Вечером начал монтировать свои фильмы (черно-белые). Дело оказалось невероятно захватывающее.
27-е. Взял у Гранера проектор и впервые увидел на экране свои смонтированные начерно фильмы.
Июль
Понедельник 1 июля 1957. Устные экзамены по языкознанию: утром теория, днем перевод лингвистического текста с иностранного языка. Из options (заданий на выбор) беру не русский (это как-то глупо), а английский. Занятно: надо переводить текст с английского на французский.
2-е. Объявляют общие результаты экзаменов; я попал в хорошую категорию «mention bien».
Из письма от 6 июля 1957
С подарками я совершенно потерял голову: как из 400 рублей сделать 40 подарков… <…>, не говоря уже о трех заказах на книги <…>, при мысли о стоимости которых у меня кружится голова. Если я не найду из-под земли каких-то добавочных средств, то буду пытаться продать фотоаппарат. Тяжело это очень; не говоря уже о том, что с моими способностями я продам его в лучшем случае за четверть цены, мысль о том, что это отцовский подарок, никак меня не оставляет.
Экзамен я сдал хорошо, и теперь поздравлениям нет конца (даже от русских). Сдавало 101 человек (за исключением двух или трех все, натурально, французы). Конечный результат (после трех экзаменов, каждый из которых представляет собой тур, то есть дает определенный отсев) – 7 аттестатов с отличием (в каковом числе и я), 17 аттестатов так наз. «assez bien» (в общем, «прилично»), 10 просто аттестатов и 67 провалов.
Жара в Париже невообразимая, какой, говорят, не было не то сто, не то двести лет. Днем, аки пёс, кладешь язык на плечо, но и ночью дышать трудно. Сплю на крыше – все-таки лучше, чем в комнате. Иногда героически беру киноаппарат и иду по городу; после такого подвига приходится отлеживаться лапами кверху. Эйфелева башня в мареве, вся какая-то аж сизая от жары и почти что переливается. Париж вылакал все свои запасы воды, и теперь воду часто перекрывают – не хватает.
Пятница 5 июля. Баскский язык у Мартине – на травке.
8-е. Женевьева заявляет, что ей было бы любопытно посмотреть какой-нибудь советский фильм. Едем в Studio 43, где показывают советские фильмы. Идет «Большая семья». После кино о показанной в нем жизни: «Это же стена! пустота! Moi, je le dépasse parce que je crois en Dieu».
9-е. Разговор с послом: «Вас вызывают в Москву. Вы нужны на международном фестивале».
(Много позже я узнал, что приказ из Москвы, который получил посол, гласил: «Выслать Зализняка с группой студентов». Иначе говоря, для гарантии требовался еще и эскорт. Но посол счел, что в данном случае это лишнее. Вообще отсылка неугодного в Москву – это было тонкое дело, требовавшее индивидуального мастерства и изобретательности. Например, посылали его в Прагу за икрой для посольского приема. А в Праге ему говорили: «Как раз сейчас у нас вся икра кончилась. Придется вам лететь дальше в Москву».)
Прощальный вечер участников баскского семинара (у Женевьевы). Мартине рассказывает разные памятные истории. Очень любит слегка подкусывать Якобсона. Артистично изображает французскую речь Якобсона, например: «Tu sais, André, je ne crois plus au binarisme» – совершенно без носовых гласных и с грохочущим раскатистым русским р. Покусывает и Бенвениста.
10-е. Кино (с Женевьевой): «La passion de Jeanne d'Arc» Дрейера. Потрясающе, ни с чем не сравнимо. Прощаемся с Женевьевой.
11-е. После различных хлопот получил, наконец, билет (вернее пакет билетов) на Москву на 22 июля. Вечер с Андре Бланденом и Эви Поке в ресторанчике «Aux assassins»; потом сидели у меня до глубокой ночи.
13-е. Посол сообщил, что после работы на международном фестивале мне предоставляется второй год обучения в Париже.
Побывал у Луиса Прието в Cité Universitaire. Вечером мы с Бланденом у Эви Поке, потом все вместе переезжаем на машине Бландена поперек Парижа из одной развлекающейся молодежной компании в другую.
Воскресенье 14 июля 1957. Чтобы доставить мне удовольствие, Метейе идет на то, чего он очень не любит: просит об одолжении своего отца. И тот, будучи военным министром, устраивает мне великолепный именной билет на военный парад на Елисейских Полях. Дух Ecole Normale, однако, моего Жана не покидает – когда я получаю от него билет, то на нем при словах Andréi Zalizniak четкими буквами приписано espion soviétique.
(Смотрю на эту историю с отдаления во времени и понимаю: самое замечательное здесь то, сколь спокойно я отправился с этим билетом на Елисейские Поля и предъявлял его полицейским. Мне было так же смешно смотреть на эту приписку, как и моему Жану. До сих пор не знаю, были ли эти полицейские просто невнимательны или они и правда оказались в состоянии оценить шутки в духе Ecole Normale.)
Вечером и всю ночь Париж гуляет и танцует на всех улицах. Особенно оживленно у Сен-Жермен де-Пре. Мы с Ирен до поздней ночи переходим с одного уличного бала на другой.
20-е. Отстоял очередь в префектуре, после чего в течение нескольких минут без всяких затруднений получил визу allée et retour (на выезд и возвращение).
Понедельник 22 июля 1957. Суматошные сборы. Бланден везет меня на аэровокзал Инвалидов. Последний проезд по набережным. Путаница в аэровокзале, но вот уже все-таки я в конце концов сижу в самолете на Копенгаген.
Взлетаем. Настроение приподнятое, бездумное. Приятная легкая алкогольная завеса. Парижская жизнь позади. Противные мелочные расчеты по сантиму, которыми приходилось заниматься все эти последние дни, закончены: последние деньги с великим облегчением полностью отданы на доплату за лишний вес. Освобождение от их капиталистических франков проделано чисто: ведь не дай бог ввезти валюту в СССР. Кормят, поят, потом еще приносят коньяк – одно приятнее другого.
Но через некоторое время стюард появляется снова и произносит нечто невероятное: «С вас сто франков за коньяк». – «Как? – восклицаю я, – ведь это же все входит в билет!» – «Завтрак – разумеется. Но коньяк – это сверх программы». – «Сверх программы?! Невероятно!» – «Ну что ж тут такого? – говорит стюард. – Monsieur ne voyage pas sans argent!» (не без денег же господин путешествует!).
Только этого мне теперь не хватало – чтобы меня сняли с рейса в Копенгагене и сдали в полицию за неуплату! Стюард стоит и смотрит на меня пока еще вежливо, но уже с легкими симптомами нетерпения. Что делать? И тут от страшного стресса меня осеняет: я ведь когда-то получил в Монте-Карло две монеты Монако по 50 франков, которыми я собирался насмерть поразить московских коллекционеров! Только неужели они у меня летят в багаже? Бешено роюсь во всех отделениях портфеля, и о счастье: нашлись!
Ни на секунду не дав себе труда отличить драгоценные монеты с принцем Ренье от банальных французских, стюард небрежно бросает их себе в карман с укоризненным выражением на лице: из-за такой пустяковой суммы устраивать весь этот жлобский спектакль! и столько времени заставлять его ждать!
Самолет Копенгаген-Хельсинки, который почему-то по пути еще делает круг над Стокгольмом. И наконец, самолет Хельсинки-Москва. Уже ночь. В пути начинается страшная гроза, молнии сверкают слева и справа. Земля вдруг становится дыбом: не долетев до Москвы какую-то сотню километров, самолет поворачивает на Ленинград.
Садимся в Ленинграде. Увы, это означает, что вместо московской таможни, у которой всегда много дела, мы попадаем в руки ленинградской, которая работает только в таких вот экстраординарных случаях и потому, конечно, будет страшно усердствовать. Так и оказывается. Досмотр происходит невероятно медленно и мелочно; видно, что таможенники каждую вторую вещь видят впервые и думают, под какую бы рубрику запретов ее подвести. Очередь к ним еле движется. Потом вообще произошла какая-то остановка и замешательство. (Позднее выяснилось, что они в своем усердии заставили открыть свой чемоданчик индонезийского дипкурьера. Начавшийся скандал несколько их отрезвил.) Дальше уже пошло немного полегче.
У меня оказались подозрительными только книги. Видно было, однако, что латинский шрифт им не по силам. (Думаю также, что крамола в их представлении все-таки прочно ассоциировалась с русским текстом, а во вредоносность чего-то, написанного непонятными буквами, они в душе не очень верили.) Я стал им объяснять, что-де пробыл в командировке год и вынужден был купить себе учебники. «Но они советского издания?». Тут я напропалую сказал: «Разумеется», – смутно надеясь на то, что они не станут разбираться в выходных данных, написанных латинскими буквами. И о чудо: «Можете закрывать».
(Вопрос таможенника был не таким диким, как может показаться: посольские работники и их жены постоянно занимались тем, что привозили из-за границы модные многотомные собрания сочинений, которые было чудовищно трудно достать в СССР; кажется, они платили за них не валютой, а рублями.)
Ночь кое-как провели в аэропортовской гостинице. Москва – на следующий день.
По мотивам старых записных книжек
[Сведено воедино из прежних записей в 2004 г. Записи делались только во время поездок за границу. Везде, где возможно, использованы записи, сделанные во время самих событий или немногими днями позднее; часть из них непосредственно воспроизведена, другие прошли некоторое редактирование. Прочее добавлено по памяти.]
1988. Германия
Май 1988. Констанц.
В невероятных просторах университета (ни в каком другом университете я не встречал во все последующие годы ничего подобного) мне отведен целый кабинет, с фамилией на двери – огромный, с хорошую аудиторию. На полках уже стоят книги по древнерусскому языку и по берестяным грамотам. Всем понятно, что я буду сидеть там каждый рабочий день, равно как и то, что я буду каждое утро с умилением поливать украшение кабинета – роскошную гардению.