Я должна рассказать ему, как все было. Рыжий что-нибудь придумает, у него отлично варит башка. Собственно, мне почти все уже и так ясно, только я не понимаю, зачем понадобилось настолько все усложнять? И поверить в то, что эту кашу заварил Андрей, я тоже не могу. Не знаю почему, но моя интуиция голосует против этой версии.
18
– Теперь ты видишь, какие дела. И что мы имеем?
Рыжий задумчиво смотрит в окно. Мы снова сняли квартиру. Наш отпуск через неделю окончится, а мы опять там, где были. Только теперь еще и Стас лежит в реанимации и никак не приходит в себя, а мы разбогатели на несколько трупов и кучу неприятных впечатлений.
– Что мы имеем? – Рыжий уже что-то решил. – У нас есть две зацепки: негатив, который ты нашла в тайнике у Корбута, и человек со странной фамилией Носик – ему, я уверен, все известно. Ну, и Остапов, сукин сын. Уверен, что сейчас он рад – как же! Оставил нас в дураках, да еще и с тобой…
– Вадик!
– Я тебя не упрекаю. Слабости такого рода бывают у всех, но он поступил подло. Очень жалко, что я не могу удалить ему гланды.
– Могу себе представить эту процедуру!
– Да. Я иногда развлекаюсь, представив что-то подобное, – говорит Рыжий.
– А я склоняюсь к мысли, что с Остаповым все не настолько однозначно. Вот только сейчас я начинаю доверять ему. Хотя где он, мы не знаем, поэтому надо самим пошевеливаться. Нам необходимо сделать фотографии с этого негатива. Помнишь, Леха говорил, что ситуация созревала шестьдесят лет? Вот мы и вернемся немного назад, отмотаем пленку. Где-то там, в прошлом, собака зарыта, я уверена.
– Надо купить газет.
– Ни за что. В этой стране не бывает хороших новостей, а плохих нам с тобой и так хватает. Но где мы найдем мастера, который нам фотографии с негатива напечатает, – вот вопрос!
– Нужно искать фотоателье, но не современное, а такое, какие были раньше.
Легко сказать – найти ателье! Да легче, наверное, Атлантиду отыскать, чем в большом городе найти ателье с допотопным оборудованием. Новые технологии вытеснили старые фотоателье, с полутемными таинственными комнатами, пахнущими проявителем и фотобумагой «Новобром», где стояли обшарпанные круглые столики с позолоченными вензелями, пуфики и висели потертые бархатные занавеси, пыльные и загадочные. В таких ателье в витринах и на стенах улыбались счастливые лица, и обязательный мальчик в матроске и на лошадке серьезно смотрел с портрета.
На месте всего этого теперь расположились бездушные цифровые фото, где нет и намека на священнодействие – когда выкатывался огромный фотоаппарат на треноге, а мастер усаживал клиента, настраивал свет, вертел сидящего и так и эдак, поминутно заглядывая в объектив… И намека не осталось на птичку, которая, по идее, должна бы вылететь. Сейчас все просто и без сантиментов. Но что-то исчезло из нашей жизни вместе со старыми фотоателье, и мне становится грустно, когда я иной раз вижу старые фотографии. Я тоскую по нашей прошлой жизни, где был костер у реки, Старик и вера в лучшее будущее. И все были живы. Та жизнь, возможно, была несытой, беспорядочной, она изобиловала множеством глупых и откровенно ненужных вещей, но это была наша жизнь, а теперь насмешливая ухмылка клоуна у Макдоналдса наводит на мысли о тихой интервенции.
– Это очень старый негатив.
Фотограф лысоватый и маленький, словно усохший. Он доживает свои дни в этом запыленном помещении, о котором забыл уже не только бог, но и налоговая инспекция, и по всему видать, дела здесь идут, как мокрое горит. Но это и к лучшему, нет риска, что нас кто-то увидит. Собственно, нас уже нет, мы взорвались вместе с таинственным домом, набитым аппаратурой. Так оно спокойнее, но все ж..
– А вы сможете сделать фотографии?
– Сделать-то я могу, да вот качество… где вы взяли этот негатив? Пленка немецкого производства, я такую в детстве видел, здесь работал мой отец, после войны трофейные фотоаппараты заряжались такой пленкой. Потом она закончилась, отечественной не было, а когда появилась, то не подходила под немецкие фотоаппараты. Так что качества я не гарантирую, но попробовать могу.
– Можно мы у вас посидим пока?
– А чего же, сидите. Все мне веселее – сюда редко кто заглядывает. Район отдаленный, знаете ли, живут здесь одни старики в основном. Зачем старикам фотографироваться? Кругом натыкали заграничных точек, у всякого есть фотоаппарат, все мастера. А знаете ли вы, товарищи, что это такое – фотографировать человека на портрет? Нет, это вам не просто наводить фокус и щелкать кнопкой! Есть, конечно, такие лица, в которые камера влюбляется сразу, вот посмотришь – вроде бы ничего особенного, а на фотографии – глаз не отвести! А бывает и наоборот: само по себе лицо прекрасно, а сфотографируешь – боже ж ты мой! Такое чучело, простите, что смотреть страшно. Особенно женщины огорчаются из-за подобных оказий. И тут задача мастера – сделать так, чтобы нефотогеничное лицо отдало фото свою красоту. Есть много секретов – и освещение, и ракурс, целая наука, знаете ли, этому годами учились. А теперь все псу под хвост, щелкают все, кому не лень, а что из того получается, неважно.
Он бурчит себе под нос, и я понимаю, что он привык разговаривать сам с собой, а сейчас у него есть слушатели. Он что-то смешивает в банках, ванночках, наливает растворы, священнодействует, и видно: эта мастерская – все, что у него осталось. И он цепляется за нее, пытаясь удержать, чтобы чувствовать себя живым. Он слишком стар, чтобы начинать все сначала, приспосабливаться к новым условиям. Да и не хочет он приспосабливаться, а здесь, среди своих приборов, он чувствует себя уютно, боится новой и безжалостной жизни, которая подступает все ближе к порогу его ателье.
Этого старика просто выбросили из жизни, как хлам, а он не согласен. И я думаю о том, как по-разному живут люди. Вот Климковские – ушли, и ни одна душа их добрым словом не вспомнит. Они зря прожили свою жизнь и уничтожили десятки чужих. Может, они родились, чтобы творить зло? Но были же они когда-то детьми – и Ольга, и Василий, прижимались доверчиво к маминым ладоням, играли в мяч, смеялись… Кто извратил их души? Или они оказались более восприимчивы ко всему злому? Вот этот старый фотограф не утратил с годами доброты, от него веет теплом, и рядом с ним уютно сидеть в его пыльной мастерской. И наш Старик – скольких детей он поставил на ноги, скольким заронил в души свет? Почему же так по-разному живут люди? Не знаю.
– Если хотите, можете посмотреть альбомы. Я много лет собирал и складывал сюда лучшие снимки. А теперь… Вот умру – и выбросят их на свалку. Посмотрите, если хотите. Правда, там только портреты. Знаете, меня никогда не интересовали пейзажи, ни в живописи, ни в фотографии, а только люди – их лица, характеры. Да-да, характеры, я много видел, давно живу и научился понимать характер человека по его лицу, по тому, как человек держится, – и умею передать это в фотографии. Правда, теперь это никому не нужно.
Ему жалко, что некому передать свое мастерство. Ему жаль свои работы, он вложил в них душу, но этим снимкам осталось жить ровно столько, сколько проживет он сам. Осколки чужого прошлого никому не нужны.
– Вот послевоенные снимки. – Он кладет перед нами большой альбом. – Я только начал здесь работать, когда вернулись из эвакуации. Отец меня учил, вместе работали. Вы не поверите, но я многих людей из этих альбомов помню. Нет, я не знал их, но вот закрою глаза – и вижу, как они входят, как заказывают фото, даже запах помню. Позже я уже не так остро все воспринимал, но первые лет десять… Вот, прошу вас, если есть интерес.
– Конечно, мы с удовольствием посмотрим.
Это словно вернуться на семьдесят лет назад. Будто пленку кинопроектора отмотали, и на нас смотрят люди – женщины в праздничных платьях или девушки из ближайших сел, в платках и стареньких кофточках, вот пара – он в гимнастерке, она – в еще довоенном платьице, неведомо как сохраненном «на выход». И туфельки разбитые, заплатанные. А вот семья, несколько человек, а это…
Это – черноволосая женщина с правильными чертами лица и глазами, как на иконах Богоматери – темными, грустными и покорными. А рядом – холеный красавец, немного старше, его черные кудри тщательно уложены, он хорош, да, очень хорош собой – но что-то в его лице есть неприятное, хищное. А женщина… нет, не может быть. Вот стоит дата – 1957 год. Это не Люба Климковская, но лицо… Ну, сколько таких лиц можно встретить?
– Скажите, а вот эта пара – их вы помните?
Старик внимательно смотрит на фото, потом переводит на меня взгляд.
– Почему они вас заинтересовали?
– Ну, не знаю… Как-то не подходят они друг другу. Она кажется тихой, милой женщиной, а он неприятный, злой, что ли…
– Вы тоже умеете читать по лицам! Редкий дар в наше время. А эту пару я не только помню, но и знавал их когда-то. Если вам интересно, могу рассказать.
– Расскажите.
– Странно. Собственно, история невеселая. Женщина на снимке – это Оксана Вольская, моя одноклассница. Когда началась война, мы едва семилетку закончили. Моя семья сразу эвакуировалась на Урал, там у мамы жила сестра, вот к ней мы и поехали. А Оксанкина мать была какая-то странная – безразличная ко всему, знаете, из тех людей, что живут – лишь бы скоротать день до вечера. О детях она никогда не заботилась – а было их не то пятеро, не то шестеро, и все от разных мужчин. Оксанка младшая, и единственная девочка, остальные – сыновья. Старших забрали на войну, а Оксана осталась с матерью. Что там было при оккупации, я не знаю, но говорили люди, что мать Оксаны работала в комендатуре – полы там мыла, что ли, – чтобы прокормиться, надо полагать. Ну а как наши вернулись, ее арестовали, и Оксану тоже арестовали, хотя какая в том ее вина, ей тринадцать лет было, что она могла сделать? Старшие братья, кто вернулся, сразу открестились и от матери, и от сестры, да и разъехались в разные стороны, чтобы, значит, анкет себе не портить, а Оксану где-то держали, но потом она вернулась, снова поселилась в своем доме – и пошла работать на фабрику, жила тихо, незаметно, да и люди понимали, что ни в чем она не виновата, потому не трогали ее. Она и сама сторонилась всех, ни в клуб, никуда не ходила, работала на фабрике игрушек и все.