были общие дети. Я хочу, чтобы у нас было право касаться друг друга без стыда. Вдобавок я осознаю, что желаю боевого командира и будущего Льва. Я вижу один-единственный способ всё это получить: я должен проиграть поединок — и я его, конечно, проиграю. Оступлюсь. Поскользнусь. Сделаю ошибку. Анну, в конце концов, физически сильнее и имеет боевой опыт, а я всего лишь придворный франтик с претензиями, как сказал однажды Брат моей Государыни…