Май
7 мая. Кино: «Les portes de la nuit» Марселя Карне. Очень понравилось. Очень в его духе.
Понедельник 13 мая. Вечер у Мартине с Ельмслевом и Куриловичем, приехавшими на несколько дней в Париж. Разговоры не запомнились.
Возвращаемся из Sceaux на RER втроем: Курилович, Эви Поке (с которой мы вместе слушаем Мартине) и я. Разговор идет какой-то вполне пустой; о лингвистике Куриловичу говорить не хочется. Собираюсь, как обычно, сойти на Luxembourg. Эви вдруг мне шепчет: «Не сходи, поедем дальше – проводи меня». Разумеется, остаюсь, хотя и удивлен: такое совершенно не в обычаях Латинского квартала. Прощаемся с Куриловичем, остаемся вдвоем. «В чем дело?» – спрашиваю. «Я боялась с ним остаться tête-à-tête». Имела ли она уже возможность убедиться в его намерениях или только предполагала, она мне толком не объяснила. (Тогда, конечно, мне это по молодости показалось страшной чушью. Очень уж мастит был Курилович; но вообще-то ему было только 62 года. И не меньше того меня поразило, с какой легкостью Эви видела в нем не мэтра, а пана. Комбинация, конечно, была неудачная: Эви была полная противоположность расхожему мнению о молодых француженках – искренняя, деликатная, немножко стеснительная и совершенно не тертая.)
Вторник 14 мая. Лекция Куриловича в Институте языкознания Сорбонны: грамматическая геминация в германском. Вступительное слово произнес Бенвенист: «Впервые за многие годы Курилович смог возобновить контакт с Западной Европой». Мартине в конце сказал, что лекция разъяснила ему многие неясные для него случаи и он теперь полностью принимает точку зрения Куриловича.
Среда 15-е. Вторая лекция Куриловича (там же): глагольная система хеттского языка.
Четверг 23-е. Кроме скутера Мишеля Лонэ, у меня теперь есть доступ и к скутеру Ирен, точно такому же. Я уже вхожу во вкус этой забавы, а Ирен попустительствует. Мы едем с ней за город к ее знакомым, и она отдает мне руль на шоссе, правда, довольно свободном. Тут я впервые получаю возможность попробовать не только маневры, но и скорость. Ах, какое это несравненное чувство, когда у себя за спиной слышишь: «Pas si vite, André! Pas si vite!». В сущности, изрядно повезло, что мы добрались до знакомых целыми. (У мотороллера, к счастью, предельная скорость невелика.)
Среда 29 мая. Знаменитое последнее занятие у Рену. Когда он вошел, было заметно, что его обычная стеснительность еще как бы усилилась. Сел и, не глядя на присутствующих, сказал, что вот, его курс окончен и он желал бы немного узнать о том, кто были его слушатели, которые занимались у него целый год, и зачем им понадобился его курс.
Слушатели стали по очереди вставать и рассказывать о себе. С каждым следующим Рену явно все более огорчался: оказалось, что ни один из его слушателей не собирался стать индологом. Он услышал, в частности, следующее. Дама из Нанси, будучи преподавательницей классических языков, хотела расширить свой профессиональный кругозор. Индусу, приехавшему из Индии в Париж специально для того, чтобы поучиться у великого Рену, эти занятия необходимы для укрепления его религиозных размышлений. Литературоведу из Женевы этот курс должен помочь лучше понять творчество изучаемого им писателя Руссо («о, разумеется, не навязшего у всех в зубах Жан-Жака, а его племянника!»). Мне, приехавшему из Москвы, ведийский язык нужен лишь для сравнительной грамматики индоевропейских языков.
На вопрос о профессии я ответил Рену: студент-лингвист. «Лингвист? – сказал он. – Не может быть!» Я был поражен: «Как? Почему?». – «Потому что вы хорошо говорите по-французски!». – «Так и что же?» – «Но лингвисты же не говорят на иностранных языках! Это же абсолютно разные способности. Мой великий учитель Антуан Мейе не мог говорить даже по-английски!»
Вечером я сказал Метейе: «Подумай, какая нелепость: Рену спросил, чем занимаются его слушатели, только когда все уже было кончено! Ведь он бы мог это спросить на первом же занятии, и тогда ему было бы легко учитывать наши реальные интересы». – «Как же ты не понимаешь! – ответил он мне. – Рену – человек деликатный. Ему ясно, что если бы он уже вначале побеседовал с вами, это создало бы узы между ним и вами. И тогда оказалось бы возможным, чтобы кто-нибудь из вас когда-нибудь пришел на его занятие не потому, что это ему интересно и нужно, а по причине этих уз – потому что неудобно не прийти. Разве ты не понимаешь, что самая мысль о такой возможности для него непереносима!»
Июнь
Суббота 8 июня. Кино (с Женевьевой Корреар, с которой мы вместе занимаемся баскским языком у Мартине): «Ninotchka» с Гретой Гарбо.
Воскресенье 9-е. Кино (с Женевьевой): «Les enfants du paradis» Марселя Карне.
Воскресенье 16-е. Метейе везет меня, Берсани и Риполля на Ламанш. На новом шоссе Париж-Мант мой Метейе выдает на своей не слишком сильной машине скорость 150 км/ч. Куда делась его всегдашняя мягкость! Но это другая жизнь! Здесь он супермен-лихач!
Летящая за окнами сплошная полоса зелени, завораживающий лик спидометра с застывшей у правого края стрелкой, ощущение собственной молодости, ощущение заграницы – все сливается в какую-то неправдоподобно счастливую нереальность, ощущение кульминации жизни…
Руан – остановка: интеллигентно идем в музей Жанны д'Арк.
Выезжаем дальше на запад. Дорога стала намного уже. После одного из поворотов замечаем впереди новенькую Dauphine; в ней четыре девицы. Для моих соучеников женщина за рулем, хотя это уже перестало быть в Париже совершенной диковиной, – всё еще сильный раздражитель, некоторый нонсенс, который требует как минимум немедленного остроумия. В Париже, попав в затор, водитель почти обязательно должен произнести сакраментальную фразу: «Certes quelque part une femme au volant!» (наверняка где-нибудь женщина за рулем). А тут полная машина девиц! Надо непременно догнать! Метейе поддает газу – но что же? Dauphine поддает газу не хуже нашего и легко отрывается от нас! Это уже серьезно. Начинается основательная гонка по довольно узкой дороге с часто попадающимися деревнями. И Dauphine, увы, несомненно мощнее. Пролетаем десятки километров – успеха нет. Отрыв начинает расти. Атмосфера в нашей машине тяжелеет. Острословие как-то увядает. Но вот после одного из поворотов прямо перед нами ресторан. «Это прекрасный ресторан, я его знаю, – кричит Метейе и резко тормозит, – здесь и только здесь мы должны немедленно перекусить!» Всеобщий энтузиазм: все согласны, что терпеть без перекуса нельзя больше ни минуты.
Расслабившись и слегка заживив рану, едем дальше. И вот показалось море. «Thalassa! Thalassa!» – кричат мои высокогуманитарные спутники. Трувиль. Море хмурое, солнца нет. Пляж пустоват: холодно, почти никто не купается. На стоянке замечаем и нашу обидчицу Dauphine. Но никому не хочется даже и смотреть в ее сторону.
Понедельник 17 июня. На семинаре Мартине разбирает два моих сочинения: про фонологическую систему моего Метейе и про произношение в нормандской деревне (он получил их от Женевьевы).
24-е. В Париж прибывают советские туристы, совершающие круиз вокруг Европы. Среди них Людмила Юльевна, мать Володи Тихомирова, и мне предстоит ее разыскать. Задача непростая; но мне все же удается узнать, что всех их сегодня ведут в Лувр. Бросаюсь туда. Весь двор Лувра заполнен людьми – сразу видно, что моими соотечественниками. Мне нужно найти группу № 6. И вот оказывается, что Париж уже порядочно меня испортил: я без всяких предосторожностей просто подхожу и спрашиваю, где здесь группа № 6. При первом же звуке моих слов те, к кому я обращаюсь, поворачиваются ко мне спиной. Несколько обескураженный, перехожу к другим и делаю новую попытку – эффект в точности повторяется. Так и не удалось ничего добиться. Постепенно догадываюсь, что всех их смертельно запугали тем, что непременно будут «провокации» и страшнее всего, разумеется, те, кто к ним будет обращаться по-русски.
Приходится искать по гостиницам, обращаясь только к французским администраторам. Наконец все-таки удалось определить гостиницу, где размещена группа № 6, а затем и номер Людмилы Юльевны. Приезжаю к ней в гостиницу; беседуем. Сожалею, что не могу послужить гидом, потому что послезавтра у меня центральный экзамен года. Предлагаю посмотреть некоторые фильмы, объясняю, как попасть в кинотеатры, где они идут. Чувствую, однако, что как-то никак не могу попасть в правильный тон. От меня явно мало пользы, хоть я и стараюсь: похоже, что мои рассказы и мои предложения противоречат каким-то аксиомам, которые очевидны для членов туристской группы. Если не ошибаюсь, ни Людмила Юльевна, ни другие так и не воспользовались моими советами.
(Много позже я узнал, что мой стиль Людмиле Юльевне действительно не понравился; она сказала: «Пора, пора ему уже возвращаться!».)
Среда 26 июня. Письменный экзамен по общему языкознанию в Сорбонне. В огромном зале стоит сотня столов на значительном расстоянии друг от друга – так что рукой до соседнего стола не дотянешься. По столу на человека. На каждом столе лежит пачечка цветных листов для черновика и двойных белых для беловика. Цветов – пять или шесть, так что до ближайшего стола с черновиками того же цвета, что у тебя, недостижимо далеко. Между столами ходят надзиратели.
Ровно в 9 часов вскрывают конверт с темой – единой для всех. Раздаются первые вздохи разочарования. Но немедленно встать и уйти запрещено; это можно сделать только через час. Этот гарантийный час продиктован опытом: из тех, кто бросает пустые листы на стол в первую минуту, многие через пятнадцать минут стали бы просить их обратно.
Через час действительно несколько человек встают и сдают пустые листы; эти люди придут теперь на тот же самый экзамен через год.
Лихорадочно пишу: известно, что сверх положенных четырех часов не будет дано и двух минут. И в самом деле конец наступает совершенно резко: всем велено встать и сложить работы на главный стол.