– Климковский! – он сердито фыркает. – Как не помнить! А вам этот придурок зачем понадобился?
– Думаем написать ряд статей о вашем тогдашнем институте. – Рыжий решил сам вести разговор. – А о вас нам сказала Валентина Дмитриевна.
– А, Валечка! Помню ее, милая девушка… хотя уже, наверное, солидная дама – лет-то прошло немало. Идемте ко мне в кабинет, там и поговорим.
Кабинет у него небольшой и светлый, с цветами на шкафах и подоконниках. Мы усаживаемся в просторные кресла, профессор устраивается за столом. Ему, наверное, не слишком хочется вспоминать свои давние неприятности, и в другое время я бы не стала беспокоить его, но нужда у меня сейчас крайняя.
– Что именно вы хотите знать?
– Просто расскажите о Климковском все, что вам известно.
– Я был тогда молод – знаете, шестидесятые годы, «оттепель»… Мы верили, что страшные времена уже позади. Конечно, все знали, кем в свое время был Климковский, да он этого и не скрывал, гордился даже. Потом «оттепель» закончилась, но мы-то думали, все в прошлом, ну, бегает по институту кретин, собирает окурки, чтобы знать, кто какие сигареты курит. Ну, орет, что шариковые ручки – диверсия Запада, но у нас постоянно против чего-то боролись – когда-то и елку наряжать считалось признаком классового врага, а потом – то узкие штаны стилягам дружинники резали да брили им головы наголо в опорных Пунктах, – но и это прошло… Мы, молодые, смеялись над Климковским, считали его обломком позорного прошлого. А напрасно… я на своей шкуре ощутил, насколько напрасно.
Я тогда заведовал одной из лабораторий. Только-только защитил кандидатскую, разрабатывал новые технологии плавки металла. Руководил институтом профессор Евсеев – ученый с мировым именем, очень интеллигентный, настоящий – я до сих пор горжусь, что имел счастье учиться у него… Профессор советовал мне избегать Климковского, но я думал, что это в нем сидит страх, оставшийся с тридцатых. Я уже потом понял, что это не страх, а опыт и мудрость, он лучше моего понимал, что происходит. Я не послушал своего учителя, за что и поплатился впоследствии. Вот такие дела, ребята.
В середине семидесятых мы начали сотрудничать с несколькими научно-техническими институтами Польши и Демократической Германии. Климковский пеной исходил, орал, что это провокация, что немцам нельзя показывать результаты наших исследований. Чего он только не делал, всего и не упомнишь. Мы привыкли к его выходкам, поэтому не обращали внимания. А потом в Варшаве я познакомился с немецким ученым Клаусом Вернером. Мы были ровесниками, разрабатывали одну тему, наши интересы совпадали, и скоро научные споры уступили место дружеским беседам. Я неплохо знаю немецкий, так что языкового барьера не существовало изначально. Клаус был всесторонне образован, и от него я узнал о некоторых культурных аспектах, которые у нас были под запретом. Я написал ему несколько писем, он ответил. Я хотел, чтобы Клаус приехал в наш институт, рассказал о нем профессору Евсееву, ему эта идея показалась интересной – сотрудничество с немецкими коллегами могло быть полезным для науки. И надо же было такому случиться, что я сообщил о нашей переписке коллеге на работе, а разговор подслушала Ольга Андреевна Глинковская. Она всегда подслушивала, да… А через несколько дней ко мне пришел сам Глинковский – принялся говорить, что я веду себя легкомысленно и могу попасть в неприятности, если немедленно не прекращу клеветать на советский строй и выдавать врагу стратегические секреты. Слово за слово, и сцепились мы с ним намертво, я доказывал ему, что во всем мире люди живут совсем не так, как у нас – и дефициты припомнил, и диссидентов… В общем, ссора вышла громкая и некрасивая. И так уж совпало, что через неделю в газетах была статья об одном поэте, который, дескать, предал страну и уехал на Запад. Климковский составил осуждающее письмо от имени коллектива нашего института и носил его по лабораториям, а сотрудники подписывали. Я же не стал. Снова вспыхнула ссора, и я прямо спросил его, отчего же, раз все так радужно, человек решился уехать? Может, не стоит закрывать глаза на проблемы и прикрываться лозунгами?
В общем, на следующий день меня вызвали в КГБ. В институт я больше не вернулся, четыре года провел в Казахстане, в крохотном городке преподавал физику в школе. Мне показали несколько отчетов Климковского – о моем подозрительном поведении, о курении американских сигарет, о восхвалении западного образа жизни, да много чего там было, и хуже всего – мелочи, на которые ни один нормальный человек и внимания не обратит, оказались тщательно задокументированы и все вместе стали гвоздями в мой гроб – на фоне моего отказа подписать то злополучное письмо и переписки с Клаусом. Письма Клауса изъяли, искали намеки на шпионаж, но не нашли.
– Вы еще легко отделались.
– Я знаю. Если бы хотели, то нашли бы. А на поселении я встретил бывшего политзаключенного, и он объяснил, что мне просто попался хороший следователь, который спас мою шкуру.
– Вы помните имя этого следователя?
– Да, еще бы. Позже, когда Союз распался, я нашел его. Мы до сих пор общаемся. Это полковник Корбут Семен Васильевич, замечательный человек.
Корбут. Где-то я встречала эту фамилию, конечно же! В документах, собранных Стариком, был запрос на разрешение изменить данные воспитанницы Климковской. На имя майора Корбута. И подпись размашистая в уголке запроса: «Отказать».
– А вы не могли бы дать нам его координаты?
– Я сейчас позвоню ему, подождите. Если он согласится с вами встретиться, охотно дам вам его адрес.
Такие люди, как Семен Васильевич Корбут, встречаются очень редко. Это особая порода – весь он небольшой, аккуратный, даже дома одет в серый отглаженный костюм и белую рубашку. У него небольшая квартира, в которой все сверкает чистотой. И сам хозяин – с морщинистым, чисто выбритым лицом, с густым, коротко стриженным ежиком седых волос – кажется частью квартиры. И представить его рассерженным или выведенным из равновесия просто невозможно. Темные внимательные глаза смотрят приветливо и немного вопросительно.
– Заходите. Мой друг просил принять вас. Что, Элиза, пришло время найти родню?
– Я не понимаю… мы знакомы?
Где я могла видеть его? Какое-то давнее воспоминание, словно эхо, никак не вспомню… или вспомню?! Осенний день, танк в елках, зеленые стены двухэтажного дома – интернат в Березани. Меня вел туда за руку какой-то человек Я не помню его лица, но общее впечатление…
– Так это вы?!
– Ну, наконец вспомнила. – Он смеется совсем не по-стариковски. – Я знал, что увижу тебя, и рад, что не ошибся – ты выросла красавицей, упрямая девочка Элиза Климковская. А вы, молодой человек, не иначе как Вадим Якоб.
– Да, но…
– Друг детства – лучший друг. А иногда – и самый удобный враг, потому что знаешь его как облупленного.
– Но откуда вы…
– Долгое время я следил за твоей судьбой, Лиза, так что поневоле знаю всех, кто был рядом с тобой все эти годы. А ты решила, что следствие об убийстве двух уволенных милиционеров закрылось, потому что следователь поверил показаниям Петровой? Ну, формально, конечно, так оно и было. – Он весело подмигивает. – Прошу в комнату, будем обедать. Все разговоры потом, на голодный желудок о неприятных вещах лучше не говорить.
Сопротивляться его настойчивости было бесполезно, и мы, сняв обувь, проходим в комнату. Я не думала, что у бывшего сотрудника КГБ может быть столько книг! Интересно, как соотносятся теории Карлоса Кастанеды с его деятельностью?
– Врага надо знать в лицо? – Не знаю, как это вырвалось у меня, но я немного не в своей тарелке.
– Нет. Просто интересно, как люди видят мир. – Корбут улыбается. – Лиза, а ты выросла злой девочкой.
– Ну, насколько я понимаю, у меня впечатляющая наследственность.
– А, ты о дедушке Василии Алексеевиче? Тебе уже рассказали о старом крокодиле? Но никто из тех, кто говорил с тобой, не сказал правды – потому что правды никто не знает.
– А вы в курсе?
– Именно. И пришло время поведать эту правду тебе. Но сейчас – обедать, все разговоры после.
Бывший следователь знает толк в стряпне. Так готовить даже Рыжий не умеет, о себе я и вовсе молчу.
– Посуду вымоем потом. – Корбут перебирает бумаги. – Значит, у тебя неприятности. Я понял это, когда услышал о смерти Клауса.
– Ну, мы в растерянности…
– Это естественно. Что ты хочешь знать?
– Все, что имеет ко мне отношение. Все, что вам известно о событиях, произошедших незадолго до моего рождения, – и тогда, возможно, я пойму, что происходит сейчас.
– Да, ни один скелет в шкафу не стоит вечно, а иной раз вываливается именно тогда, когда это совершенно не нужно. Тебе уже известно, кем были твои родственники?
– Ну, дедушка у меня, похоже, просто уникальный.
– Да. Но в семейном дуэте первую скрипку вела именно Ольга Андреевна. А этого никто, кроме меня, не знал. Они познакомились в отряде СМЕРШ в середине войны, Ольга была достаточно опытным агентом, Василий – молодым восторженным парнем, полным желания разоблачать врагов. Они и поженились по идейным соображениям, ни о какой любви речи там, конечно, не было изначально. Они вместе заседали в трибунале, но главенствовала всегда Ольга. Вот такая пара: муж всегда на виду, открыто борется со всем и всеми, а жена словно и отношения ни к чему не имеет. Но именно Ольга была более ценным агентом. Когда родилась Люба, ее сразу же отдали бабушке, матери Василия, и там она росла до совершеннолетия. Люба практически не виделась с родителями, которые жили своей привычной жизнью. Я ведь еще в войну знал обоих и цену им знал тоже. Солдаты на передовой, а эти – в заградотрядах, у них за спинами. А когда боя нет – тоже тут как тут, прислушиваются к разговорам и доносы строчат. Многих солдат расстреливали во время атак – поди знай, чья пуля в него попала! А вот после войны такая возможность исчезла, к сожалению…
– Странные вещи вы говорите.
– Почему? Я попал в КГБ сразу после войны, меня сначала в милицию направили, а через год предложили более ответственный участок работы. Я пытался оправдать доверие, да и гадов разных тогда немало было – диверсанты, перебежчики… А потом «оттепель», все верили, что настал конец этому сумасшествию. Но все оказалось сложнее. Открытых репрессий не стало, но Климковские все равно остались при деле. Правда, расстрелы не проводили, но не од