– А ты жил с Ольгой как ни в чем не бывало.
– Я ее и сам боялся. Когда Любу выпустили, я попросил Корбута, чтобы не говорил ей, где ты. Он сказал, что спрятал тебя в Липецком детском доме, а документы засекретил. Но Люба хотела видеть тебя, не слушала моих увещеваний, посылала запросы, а потом совершила новую глупость – передала какому-то немцу письмо для Клауса. Ольга постоянно следила за ней и снова донесла. Я до сих пор помню ее хохот, как у сытой упырихи – когда Люба себя убила…
– Как?
– Повесилась. Я тогда написал кое-кому, что Ольга сходит с ума. Ее проверяли, но она была хитра. Корбут сказал, что получил подтверждение материала, который у него был на Ольгу, но это уже было не нужно. Я узнал, что Ольга собирается в Липецк, – перехватил ее на вокзале. Там она и осталась, да. Наверное, до сих пор лежит там, где я ее схоронил. Жалею только об одном – что не сделал этого раньше. Моя дочь была бы сейчас жива.
– Где похоронили… твою дочь?
– Я упокоил ее в деревне, около моей матери.
– А та женщина, что родила ее?
– Оксана Вольская? А при чем тут она? Когда родилась Люба, Оксану освободили.
– И она так просто рассталась с ребенком?
– У нее никто не спрашивал. Правда, я тайком от Ольги дал ей денег, помог вернуть жилье и на работу устроил…
– А почему выбрали именно Вольскую?
– Корбут привел ее, сказал, что она согласна. Она была так напугана арестом и заключением, что согласилась сразу. Она оказалась хорошей девушкой, совсем молоденькой. Я тогда подумывал о том, что надо бы бросить Ольгу и жить с Оксаной. Но не получалось.
– Почему?
– Боялся, всю жизнь боялся Ольги. Вы не представляете, что она была за человек, а за много лет в системе КГБ, хоть мы и не занимали видных должностей, она многое могла провернуть, ни жалость, ни совесть, ни другие человеческие чувства ей были неведомы. Вся моя жизнь псу под хвост из-за этой ведьмы.
– Я полчаса буду рыдать над твоей горькой судьбой. Я скажу, чего именно ты боялся: что вылетишь со службы, а вместе с этим потеряешь власть, деньги, спецобслуживание – угадала? Ты боялся стоять в очередях за маслом, как все, ты боялся жизни, потому что привык, что Система делает тебя неприкосновенным и всемогущим. Ты даже единственную дочь не смог защитить, так цеплялся за пайковую икру. Или я что-то неправильно поняла?
Его лицо стало серым, и я только сейчас поняла, что он уже очень стар. Видимо, сегодняшние события отняли у него последние силы. При других обстоятельствах я бы, наверное, пожалела его: старый, несчастный, сломленный человек. Да, при других обстоятельствах.
– Ты имеешь право мне все это говорить. И ты, наверное, все правильно поняла. Как и я – в последние годы, только сам себе признаться боялся, что пустил под откос свою жизнь, Любину, да и твою тоже, если разобраться, всего лишь за повышенную пенсию и льготы.
– Вы плохо выглядите. Сердце? – Рыжий влез со своими врачебными заморочками. – Где таблетки?
– На кухне, в коробке…
Рыжий идет на кухню, а я остаюсь. Мне нечего сказать этому старику. Мне даже не жаль его. Он сам для себя выбрал путь. Так он видел мир, и мне интересно только, почему Корбут не сказал нам всей правды. Или же это милый дедушка вешает мне лапшу на уши? Не похоже… Проклятые психи, я запуталась в их вранье.
– Спасибо.
Он пьет лекарство, а мы с Рыжим чувствуем себя не в своей тарелке. Нас окружают призраки прошлого и ложь, а ситуация запуталась еще больше.
– Откуда у вас оружие?
– Детка, оно у нас было всегда. Из нашей службы не уходят на пенсию по-настоящему, понимаешь? И мы умеем им пользоваться, как видишь. – Климковский пытается улыбнуться, но это улыбка мертвеца. – Хорошо, что мы встретились. Знаешь, ведь ты очень похожа на Любу, только светлая и крупная, как Клаус, и глаза – его, а голос и черты лица… совсем как у моей дочки. А Люба была похожа на свою мать, Оксану. Такая же маленькая, темноволосая, глаза темные, большие, а голос точь-в-точь как у моей мамы. И у тебя такой же голос. Вот закрою глаза, словно Любу снова слышу. Там фотографии в конверте. Возьми.
Я открываю ящик стола.
– Нашла.
– Вот и хорошо,– старик с облегчением вздыхает. – Возьми их. Там еще есть коробочка.
– Да, вот.
– Открой.
Маленькая круглая коробка из-под леденцов, в ней что-то гремит. Я с усилием разъединяю половинки.
– Здесь…
– Венчальное кольцо моей матери и Любины украшения, я покупал ей, она любила все блестящее, как сорока. Они твои по праву. И я рад, что могу сам передать их тебе. Моя мать, Мария Николаевна, царствие ей небесное, была очень доброй и достойной женщиной, а Люба… Она была славной девочкой! Не все в нашей семье такие, как я. Носи или держи это у себя. Я не хотел, чтобы эти вещи попали в чужие руки. Там в конверте найдешь письмо – это Люба написала… тебе.
– Как это?
– Она передала мне его незадолго до смерти. И велела найти тебя и обязательно отдать.
– Почему же ты меня не нашел?
– Я всегда знал, где ты. Вот эти серьги с янтарем, что у тебя в ушах, – есть еще кольцо и подвеска на цепочке, так? Это Любины украшения, я купил ей на восемнадцатилетие. Тебе передали их перед выпускным балом, да?
– Да…
– Я всегда знал, где ты, но не приезжал и не писал. Думал, так будет лучше. Не мог я рассказать тебе… все это, а как иначе объяснил бы?
– Так это ты мне передал украшения?
Я надеялась, что их передал мне кто-то… кто-то родной. Так оно и оказалось. Но этот старик и понятие «родной» как-то не вяжутся.
– Да. Люба хотела бы этого. И они попали к тебе – Корбут все организовал. Я даже кольцо отдал подогнать под твой размер, у Любы пальчики были тоненькие совсем, как она сама.
Ну да. А я в папашу-немца, высокая, крупная и белесая.
– Дурак ты. Чего ты этой Ольги боялся? – спрашиваю я.
– Давно надо было убить ее… да, – бормочет он.
Дикие люди, ненормальные какие-то, все проблемы решают только так: убить – не убить. Совершенно неспособны к конструктивному диалогу. Психи.
– Там, в конверте, документы на эту квартиру и мое завещание в твою пользу. Все как следует, не сомневайся. Голос у тебя… совсем как у Любы, высокий и звонкий. Я скучаю по ней, все эти годы… скучал. Мне жаль, что все так получилось.
– Я сейчас вызову «Скорую». – Рыжий идет к телефону.
– Не надо. – Климковский поднимает руку. – Никого не надо. Мне уже пора. Хотел дождаться Элизу – и дождался, а теперь я готов уходить.
– Ты очень вовремя появился сегодня.
– Опоздал. Старый стал. – Его душит кашель. – Корбут бы просто так не позвал меня, и я пошел к нему, но опоздал, не спас его.
– Странно все это.
– Послушай, Элиза. Там, в оконной раме, был жучок, и мишенью, по всему видать, был не Корбут и я, а именно ты. Я спешил как мог. И успел хоть тебя защитить… Ты же моя внучка, хочешь ты этого или нет, но ты – моя кровь.
– Скажи, почему все это происходит? Кому это понадобилось, почему я?
– Ты… дочь Клауса Вернера.
– Ну и что?!
– Из-за него…
Старик обессиленно обвисает. Если он склеит ласты, я оболью его чернилами. Он что-то знает.
– Что именно? Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.
– Завещание Клауса. Ты – его дочь, больше у него детей не было, и он… Там, в конверте, твоя настоящая метрика. Она всегда была у меня – а кто-то думал, что у Корбута. За это его, наверное, и убили. Ты… дочь Клауса, его наследница.
– Почему Ольга хотела убить меня? Ты сказал, что знаешь.
– Она была…
Его глаза закатились. Еще один труп. Они просто сыплются на нас, как опавшая листва. Ну почему мне так не везет?!
– Надо уходить. – Рыжий щупает пульс старику. – Нужно поехать в какое-то спокойное местечко и подумать, что делать дальше.
– Тогда пойдем.
Мы выходим из квартиры, оставив дверь приоткрытой. Пусть старика поскорее найдут, а мы быстренько смотаемся отсюда, нам только соседей любопытных недоставало. Но сейчас полдень, все на работе. Ну, почти все, потому что кто-то поднимается по ступенькам. Что ж, попробуем замаскироваться. Мы прижимаемся друг к другу, сливаясь в поцелуе. Пусть думают, что мы – парочка влюбленных. Рыжий отлично целуется, но я не ведусь, у меня насчет этих дел есть не слишком веселые воспоминания.
В квартиру Климковского проскальзывает мужчина. На нем темная куртка и черные штаны, он напряжен, даже со спины видно. И хоть он идет к нам спиной, я узнаю его из миллиона других. Да, красавчик, там тебя ждет еще тот сюрприз! А мы потом проследим, куда ты пойдешь не солоно хлебавши.
– Ты его узнал?
– А то! Что он здесь делает?
– Надеюсь, мы это выясним.
Мы тихо сидим на ступеньках выше пролетом. Вот он вышел из квартиры, спускается вниз. Мы тоже потихоньку спускаемся. От нас так просто не уйти. Мы немного подождем в подъезде, а потом проследим и узнаем, с кем он столкнулся.
Он выходит из подъезда и идет по улице. Не может быть, дорогой, чтоб ты – и пешком! Где твой шикарный автомобиль?
Из-за поворота, взвизгнув тормозами, вылетела машина – желтая, дикий цвет взбесившегося подсолнуха. Эй, осторожно!
Но уже поздно. Звук, словно горох рассыпался – кто-то без лица высунулся из машины и поводит вокруг коротким дулом автомата. Наш подопечный упал с разорванной грудной клеткой – кровь брызнула в стороны. Возможно, он ещё жив, но умрет с минуты на минуту. А желтая машина уже пропала, но мне на нее наплевать. Я должна успеть, должна!
На меня смотрят глаза, полные боли. Стас… Я ничего, совсем ничего не могу поделать, жизнь вытекает из него на асфальт, не надо, Стасик, не бросай нас, дел-то еще полно!
– Остапову позвони, скажи… я не нашел… он все объяснит, – шепчет он.
– Сейчас «Скорая» будет, Стасик, потерпи!
– Не успею…
– Успеешь и выживешь! А я тебе потом все зубы повыдираю за паршивую игру, которую ты со мной затеял! Эй, слышишь? Не смей помирать, сукин сын, слышишь меня? Не смей, смотри на меня, не закрывай глаза!