Италия
31 марта 2000. Венеция.
Сан-Микеле. На могиле Бродского теперь уже стоит камень: Letum non omnia finit. Много красивых цветов, совсем свежих – лилии, розы, что-то вроде красных калл и гигантских незабудок. Но все разметано бурей, которая была позавчера. Немножко поправил. Монетки лежат в особой чашечке.
Пачечка исписанных листов, завернутых в прозрачную пленку: «книга записей». Но пленка ее от бури не спасла: всё промокло насквозь, листки слиплись, чернила расплылись. С некоторым колебанием беру эти листки в руки. Разумеется, это чужие письма; но через день-два они погибнут вообще; а они, пожалуй, каким-то краешком все же входят в русскую культуру. Между листами уже устроилась маленькая улитка. Чем-то немного похоже на положение человека, читающего берестяные грамоты. Сходство еще и в том, что половина букв уже не опознается: нужна работа расшифровщика. Решаюсь прочесть. Почти всё то, что еще можно разобрать, – женские письма. Несколько писем по-английски, но в основном по-русски. Иногда по-русски с иностранными ошибками. Подписаны именем или инициалом. Беру на себя дерзость некоторые привести (без подписей, конечно, и без обращений):
«It's a beautiful sunny day and we've come to pay a visit. Masha says hello. We all miss you»;
«Очень печально, что мы увидимся здесь, а не в Амстердаме»;
«Вы мне снитесь и даже появились на дереве в виде рыжего кота»;
«Я была лишь тем, чего ты касался рукою»;
«… Как жалко, что все в прошлом»;
«Жаль, что я поздно Вас узнала»;
«Жалко, что не встретились. Но ведь там тоже что-то пишется, правда? Или нет?»
И много записок, где просто строчка или две-три из самого Бродского.
Вот и зеленая ящерица перебежала поперек – как и год назад.
Июль 2000. Женева-Москва.
Пришлось совершить дополнительную поездку в Женеву (на неделю), чтобы принять экзамен, и отсидеть на ученом совете, где утвердят аспирантуру для Изабель Валлотон.
14 июля в дорогу домой. Изабель вздумала ехать вместе со мной на поезде. Объясняю ей, что со ступеньки московского вагона начинается Россия – со всеми возможными коннотациями.
В московский вагон (Кёльн-Москва) теперь можно попасть только в Брауншвейге. Сперва поезда на Карлсруэ и далее на Брауншвейг: нормальный немецкий сидячий комфорт. Подъезжаем к Геттингену. Впервые вижу место своего будущего сидения. Остановка (одна минута) – на перроне лучезарный Гиппиус. Передаю ему картинку иконки-Варвары, которую мне прислали из Москвы. Мы еще не знаем, что уже сутки, как найдена находка века – цера, она же Новгородский кодекс.
Брауншвейг. Вечер. Ждем поезда из Кёльна. Билеты у нас в разные вагоны: покупались в разные дни. Наконец поезд появляется. Стоянка две минуты. Влезаю в свой вагон, а Изабель проводники почему-то прогоняют в хвост поезда. Успеваю заметить, что она все-таки куда-то села. Выясняется: ее вагона в поезде нет вообще! У него загорелись тормоза, и его отцепили – для российских вагонов за границей вещь заурядная. Пассажиров в таких случаях рассовывают кого куда совершенно бесцеремонно. О соблюдении класса билета или о компенсациях смешно и говорить. Все происходит по российскому неписаному канону: человек, готовый заплатить (или уже заплативший) деньги, – всегда лишь жалкий проситель по отношению к держателю реального блага, будь то кусок колбасы или место в вагоне. Изабель из милости пристраивают как попало в каком-то польском вагоне. Ни о какой постели речи нет. Ее жажда приключений и всего, что противоположно швейцарскому тихому болоту, начинает удовлетворяться ускоренно.
Мои переговоры с хозяевами положения приводят, наконец, к некоторому частичному успеху, но только наутро. Изабель переселяется в Варшаве в мой вагон, и мы вздыхаем с облегчением: испытание позади, теперь осталось только спокойно скоротать сутки в купе.
И вот Брест – граница. Забирают паспорта. Через полчасика появляется капитан и мягким голосом: «Кто здесь Изабель?» (то ли не отличает имен от фамилий, то ли их специально учат такому вкрадчивому разговору с преступниками). «Забирайте свои вещи и идемте со мной». – «А в чем дело?» – «У вас нет белорусской транзитной визы». – «Так ведь не нужно, если есть российская!» – «Уже полтора месяца, как стало нужно!» – «Ну так поставьте здесь». – «Невозможно: в Бресте нет консульского отдела. Вы должны ехать за визой в Варшаву или в Гамбург».
(Как потом выяснилось, после очередного непризнания Западом Лукашенко взбеленился и приказал терзать всякого западного человека, вздумавшего сдуру ступить на белорусскую землю, всеми мыслимыми видами издевательств.)
Выхожу с ней в вокзал. Картина не меняется. Кампания еще очень свежа, поэтому и наш капитан и другие неправдоподобно неподкупны. И вот преступницу Изабель с двух сторон подхватывают два пограничных молодца и очищают от нее родную белорусскую землю – запихивают ее (без всяких билетов) в вагон, идущий в Варшаву.
Из Варшавы ей удалось перелететь белорусское государство без визы через верх. Дороговатое, конечно, вышло путешествие; но учение, как говорят, дорогого стоит.
А 22 июля я уже был в Новгороде и впервые увидел то, что стало предметом моих занятий на целый ряд лет, – Новгородский восковой кодекс.
Из переписки во время пребывания в Геттингене
Из письма Лены Гришиной. 31 октября 2000.
… Можно, например, по осеннему Геттингену погулять, вдруг какая немка красивая встретится, на нее можно посмотреть, не вспоминая о Псалтыри. Еще бывает природа, леса, небеса, чудеса и все такое.
Из ответа Лене Гришиной. 5 ноября 2000.
… Письмо Ваше трогательное, только как Вам удалось сморозить такую безмерную глупость: красивую немку! Разве Вы не знаете, что Господь обделил этот народ, сказал: дам вам гегелей и гумбольдтов, но только не это. Так что только если какой-нибудь романтический тевтон вывез себе жену из России или Италии. А холмы и леса – это есть, они подметены, у входов в леса стоят огромные карты с указанием тропинок, точек красивого вида и скамеек.
Из письма Лене. 12 ноября 2000.
… Он [Лефельдт] ведет себя так восхитительно, как будто ему кто-то насмерть приказал не таскать меня в академию и не знакомить с господами профессорами. Спрашивает только одно: удобно ли Вам работается.
Так ничего, хотя и голодновато. Уже два раза (!) варил овсянку – сразу по полной кастрюле, чтобы доотвалу.
Статьей Живова зачитываются в Италии, и вот меня уже требуют в Падую и во Флоренцию об этом им докладывать.
[Статья Живова в каком-то из популярных журналов – рассказ о чтении скрытых текстов Новгородского кодекса.]
2001
Из писем, посланных из Геттингена
Лене Гришиной. 14 февраля 2001.
Здесь уже приоткрывается весна – не хуже, чем у Вас на Украине. Настолько, что взял да и сорвался с места на три дня в Париж. А там вообще было голубое небо (правда, если честно, то только первый день). А Парижем могло иной раз пахнýть в любую погоду – в лифте, например. А видеть ни на одном перекрестке не видел ничего, чего бы не видел столь же явственно в произвольный момент в произвольном месте, закрыв глаза. Даже уже и не понимаю, хорошо это или плохо.
Анюте. 15 февраля 2001.
Париж до неправдоподобия равен самому себе. Более наглядного свидетельства бренности отдельного маленького человеческого существа не придумать. Я бы возил в Париж солипсистов, которых надо вылечить от идеи, что мир – это их представление и умрет вместе с ними. И мелкие нелепые парижские новизны, вроде гигантского колеса обозрения, высотой в три обелиска, не где-нибудь, а на place de la Concorde, или покрытия Эйфелевой башни сверкающей чешуей, не только не нарушают этого саморавенства, но даже как бы его подтверждают.
И, конечно, несравненное ощущение, будто в кино с отключенным звуком вдруг дали звук!
Свожен по культурной программе среди прочего не куда-нибудь, а в Gaîté Montparnasse и в Atelier – на одну пьесу неплохую и одну блистательную. И говорят не пулеметно, как в Comédie Franęaise, а совершенно по-человечески. О чем ты говоришь! – восклицает Ирен. – Это же Catherine Rich и сам Philippe Noiret!
А еще я тебя познакомлю с Жакобом, говорит Ирен. Оказался поразительный человек. Учитель, еврей из Алжира, все свободное время ищет в Сахаре следы насильственно мусульманизированных евреев XIV века. И нашел! Нашел могильные плиты в пустыне. А раньше преподавал в Алжире, пока в его классе не похитили по бедуинскому обычаю в жены девочку-ученицу. Он заявил властям (тогда уже независимого Алжира) – и его тут же в тюрьму. Как израильского шпиона. Его друг заявил по этому поводу протест – и того немедленно в ту же тюрьму. (Это, случайно, не подрывает твоей гордости за уникальность и неповторимость твоей родины?) И сколько-то лет по тюрьмам, пока их двоих не вызволили разные международные комитеты спасения. А с другом потом было так. Он не видался с родственниками, пока не пришлось поехать на похороны матери (отца уже не было). Так братья и сестры заскандалили из-за дележа наследства уже на дороге с кладбища к дому. Тогда он сказал: подождите меня здесь, мне нужно ненадолго зайти в дом. Зашел в дом, залил все бензином и сгорел вместе с домом и всем наследством. А ты говоришь: Шекспир! А я смотрю на этого Жакоба с его мягким голосом, и мне совершенно ясно видно, что они с другом были очень похожи.
Марфе. 21 февраля 2001.
Янину можете пересказать вот что. В городе Саарбрюкене меня после лекции везут к некоему памятнику: огромнейших размеров величественная молодая дама в церковном одеянии. Оказывается, святая Варвара. На месте, где в 60-х годах произошла самая страшная катастрофа в истории шахт Германии – погибло 300 шахтеров. Не удивляйтесь, в Саарбрюкене шахты прямо в городе, из-за подкопов все время трескаются дома. Так что памятник она получила на том месте, где хуже всего сделала свое дело – никого не уберегла. Видимо, чтобы в следующий раз заботилась получше.
Марине Бобрик. 1 марта 2001.
6 марта еду в Италию, которая, как выясняется, так сильно горит желанием все знать про наш кодекс, что мне предстоит обслужить чуть ли не четыре университета.
Анюте. 2 марта 2001.
Еду по наиотборнейшим местам Италии. Если бы еще мог и прокушать ихние по всей трассе выставляемые мне вина и сыры (чего не могу) – трасса-то ведь пролегает по людям, а не по гостиницам, – то можно было бы вообще себе позавидовать. Но полного счастья, как известно, нет.
Анюте. 6 марта 2001.
Про итальянский ты не ошибаешься. И у них нет понятия The итальянского языка – каждый говорит малость по-своему (возьми Факкани хотя бы), и они нетвердо знают, что такое ошибка против итальянского языка. И нет ощущения, что ты кривыми лапами лапаешь святое. Юрский по-итальянски чуть-чуть – но выступил у них с какими-то сценками по-итальянски и имел бурный успех. А французский он знает очень прилично, выступил во Франции по-французски – и его вежливо попросили на следующем представлении выступать по-русски.
Лене Гришиной. 6 марта 2001.
Еду в благословенные края. Новые города посещать не собираюсь. Мой туризм состоит теперь только в том, чтобы видеть виденное, а еще точнее то, что и так прочно нарисовано на оборотной стороне век. Предстоит спуститься сверху до средненижней точки (Неаполь) и потом двигаться по другой ветви обратно до верха. Поразительно то, что я везде буду на постое у знакомых, и это ни в одной точке не пугает – везде такие люди, с которыми мне легко, а не надсадно. Ни во Франции, ни в Швейцарии я такого себе абсолютно не нажил. Там я сам бы просился в гостиницу.
Италия
Март 2001. Флоренция, Пиза, Рим, Неаполь, Падуя.
8 марта, четверг. Флоренция. Доклад о Новгородском кодексе у Франчески.
9 марта, пятница. Пиза. После доклада во Флоренции Донателла сказала: а что если мы без всяких формальностей и договоренностей с начальством завтра съездим в Пизу и вы там тоже это расскажете? Сказано – сделано. Только Делл'Агаты не было: он уехал в Рим. («Чтобы послушать ваш доклад в Риме», – как он потом любезно пожелал мне это объяснить.)
12 марта, понедельник. Рим. Доклад про скрытые тексты Новгородского кодекса в славистическом кружке университета Roma Tre у Красимира Станчева (на via Castro Pretorio). Народу много. В первых рядах Борис Успенский, Делл'Агата.
Накануне Красимир сказал мне, что докладывать нужно по-русски, и я так и настроился. Но перед началом доклада неожиданно для меня он говорит: «Давайте решим, на каком языке мы будем слушать доклад. У нас есть выбор, поскольку докладчик довольно прилично говорит по-итальянски». Тут Делл'Агата с места со смехом подает реплику: «Да уж получше тебя!» Это, конечно, явная чепуха: Красимир, в отличие от меня, говорит по-итальянски по-настоящему, и очень гордится этим. Но Делл'Агате уж очень хочется немножко понасмехаться над величественностью председателя – впрочем, вполне беззлобно. Красимир продолжает: «Я думаю все же, что нам следует послушать доклад по-русски. Надеюсь, тут все понимают по-русски?» В ответ слышу чью-то реплику: «Разумеется! Тут некоторые как раз не понимают по-итальянски!»
Выхожу, наступает всегдашняя тяжелая стартовая пауза перед тем, как удастся выдавить из себя первое слово. Наконец, набираю воздуха, чтобы произнести что-то вроде «Я расскажу сегодня о…», и тут Красимир вдруг встает и повелительным жестом останавливает меня: «Подождите! Я вижу, что там в задних рядах появилась целая группа студентов с отделения политики. Они не знают русского. Давайте-ка все-таки по-итальянски!» Это после целого референдума по языковому вопросу! У меня слегка перехватывает дух, но стартовый сдвиг, видимо, уже произошел, и я слышу себя самого, произносящего: «Oggi racconterò…»
«Ну так как же, Красимир?» – сказал Делл'Агата сразу после конца доклада. Красимир развел руками: «Не могу опровергнуть». (Возможно, впрочем, он сказал «пока не могу» – точно не помню. Основательно взялся за опровержение он, насколько мне известно, лишь двумя годами позже.)
14 марта, среда. Неаполь. Доклад у Бориса Успенского.
16 марта, пятница. Падуя. Доклад у Розанны Бенаккьо.
В Падую, чтобы повидаться со мной и забрать у меня компьютер, который рискованно провозить в поезде через Белоруссию, на два дня приехала Лена из Лугано, где она в это время читала лекции. Для Италии, конечно, нужна виза. Но Лена решила, что обойдется и так. Оделась как западная деловая дама, купила «Times» и просто села в поезд Лугано-Милан. Граница минут через двадцать после Лугано. В купе еще двое мужчин. Итальянский пограничник аккуратно проверил у них паспорта, скосил глаз на развернутую лондонскую газету – и пошел дальше.