самого института нет, смотри, на его месте теперь находится… да много чего, какие-то офисы. Здание там, должно быть, огромное.
– И что делать?
– Поедем туда, возможно, уборщицы не поменялись или сохранилась какая-никакая документация с тех времен, тогда выясним адреса сотрудников.
Здание и правда огромное. Много вывесок на фасаде, что здесь можно отыскать? На входе сидит вахтер, молодой парнишка. Не знаю, что он тут делает, потому что люди заходят и выходят абсолютно свободно, вот разгружают машину, ставят ящики прямо в холле… Может, он работает как справочное бюро?
– Скажите, пожалуйста, где можно найти человека, который отвечает за все здание? – Я ему так улыбаюсь, что он отрывается от созерцания голых сисек в журнале. – Вы это знаете, я уверена.
– Кабинет коменданта в подвальном помещении, – он кивает в сторону массивной железной двери под лестницей. – Осторожно на ступеньках.
– Спасибо.
Ему наше «спасибо» ни к чему, он снова ныряет в сладкие эротические грезы. Никогда этого не понимала – посмотрел на картинку, и все, готов к употреблению. Лично меня картинки с голыми мужиками не вдохновляют. Ну, да, красивое тело, и что? Наверное, в этом и есть разница. Женщина видит в одном мужчине всех, а мужчина во всех женщинах – одну.
Комендант – пожилая дама, подтянутая и приветливая. Она следит за собой, не обрюзгла, одета со вкусом. Ее кабинет, хоть и находится в подвале, уютный и светлый.
– Вы ко мне? По поводу аренды?
Она смотрит внимательно и доброжелательно.
– К вам, если у вас есть минутка.
– Пожалуйста.
– Скажите, в этом здании есть кто-нибудь из старых сотрудников Института титана?
– Странный вопрос. – Она надевает очки и вглядывается в мое лицо. – Кого-то вы мне напоминаете, но вот кого? И почему вы спрашиваете?
– Я ищу свою мать, Климковскую Любовь Васильевну.
Ее лицо становится каким-то пустым, и в глазах – грусть и сочувствие.
– Ну конечно же! Люба Климковская, вот кого вы мне напомнили! Очень странно: лицо то же, но будто негатив – Люба была смуглая и черноволосая, а вы – светлая блондинка, хотя черты лица идентичны, да. И голос совершенно тот же.
– Вы ее знаете?
– Да. Меня зовут Валентина Дмитриевна. Я знала Любу, точнее – всю их семью. Потом связь прервалась, но я всех отлично помню, да и не только я, насколько мне известно… А зачем вы ее ищете?
– Интересно.
– Вот как? Так знайте: вам повезло, что вы выросли далеко от этой семейки, и мой вам совет – не ищите их!
– Почему?
– Это страшные люди! И ваш дед, Василий Алексеевич, который был парторгом в этом институте и заместителем директора по режиму. И ваша бабка, Ольга Андреевна, работала в лаборатории. А ваша мать, Люба, просто несчастная женщина, с такими родителями иного и быть не могло. Если хотите, я расскажу вам все, что знаю о них.
– Мне это важно. Если нетрудно, расскажите.
– Трудно. Эти люди сломали многие жизни. Василий Алексеевич был заместителем директора, а во время войны работал в НКВД, потом – в СМЕРШе. Думаю, на его совести сотни невинных душ. Но когда я познакомилась с ними, были уже иные времена, хотя многие помнили годы, когда каждый трясся за свою жизнь. Я пришла сюда в лабораторию сразу после школы, чтобы заработать стаж. Василий Алексеевич и тогда еще был царь и бог и воинский начальник! Все его боялись.
Знаете, он хоть и был немолодой, но внешне очень хорош собой – крупный темноволосый мужчина, красивые карие глаза – вот только всегда на всех смотрел с подозрением, словно знал о каждом что-то постыдное. Я отлично помню его выступления на различных собраниях.
А еще ваш дед постоянно против чего-то боролся. То против шариковых ручек – кричал, что это диверсия, тлетворное влияние Запада, то вдруг начинал ходить по лабораториям и отделам, записывать, кто во что одет, кто из женщин красится, кто какие сигареты курит. Сейчас это кажется бредом, а тогда… Директор института, профессор Евсеев, несколько раз указывал ему, что надо бы умерить пыл, но Василий Алексеевич был непробиваемый. А когда руководителя одной из наших лабораторий уволили, а потом он и вовсе исчез, все поняли: это работа Климковского, потому что незадолго до увольнения молодой ученый достаточно резко высказал ему свое неудовольствие по поводу тотальной слежки и вмешательства в работу его лаборатории.
Жена Василия была совсем другого склада. Неприметная, рядом с мужем ее никто и не замечал – серая мышь, и только! Но эта мышь всегда все видела, слышала и знала. И доносила, доносила самозабвенно: кто задержался на перерыве, кто перепутал данные или допустил перерасход материала. Профессор Евсеев несколько раз пытался избавиться от этой семейки, но все зря. Кто-то прикрывал их. А когда в институте понадобился еще один переводчик, пришла Люба. Мы и не знали, что у Климковских есть дети, а тут пришла девочка – тихая, милая. Все поначалу думали: яблоко от яблони недалеко падает, ан нет! Это яблоко упало настолько далеко от яблони, что казалось, такая девочка просто не может быть дочерью подобных родителей. Мы с ней немного дружили, да… и я знала, что родителей своих она боялась, особенно матери. Надо сказать, что Ольга Андреевна ненавидела дочь люто, и это было столь противоестественно и так бросалось в глаза, что Люба сразу завоевала всеобщую симпатию. Она была красивой… немного похожей на отца, но маленькой и субтильной. Вы не такая, нет. А вот чей у нее был характер, вообще непонятно.
А потом она пропала. Просто пропала – и все. Ходили слухи, что родители запихнули ее в какую-то клинику, не то донесли на нее, и ее посадили – но после этой истории ненависть к Климковским стала настолько откровенной, что когда Василий и Ольга вышли на пенсию, никто не пришел их проводить. А это было беспрецедентно!
– А что же могло случиться на самом деле?!
– Думаю, ваша мать забеременела, не будучи замужем. Климковские же страшные ханжи, а тут такая история… Не знала, что они сотворили с Любой, вот только сейчас и поняла. Ее заставили от вас отказаться, да?
– Возможно. А где они сейчас?
– Гдe-то был у меня их адрес, да… а, вот, пишите: Космодемьянской, 18, квартира 174. Думаю, они там. Вы пойдете к ним?
– Не знаю. Скажите, Валентина Дмитриевна, а была ли в вашем институте еще переводчица после… Любы?
– Да, немного позже создали целый отдел технического перевода, к нам часто приезжали иностранцы из соцлагеря.
– А не было ли среди них женщины – матери-одиночки с сыном Андреем?
– Нет, такой не было точно. А почему вы спрашиваете?
– Да так… скажите, а бывал ли среди иностранцев немец Клаус-Отто Вернер?
– Клаус? Ну конечно же! Ведь и новый переводчик понадобился именно из-за приезда Клауса! Он разрабатывал какое-то сходное с нашим направление и приезжал несколько раз, Люба переводила для него статьи на немецкий, он несколько месяцев жил здесь, потом уехал… а после исчезла и Люба. Боже мой! Так вы – дочь Клауса?!
Она ошарашенно смотрит на меня, а у меня в голове кавардак еще тот. Я не могу быть дочерью Клауса Вернера, он же бесплодный… Откуда мне это известно? От Андрея. А он нам врал. Может, и насчет этого солгал?
– Он мог соврать, – говорит Вадик.
Мы с Рыжим всегда мыслим в одном направлении.
– Да, но…
– Боже мой! – Валентина Дмитриевна трет виски. – Через столько лет найти объяснение! Конечно же, вы – дочь Клауса! Климковские никогда бы не позволили, чтобы их дочь воспитывала ребенка от немца! В их понимании немец был врагом, а Клауса они ненавидели патологически. Думаю, своим фанатизмом они раздражали и тех, кто их прикрывал, потому что после исчезновения Любы их обоих через несколько месяцев отправили на пенсию.
– А потом Клаус приезжал?
– Нет, он не возвращался. – Валентина Дмитриевна с сочувствием смотрит на меня. – Но Люба… послушайте, вы не должны ненавидеть ее! Вы, слава богу, не знали, какие страшные люди ее родители! Знаете, прошло столько лет – вся жизнь практически, а верите – вспоминаю их, и руки сами в кулаки сжимаются! Вот как мы ненавидели их, как такую мерзость только земля носит!
Нашей земле приходилось носить всяких негодяев, ей не привыкать. Жаль только, что за чужие ошибки и преступления в конечном итоге должна расплачиваться я.
– Спасибо вам.
– Как вас зовут?
– Элиза.
– Удивительно! А ведь мать Клауса так звали, знаете? Его родители погибли при бомбежке Берлина, Клаус их совсем не помнил, ему было тогда полтора года. Его воспитал дядя, брат матери. И у Клауса всегда была с собой ее фотография – в красивой серебряной рамочке. Он мне сам рассказывал, показывал фото, Люба переводила, и я отчего-то запомнила ее имя – Элиза, как из сказки о заколдованных братьях-лебедях, там, где их сестра Элиза плела им рубашки из крапивы. Не ходите к Климковским, мало у вас было горя в жизни? Детдом, я понимаю… и все же не ходите к ним, это страшные люди.
– Спасибо, Валентина Дмитриевна.
– Удачи вам. Хороший у вас муж, вы такая красивая пара! Бедная Люба, она бы порадовалась, глядя на вас, но думаю, что ее давно уже нет в живых.
– Скажите, а где можно найти профессора Евсеева?
– Он давно умер, а вот профессор Чабанчук – тот, которого когда-то выжил Климковский, жив и работает в металлургическом институте, возглавляет кафедру. Вы уже уходите?
– Да. Большое вам спасибо.
– Вот, возьмите, моя визитка. Если понадобится помощь – обращайтесь смело. А будет время – дайте о себе знать.
– Спасибо.
Мы выходим на улицу. Солнечно, осень какая-то идиотская: то морось, то солнце в пол неба…
– Какие у меня милые родственнички, оказывается!
– Лиза, я думаю, тебе ужасно повезло в жизни.
– А то! Да самый последний бомж считался бы отъявленным счастливчиком по сравнению со мной, останься я в этой семейке!
– Давай поедем в металлургический институт, это недалеко отсюда.
Профессор Чабанчук – маленький, улыбчивый, совсем не похожий на степенного ученого, и только большие серые глаза, внимательные и задумчивые, и высокий лоб под седым, все еще густым чубом выдают в нем личность незаурядную.