– Тогда тебе известно больше, чем мне.
– Лиза, я очень прошу: будь осторожна. Вот, возьми.
– Что это?
– Сотовый. Я знаю, что у тебя свой есть, но этот номер буду знать только я. Если что-то случится, немедленно звони, я приеду и вытащу тебя.
– Что может случиться?
– Не знаю. Но выясню, я уже работаю над этим. Ладно, мне пора, пойду, попрощаюсь со Стариком.
Он уходит, а я обессиленно опираюсь о стену. Не знаю, что и думать, но я точно непричастна ни к каким сомнительным делам. Так почему вокруг меня происходит что-то непонятное? Может, меня с кем-то перепутали? Невозможно. Расспрашивали-то именно обо мне. Чертовщина какая-то.
Старик живет в маленьком домике, который стоит среди пожелтевшего сада. Мы все бывали здесь не раз, особенно когда он поселился в нем навсегда. До этого он практически жил в интернате, спал на диване в кабинете, ел с нами в столовой. Ему платили какую-то зарплату, но он никогда не копил деньги, потому что регулярно то одному, то другому его воспитаннику требовалась помощь. Он и нам с Рыжим постоянно присылал переводы, покупал и привозил вещи. Мы все воспринимали это как должное, он был нашим отцом и заботился о нас, а теперь мы, встав на ноги, помогаем ему – кто как может. На его пенсию не то что жить – умереть нельзя.
– Тут Татьяна принесла пирогов, а Вова Прищепа мяса и масла, я не голодаю. – Старик суетится, стараясь устроить нас поудобнее. – Давно вы не приезжали, давно, а денег не стоило присылать, заработок у врачей известно какой, у меня все есть, сколько мне одному надо? Вот, устраивайтесь. Я так понимаю, тайн друг от друга у вас до сих пор нет.
– Нет. – Рыжий удивленно смотрит на него. – А что случилось?
– Дело такое… – Старик надевает очки. – Недели три назад приезжали ко мне люди. Я сразу понял, что они не с добром. Правда, вели себя прилично, но расспрашивали о Лизе – какая она, кто ее родители, знает ли она что-то о себе, искала ли родных. Мне нечего было скрывать, но мои ответы их, похоже, не удовлетворили, поэтому они расспрашивали Татьяну и еще кое-кого.
– Что за дела? – Рыжий от удивления даже встал. – Кому это могло понадобиться?
–Я не знаю. – Старик склоняет голову, его седина искрится на свету. – Но я решил поинтересоваться. Собственно, я сам когда-то предлагал вам поискать родных и помню, с какой горячностью вы отказались. Я решил, что будет не лишним провести собственное расследование. За годы работы в системе образования я оброс знакомыми, друзьями, и коллеги помогли мне. Я собрал все документы, касающиеся Лизы. Вот они.
Старик достает из ящика стола толстую синюю папку, старомодную, с завязочками. В таких папках в нашей канцелярии хранили личные дела воспитанников, только они были тоненькие, а эта раздулась, как поросенок.
– Видите, прямо как у Остапа Бендера – папка. – Старик смеется. – Там много интересного, но ответа на свой вопрос я не нашел. А сейчас отдаю ее тебе – вернее, вам обоим. Вы сумеете разобраться. А теперь рассказывайте, рассказывайте все.
Мы сидим в удобных старых креслах. Мне хорошо здесь, в гостях у Старика. Он – единственный человек, которому на самом деле не все равно, что происходит с нами. Я помню, как мы когда-то вслух читали «Педагогическую поэму», Ирка слушала, а потом ревниво прошептала: «А наш Старик все равно лучше». Ирка… Вот и все, дорогая.
– Как же с Ириной так? – Павел Семенович горестно качает головой. – Я всегда тревожился о ней, она упрямая, неуравновешенная и самолюбивая девочка, но талантливая и добрая. Была. Как это несправедливо – я, старик, живу, а ее нет. Как это страшно.
– Время такое, папа. Время поменялось, а она не поняла этого.
– Да. – Старик смотрит в потемневшее окно. – Время сейчас жестокое, а может, это мы, люди, делаем его таким?
– Может…
– Ну а теперь пора спать. Лиза совсем клюет носом. – Старик поднимается. – Ложитесь на кровати, дети, а я в гостиной на диване. Вадим, помоги мне с постельным бельем – смотри, Лиза спит на ходу.
В доме Старика только две комнаты и гостиная, она же и столовая одновременно. Мы идем в спальню, он открывает старый послевоенный шкаф, достает чистое белье, пахнущее детством. Сколько ему лет, нашему Старику? Скоро девяносто, через год. И мы не знаем другого отца, кроме него. Мы, волчата, подобранные на свалке, привязаны к нему крепко, потому называем его отцом.
– Не плачь, Лиза, – Старик гладит меня по голове, как маленькую. – Не надо плакать, дочка, все бывает на свете, все надо пережить и преодолеть, а ты должна быть сильной, особенно сейчас. У тебя есть хороший друг, есть семья – все мы, а Стасик… Я думаю, не раз и не два пожалел он о своем поступке, да и сейчас, похоже, жалеет.
– Пап, ну как ты можешь это знать?
– А как я все о вас знал раньше? Вы на моих руках росли, и ваш Старик хорошо вас всех изучил. Думаешь, я не знал, что вы сбегали с уроков на речку и там пекли картошку, которую вам давала Ефимовна? Вот и теперь понимаю, что тревожит тебя. Лиза, поверь мне: у тебя особенная судьба, и все будет хорошо, только будь сильной. Будь собой.
– Да… а Ефимовна, она…
– Жива. У дочери живет в соседней деревне. Она же старенькая совсем, наша Ефимова.
– Жаль, что не увиделись.
– Мы с ней переписываемся, она о вас расспрашивает. Все, Лиза, Вадим, спать, дети. Доброй ночи.
Я провалилась в сон, как в пропасть. Я снова бреду по кладбищу, а на меня глядят знакомые лица. Этот памятник я помню, здесь лежат та самая красивая женщина и мальчик в беленькой шапочке. А сами они сидят на скамейке около могилы, и я хочу сесть рядом.
– Тебе нельзя здесь сидеть, – женщина смотрит на меня своими прекрасными глазами. – Садись на другую скамейку.
Она указывает мне на лавку поодаль. Я усаживаюсь на нее, дерево гладкое и теплое, лето, шумят туи, и все так, как когда-то.
– Ты повезешь меня к морю?
Ирка, откуда она взялась? Смуглая, красивая, такая, как приехала к нам из Березани. Платье блестящее на ней, бусы из красных камней…
– Ты и так шоколадная. – Кук протягивает мне руку. – Но Лиза лучше. Красивая ты, Лиза-Элиза, жаль, что не для меня выросла.
– Не трогай ее.
Мальчик в беленькой шапочке сползает с лавки и топает к нам, глаза у него круглые и серьезные.
– Иди отсюда, Лиза, тебе не следует тут быть.
– Но почему?!
– Потому что еще не время. – Кук обнимает Ирку. – Иди, Лиза-Элиза, у тебя долгая дорога впереди.
Тут я понимаю, что все они мертвые! Но мне не страшно, только грустно и жалко и Кука с Иркой, и женщину, и мальчика. Куда девается душа? Или ее вовсе нет, придумали, чтобы утешить нас на пороге вечности и небытия? Я не знаю. Но мне грустно, и так больно плакать…
– Лиза, Лиза…
Это Кук меня зовет, но туи отдаляются, и что-то давит на грудь, и я не могу дышать…
– Лиза, проснись!
В слабом свете ночника я вижу встревоженные глаза Рыжего. Он гладит мое лицо, потом щупает пульс. Что случилось?
– Ты плакала во сне, и пульс частый и неровный. В груди болит?
– Да. Тяжело дышать.
– Думаю, это усталость и стресс, приедем домой – сделаем тебе кардиограмму. В последнее время у нас какой-то ненормальный ритм жизни. Больничный возьмешь, я обеспечу, отдохнешь несколько дней. Съездим куда-нибудь или у Старика погостим.
– Со мной все в порядке. Ничего, Вадик, все пройдет. Извини, что разбудила.
– А ты думаешь, я спал?
Почему тебе не спится, Рыжий? Неужто проклятая сука Танька права и я для тебя что-то большее, чем друг? Нет. Я не хочу потерять тебя, а потому не позволю все испортить.
Утро хмурое, и у меня болит голова. Рыжий что-то ремонтирует во дворе, а я лежу под одеялом, не в силах подняться. Я неважно себя чувствую в последнее время, надо витамины какие-нибудь купить, что ли…
– Вставай, балерина.
В комнату заходит Танька. На ней синий потрепанный халат и растоптанные тапки. Танька, да разве можно так ходить? Это же ужас какой-то!
– Ну, чего ты? Пришла, дай, думаю, завтрак вам приготовлю – бате трудно уже по хозяйству справляться, а ты, наверно, и вовсе ничего не умеешь. Пришла – так и есть, дрыхнешь. Ишь, принцесса! А говорила, что не спишь с Рыжим.
– Нет, ну мы спим вместе – иногда, то есть в одной кровати… но ничего нет.
– Если бы мне это сказал кто другой, а не ты, не поверила бы, а тебе верю, с тебя станется. Дура ты, Лизка, дура… Смотри, найдет он себе другую, локти покусаешь, да поздно будет.
– Я все надеюсь, что найдет, но они как-то не приживаются у него.
Танька смотрит на меня как на сумасшедшую, потом осуждающе качает головой:
– Боже мой, как же ты на свете живешь такая?
– Живу, а что?
– Ничего. – Танька сердито фыркает. – Вставай завтракать.
Я выползаю из-под теплого одеяла, голова-то как болит! И всегда это происходит осенью и зимой, терпения нет, еще и Танька никак не догадается уйти…
– Красивое белье. Дорогое, наверное?
На мне синяя шелковая рубашечка с кружевами. Покупала на рынке, но качество хорошее. Далась она Таньке.
– Не очень.
Она все не уходит, и я молча стягиваю рубашку. Она стоит и смотрит. Может, у нее с ориентацией что-то не так? Я слышала о том, что в женских тюрьмах процветают извращения подобного рода.
– Слушай, балерина, а ведь ты красивая! Не надо на меня так смотреть, я не в том смысле, в каком ты подумала. Я понимаю, отчего и Стас, и Рыжий так за тобой умирают… Я всегда тебе завидовала, а сейчас вот перестала.
-Да?
– Да. Потому что стареть тебе будет больно. А мне и терять-то особенно нечего.
– Ну, если смотреть на проблему с этой стороны:..
Мы завтракаем, потом собираемся. Старик сидит и наслаждается нашей возней. Он привык быть среди людей, привык к молодым голосам, к своей нужности, и радуется нам, и не хочет, чтобы мы уезжали. Он скучает по нам, по своей неспокойной жизни, совсем затосковал в одиночестве наш Старик. Интернат закрыли, потому что нет средств для его содержания.