(из поездки в Словению и Италию в августе – сентябре)
Словения
15 августа 2003, пятница. 22.15 поезд Москва-Вена. Читаю словенский учебник. На границах всё довольно небрежно – кроме чешской. Австрийскому пограничнику рискнул сказать несколько слов на своем плохоньком немецком. Вскинул глаза и спросил подозрительно: Sind Sie deutsch? Для него плохой немецкий – значит, немец!
Вена рано утром 17-го. Без приключений купил билет на Любляну и еще успел погулять перед вокзалом по пустынной утренней Вене. До Брук-ан-дер-Мур дорога мне уже хорошо знакома. Дальше Грац, Марибор (на Драве), Сава двумя рукавами.
Через шесть часов Любляна. 39°, очередь раскаленных пустых такси на мертвой южной жаре. Все таксисты вместе поодаль в тени занимаются чем-то одесским или, пожалуй, уже одесско-балканским. С гостиницей все в порядке. Выясняется, однако, что, в отличие от Кракова, этот съезд славистов пропитанием своих участников не интересуется. Попытался купить какой-нибудь приемлемой еды, но куда там: воскресенье.
В понедельник 18 августа съезд не заседает – день экскурсий. Поехал в экскурсию на горные озера. Знаменитое озеро Блед, впечатляющий замок на огромной вертикальной скале над водой. Божественное купанье. Плывешь на спине и прямо над тобой скала с замком. «Вы не переплыли озеро? – спрашивает Даниель Вайс. – А я переплыл». Потом еще одно озеро – Бохинь, повыше. Поднялись на фуникулере еще на 1000 метров. Средневысокие, несуровые Юлийские Альпы – другой бок которых я постоянно видел во время велосипедных прогулок по Фриули.
На следующий день немного посидел на заседаниях, но Коля Михайлов довольно скоро увел на обед – с его новой приятельницей Симонеттой Сими, с Хелимским и Дыбо.
В среду 20-го с утра немного посопредседательствовал с Райнхардтом на заседании, но быстро убедил его, что он и один справляется превосходно, и улизнул в нору – собраться с мыслями и с духом. В 14.30 мой доклад. Выкроили мне добавочное время – начали на полчаса раньше и отдали время неприехавшего, так что получился целый час. Председатель Верещагин всячески благоприятствовал. Было примерно человек 130. Получилось в общем удачно. Много вопросов; замечания не агрессивные. Райнхардт: «Это не богомилы, раз есть святые». Какридис: «"Повелевают человеческими судьбами человеческие страсти" прочитано скорее всего неверно – звучит анахронично».
Красимир Станчев со мной очень дружелюбен и ласков. Гуляя по людному центру, я остановился у моста и, как и положено туристу-зеваке, бездумно смотрел на публику. Вдруг кто-то обнял меня за плечи. Смотрю: Красимир. А его спутница уже успела прицелиться фотоаппаратом и щелкнуть нас двоих.
Вечером прием по поводу наступающего закрытия съезда. Обнаружилась Жужа – приехала на один день на свой доклад: дольше – дорого. Петер Коста рассказывает о Мельчуке; осторожненько-осторожненько выясняет, еврей ли я. Коля Михайлов со своей Симонеттой; она умоляет глазами при нем не пить. Не пью. Впрочем, довольно скоро становится ясно, что жертва была напрасной. Бьёрнфлатен: «Вы меня помните?» Розанна Бенаккьо, Лефельдт, Роланд Марти, Кайперт, Эккерт, Паневова, Гиро-Вебер, сестры Рождественские, Бондарко. Молодая украинка Елена Стадник, ныне в Германии. Спрашиваю о происхождении ее фамилии – в ответ смеется: «Да знаю, знаю, что так зовут вашу аспирантку!»
В четверг утром сходил послушать Жужу: «Эмиграция как смерть: Набоков "Посещение музея"». Прекрасно говорит, чуточку высокомерно. Понравилось.
На улице подходят трое: «Здравствуйте, мы из Белоруссии. Нам вчера понравился ваш доклад. Готовьте теперь, пожалуйста, доклад к следующему съезду». (Следующий съезд – через пять лет.) По дороге в гостиницу искал нищего отдать скопившуюся мелочь – не тут-то было: сытая страна! Заподозрил одного: стоял у стены – да не решился: вполне мог оказаться и добропорядочным крестьянином.
Италия
В час дня Джорджо забирает меня к себе в машину – и на запад. С нами еще чета американцев, живущих в Удине. Граница около Триеста. Итальянский пограничник долго вертит мой паспорт, любопытствует. Американка роется во всех сумках и портмоне – паспорт запропастился. «Э, да ладно, – говорит пограничник, – проезжайте!» Американка в потрясении: «Нигде в мире, кроме Италии, такого быть не могло бы!»
У Джорджо в Удине. Элизы и Джакомо нет – уехали в Рим к больным родителям Элизы. Туда же поедет завтра и Джорджо. У Джорджо, как всегда, атмосфера неколебимого душевного спокойствия. Прогулялись по Удине – всё знакомо.
Ремо Факкани еще не вернулся домой из Доломитов: Манила немного нездорова и они должны еще побыть в горах.
22 августа утром идем в Институт к Наде. Она уже нашла мне место в Fondazione Levi. Аспирант Ettore (пишет о русских переводах книги Beccaria «О преступлениях и наказаниях») рассказывает о делах в венецианском университете, о Магаротто и Даниеле Рицци. Витторио Страды у них уже нет. Спрашиваю про Клару Янович. «А кто это?» Sic transit…
11.20 поезд на Венецию. Уже не могу точно сосчитать, в который раз схожу на перрон Santa Lucia – получается что-то вроде 45-ый. Но сейчас начинается, по-видимому, самый длинный мой «оседлый» визит сюда, когда не надо каждый вечер уезжать на ночлег из города.
Начал с того, что купил carta-Venezia – билет на любые вапоретто (она на 72 часа, больше, как выяснилось, не бывает). На воде жара меньше, чем на terra ferma: всего 33°. Вот уже Сан-Самуэле. Перед Palazzo Grassi ни души, на самом палаццо ни плакатика. Это так неправдоподобно, что в первую минуту даже начинаю себя проверять: точно ли это Palazzo Grassi, не сместилось ли у меня что-то в памяти?
Узенькими проходиками, венецианскими зигзагами пробираюсь к palazzo Giustinian Lolin, в котором помещается Fondazione Levi. Тут тщеславие малость пострадало: пробраться-то пробрался, но осознал, что сделал это не наилучшим способом – вынесло меня все-таки в какой-то момент на campo San Stefano, а кратчайшая-то дорога идет сплошными подворотнями, без единого campo. Проиграл на этом, пожалуй, целых метров двадцать.
Дали № 11 – двухэтажный! (других нет, и этот остался каким-то чудом; в последующие дни дважды переводили из номера в номер – настолько все до упора занято). Окна на улочку calle Vitturi o Falier. Ширина 130 см. Метрах в двадцати влево улочка упирается в воду – Canal Grande. Напротив дворик размером с большую комнату. Все окна задраены. Из живых существ во дворике только ободранный кот и ободранная кошка. «Кс-кс», естественно, не понимают. Посреди дворика какой-то столб в метр вышиной. На нем-то и возлежит неподвижно кот. Кошка лежит внизу, смотрит снизу вверх. Такая себе иллюстрация того, что для западного мира Венеция – это уже почти Восток.
Есть, увы, и пресловутые венецианские комарики.
Отправился на Лидо, отыскал между множеством частных пляжей spiaggia pubblica, влез в море. Вода по ощущению просто горячая! А соль разъедает глаза так, что сразу стало понятно, зачем прямо на пляже стоит заведение под названием душ.
Отдыхал от кипяточно-солевого удара уже на Riva degli Schiavoni, в знакомом ресторанчике. Голое желтое солнце заходит прямо над Santa Maria della Salute. Осознал, что опять сижу на белом стуле. Темнеет на глазах, вспыхивают фонари. К сожалению, теперь в Венеции уже не все фонари таинственного венецианского фиолетоватого оттенка, а на части улиц простецки желтые.
Просидел до черной ночи, домой плыл кружным путем через Джудекку и Дзаттере. Непривычные ночные вапоретто, почти пустые, проходят по черной воде как светящиеся призрачным светом таинственно недоступные чужие миры. Как светящиеся окна ночного дальнего поезда глазами мальчишки на глухом полустанке, только еще загадочнее. Над черным Bacino di San Marco высоко на востоке огромный оранжевый Марс.
Суббота 23-е. Прошел нестандартным путем по закоулочкам до Манина, потом к театру Гольдони (который оказался закрыт до октября), потом на север, через Gesuiti к Fondamenta Nuove. Оттуда на Сан-Микеле. Знакомые ящерицы. Могила Бродского уже ухожена: цветы и свежие и постоянные. Миска авторучек. Разные мелочи. Мерзавчик вроде бы водки – на этикетке «Россия СПб». И теперь уже непромокаемая (по замыслу, не на деле) папка писем. Большинство по-русски. Есть отпечатанные на принтере – эти не стал читать: не верю, что они адресованы мертвому, а не живым. Чье-то полусумасшедшее письмо сразу на четырех языках: английском, итальянском, испанском, латыни. Явно мужское: всё сплошь про себя. Женские письма есть хорошие, краткие. Одно: «очень хотела написать Вам и вот не успела». Другое: «перед тем, как отправиться к Вам, долго ходила по дворам вашего дома». Третье: «простите нас».
И уже началось: «здесь были Таня и Коля» (точные имена не помню).
И вдруг немыслимая мерзость – лощеный официальный бланк съезда славистов в Любляне, а на нем: «Дорогой Иосиф Александрович! Мы, участники XIII Международного съезда славистов, приехали сюда, чтобы выразить Подпись: Черткова (и еще какие-то). Дата: 22 августа 2003 – это же вчера! Вспомнил, что на съезде и в самом деле была запись на экскурсию в Венецию – «для тех, у кого есть виза». Рука рванулась выхватить и выбросить к свиньям. Однако же остановился: не мне брать на себя роль судьи по морали, да еще и судебного исполнителя. Разве у меня откуда-нибудь есть право тут распоряжаться? В сущности даже и право это читать сомнительно. Оставил как есть.
Не знаю, что сталось с прежними письмами: их уж ни одного нет.
А в общем-то скоро, наверное, в московском светском разговоре будет общим местом: «А вы уже съездили в Венецию написать записку Бродскому?»
Долго сидел потом у водяной колонки уже у католиков (Бродский-то ведь в секторе acattolici). Тихо безмерно. В тени даже и не жарко. Полоска какой-то душевной тишины и отсутствия страдания. По некоей философии, = счастья. От кладбища почему-то совсем никакого макабра. Впрочем, обставлено здесь всё совершенно сознательно именно как парадиз – буйство цветов, громадные тенистые деревья, простор, кругом великолепные блистающие на солнце дворцы мертвых. Венецианские покойники почиют в не меньшей роскоши и холе, чем армянские. На стелах нередко рядом с именами покойных выбиты имена еще живых, которые уже забронировали здесь себе местечко.
Наконец, всё же встал и отправился к выходу. Но решил пройти не прямо, а через церковный двор. И слышу: экскурсоводша что-то объясняет трем десяткам французов. Молодая, красивая, ярчайшей итальянской внешности, а французский язык – как природный (что у итальянцев крайне редко). Подумал даже: может быть, всё-таки француженка? Но куда там! – руки так и летают, аж вместе с плечами, глаза сверкают. У французских солидных дам от нее, наверно, в глазах рябит и начинается головокружение.
Засмотрелся и заслушался. Рассказывает про то и про сё, про чуму 1630 года и т. д. И вдруг: «но самые знаменитые люди этого кладбища – русские». Два слова про Дягилева и Стравинского – и переходит на Бродского. И рассказывает про него минут пятнадцать: «величайший поэт 20-го века…». Поразительным образом ничего в общем не перевирает, никакой чепухи не несет. И вдруг: «а теперь я почитаю вам отрывки из прозы Бродского». Оказывается, что книжка, которой она всё это время размахивала – для полноты жеста – перед физиономиями французских дам, это «Acqua alta» Бродского по-французски. И читает куски про Венецию, про Сан-Микеле, про Стравинского, про вечных отныне соседей Бродского – Ольгу Радж и Эзру Паунда…
Набрался духу, улучил момент, подошел к ней и сказал: «Простите, мадам, я русский, я под сильным впечатлением от того, что это кладбище, которое сперва вообще не хотело Бродского принять, теперь уже научилось им гордиться». Она: «Что значит, что вы русский?» Не верит, решает испытать – переходит на русский (довольно неплохой, но всё же с легким акцентом): «Вы говорите по-русски?» – «Говорю». – «А где вы живете?» – «В Москве». Переходит обратно на французский: «А почему же вы тогда так говорите по-французски?» – «А это уже другая история», – отвечаю (ужасно чесался язык ей сказать: «Ну ведь вот вы же, мадам, тоже эвон как говорите по-французски», – да всё-таки постеснялся ей так нагло тыкать в физиономию ее итальянскость).
«Дело в том, – говорит, – что я очень люблю Бродского. Я вам не поручусь, что другие гиды рассказывают о нем столько же, сколько я». Но тут, к сожалению, французские дамы уже стали проявлять мелкие признаки того, что, по их понятию, экскурсоводши не для того находятся на работе, чтобы разговаривать с кем попало. Извинилась и повела всё стадо, куда им положено. А я уж за ними не пошел.
Вышел на пристань, решил: поеду на первом вапоретто, куда бы он ни шел. Выпал вапоретто, возвращающийся в город.
Север Венеции, за вычетом двух-трех размеченных туристских трасс, – особый мир, где даже итальянского языка совсем мало: в основном венецианский диалект (увы, очень плохо понятный).
Вечером занесло на концерт в Сан-Видаль: Вивальди «Le quattro stagioni» – в память об Ecole Normale и о визите в Комаровку к Колмогорову.
Воскресенье. Отправился в универсам Standa (ныне Billa) за едой. Набрал того и сего в корзину, пошел к кассе и зашатался: очередь – просто советская! Что делать?! Разнес всё набранное обратно по полкам и подлез под входной турникет, чтобы выбраться наружу: заметил, что именно так делают венецианцы – свободный проход мимо кассы с пустыми руками «на честность» у них, похоже, не популярен. Остался без еды, зато соблюл гонор: не для того же я в Венеции, чтобы стоять в получасовой очереди.
Бродил. Зашел в San Zaccaria. Проповедь. Так чеканно и просто, что всё до изумительности понятно, как когда-то речь папы у Колизея. О том, что вера первичнее знания: Петр сперва поверил, потом познал. Слушателей почти полные ряды стульев. Но что это? Проповеднику прислуживает южная красотка лет двадцати, в чем-то красном с белым, руки до плеч голые. (Надо, правда, признать, что сам проповедник полностью одет.) Подает ему вино, еще что-то – составляется жертвенная чаша. Улыбается при этом не менее завлекательно, чем официантка на дипломатическом приеме.
После этого на кафедру вылезает какая-то ханжеского вида тетка и начинает руководить всеобщей молитвой. Так что и здесь католицизм не отстает от века.
Закат солнца просидел в кафе близ Гарибальди, у начала Садов (Giardini), прямо напротив роскошных яхт и могучих кораблей.
Понедельник. Потребовался банкомат – и нигде его не видно. Стал искать без всякой географической идеи, абсолютно наугад: налево, направо, прямо, налево – куда нога ступит. И вдруг прямо над ухом: «Андрей! Ты что здесь делаешь?» Оборачиваюсь: Клара Янович. «Да, – говорю, – город маленький!» – «А где Лена?» – «Она не может оставить матерей, им 95 и 93». – «Это что! Вот моей свекрови 101, бодра, с хорошей памятью». Поговорили про память, я пожаловался неосторожно на свою. И тут Клара вдруг останавливается, глядит мне в глаза и с комсомольской прямотой: «Послушай, а ты помнишь ли, как меня зовут? Или стоишь, разговариваешь с кем-то, никак не вспомнишь, с кем?» Вот уж повезло так повезло: помнил!
Рассказала про Аверинцева. Он делал 5 апреля доклад в итальянском сенате по приглашению председателя сената философа Pera. А в конце апреля приехал в Италию снова по приглашению Витторио Страды. Инфаркт произошел 3 мая после доклада в Ватиканском совете, там же. Российский посол Спасский (внук Булганина) всегда очень его ласкал, но тут сказал: 9000 евро на вертолет для его транспортировки у посольства нет. Но дошло до Pera, и тот, как только узнал, немедленно выслал военный вертолет за счет сената для перевозки в Инсбрук.
В музее Correr. Целый зал – монеты дожей, от Sebastiano Ziani (1172-78) до Lodovico Manin (до 1797): 625 лет без единого пропуска (я проверил). Везде имя дожа. Всего их около 80. Не пропущен и изменник Marino Falier. А какие имена! – Dandolo, Contarini, Morosini, Renier, Pesaro, Gritti, Mocenigo, Trevisan, Foscari и т. д. Каждое – это сейчас палаццо, или площадь, или улица, а то и целый канал. В списке дожей фамилии часто повторяются – картина та же, что с династиями посадников в Новгороде. И шесть веков одинаковая форма золотого цехина: справа дож на коленях, слева св. Марк. Приходит в голову та же мысль, что когда-то в лионском музее: хорошо бы запереть Фоменко в этом зале – пока не ответит, кто же и когда всё это выдумал из головы и подделал.
Зайду, думаю, раз уж я оказался на piazza, еще и в San Marco. И что же? – очередь почти до столпа с крылатым львом толщиной в четыре человека!
Ушел опять в сторону Гарибальди. Присел в кафе; вскоре рядом, составив несколько столов, расположилась компания французов средних лет – человек 10 или 12. Первые полчаса у них ушли на научнейшее обсуждение того, кто какое питье закажет. Дальше разговор уже практически не сворачивал с теоретических достоинств и недостатков питей здешних и питых в других местах. Но все же настоящее серьезное дело началось с того момента, когда официант принес счет. Каждый по очереди, включая и дам, вздрючив очки, с глубоким вниманием прочел счет целиком – как увлекательный роман. Без конца переспрашивали официанта – по-французски, разумеется, – правда ли, что то-то и в самом деле стоит столько-то. Тот, надо отдать ему должное, отвечал по-итальянски. И как потом собирали деньги… Счет второй раз пошел по кругу, и каждый выкладывал на стол монетки, выискав в счете глазами свои строчки. Одной только лингвистики сколько на это потребовалось – ведь надо же всему знать названия…
Вторник. Довелось, наконец, попасть на scala Contarini del Bóvolo – раньше всегда либо было закрыто, либо не было сил взобраться наверх. Bóvolo (или Búvolo) – это, оказывается, вовсе не буйвол (который búfalo), а улитка (или змея?), она же спираль. Похоже, что это место, которое чтут больше местные люди, чем туристы. Посетителей так мало, что билетерша уходит со своего места и сопровождает до самого верха двух дам – одна венецианка, другая ее гостья, приезжая итальянка. Билетерша и венецианка примерно на равных правах просвещают приезжую в том, что это за лестница и почему на Венецию надо смотреть сверху именно с нее. В двух шагах – огромнейший куб театра La Fenice (а с земли он так зажат, что с окружающих его улиц-щелочек совершенно нельзя понять, что он грандиозен). С двух сторон, и тоже неожиданно близко – San Marco и Santa Maria della Salute.
А сама scala строилась как чистая демонстрация богатства рода Контарини. Она была пристроена к palazzo Contarini и была выведена в высоту ровно настолько, чтобы можно было на все окружающие дома смотреть сверху. «А где же palazzo?» – спрашивает приезжая. – «Ах, он теперь в таком упадке, – отвечает билетерша, – что и показать уже нечего».
По старой памяти искал на улицах ни с чем не сравнимый итальянский апельсин: когда-то достаточно было пары таких апельсинов и батона хлеба – и никакой еды не надо. Но почему-то попадались только какие-то невыразительные и безвкусные апельсины с надписью «Южная Африка», совершеннейшая пародия на тот идеал. Решил, наконец, выяснить, в чем дело, у продавца соков. И загадка раскрылась: оказывается, можно больше не искать – божественные итальянские апельсины бывают только с октября по май (а в другое время я здесь и не был). А потом – только из южного полушария!
Как обычно, зашел во Frari. Assunzione, Pala Pesaro, гробницы Тициана и Кановы. Бешеное солнце бьет справа от Assunzione. Но она так хорошо подсвечена, что все равно видна. Посидел, проверил: так же ли хорошо я ее вижу с закрытыми глазами, как с открытыми? Получается, что вроде бы почти так же.
Среда. Раннее утро, еще свежо. Посреди моего дворика мои ободранные коты спят, прижавшись друг к другу.
Купил еще одну carta-Venezia и отправился в Сады на Биеннале. Лозунг (= подзаголовок): «Диктатура зрителя»; иначе говоря, постмодернизм не дремлет и здесь. Обошел изрядное число павильонов, но по многим в сущности просто скользнул взглядом и мимо. У большинства замысел в том, чтобы хоть чем-нибудь поразить – часто совершеннейшей чушью. Например, Япония – стробоскопические эффекты (световые взрывы); предупреждение: «Опасно для сердца!». Чехия – «Христос-атлет»: болтается на веревках подвешенная к потолку аляповатая кукла размером в четыре человеческих роста. Польша – длиннющий совершенно пустой павильон, все стены (кажется, 1000 м2) – из игральных костей.
Впечатляет Израиль: обсессия миллионномиллиардности человеческого муравейника. Всё – светотенью на стенах, без звука. Напоминает раннего Фоменко с его миллиардной очередью людишек. Одна из этих пантомим: в центре пустого пространства клубится и кипит плотный сгусток толпы – энергично движутся, без всякого видимого смысла, руки, ноги, головы. Вдруг от сгустка начинают отлепляться отдельные фигурки и уходить во все стороны прочь – три, десять, сто, тысячи… Всё поле покрывается мириадами уходящих. Это продолжается долго, так что ушли из сгустка, очевидно, миллионы и миллионы. Но наконец, все ушедшие все-таки скрылись за горизонтом. И мы видим, что в центре как ни в чем не бывало продолжает клокотать плотная толпа нисколько не уменьшившейся величины.
А вот Германия пошла на действительно неправдоподобный по смелости шаг: выставила не что-нибудь, а огромные предельно реалистические фотографии лучших читальных залов мира.
В павильоне России сплошь живопись: нарциссический зал Браткова, не помню чьи «иронические виды Москвы» и гигантская композиция «Подводный мир» с цветистыми наядами и рыбками.
Потом, как обычно, бродил. Как свободно и полноправно чувствуют себя в городе люди в инвалидных колясках! И это при том, что, казалось бы, условия уличного существования здесь для них наитруднейшие: единственный транспорт – вапоретто, на каждом шагу мосты через каналы. Спокойно переезжают с дебаркадера на раскачивающийся борт вапоретто. Много колясок с провожатым, который везет; по-видимому, в основном туристы. У этих часто характерные выражения лиц: капризное у везомого, устало-равнодушное у везущего. Но вот на piazza San Marco встретилась красивая спокойная дама в коляске, которую вез элегантный господин. Эти, может быть, и венецианцы. Они пересекали площадь наискосок, вдруг остановились, о чем-то поговорили и круто повернули к знаменитому кафе Флориан. Бесстрастно лавируя между столиками, въехали в самую их гущу, и вот они уже сидят за столиком и со стороны ничем не отличаются от прочих довольных жизнью посетителей Флориана: красивая среднемолодая пара.
Ночью, проходя через campo San Stefano, услышал поразительный tenore di grazia. Уличный певец, немолодой, с изможденным лицом. Пел арии из опер, замечательно. Абсолютно не то, что певцы на гондолах, которые часто совершенные халтурщики. Публика образовала широкий полукруг, получился почти театр. Так понравилось его слушать, что, когда он собрал свои вещички и двинулся куда-то еще, пошел за ним. А он перешел на campo San Maurizio и там повторил свой концерт.
Четверг. Днем отправился на вапоретто № 20 на остров Сан-Ладзаро, к армянам. Эскурсия по монастырю. Объясняет (на отличном французском языке) армянский священник, лет 60-ти, очень толково, с отработанными шуточками (но это не раздражает). В основном просвещает публику в том, кто такие армяне. Внушает: 1) армяне – не турки; 2) армяне – не православные; 3) Армения – не часть России; 4) армянский алфавит – не кириллический (а на 5 веков старше); 5) советская Армения – одна десятая часть Великой Армении. Монастырь – мехитаристский, т. е. армяно-католический: под папой, а не под католикосом. Но католикоса они все же поминают в службе. Мехитар (кажется, V век) признал папу. «Армяне отделились на Халкидонском соборе от православия, а от пап никогда не отделялись, поскольку никогда не были с ними в унии». Такая мехитаристская хитрость. Мехитаристов 300 тысяч, остальные армяне под католикосом. Но в Венеции обычных армян практически нет.
Остров Сан-Ладзаро Венеция отдала армянам, притесняемым турками, в 1717 г. – потому что никто другой брать его не хотел: прежде это был остров прокаженных, «лазарет». Но они уже все поумирали. Армяне не побоялись.
Масса даров от богатых армян: мумия, трон Великого Могола (его выкупил у Надир-шаха армянин), 4 тысячи армянских (и иных) рукописей, 200 тысяч книг. Армянские листки 429 и 451 г. Целая книга VIII в. Много книг XI–XIII вв.
Сейчас здесь живет 8 человек; а еще недавно было 60.
Пятница. Неподалеку от San Zulian услышал на улице музыку, вроде бы Вивальди. Пошел в сторону усиления звука и выбрел к музею музыки. Оказалась выставка, посвященная Вивальди. Всё о его жизни, и целый день звучит его музыка. Дверь с улицы широко открыта. Десятки инструментов его времени. Он умер в 1741 г. в Вене, за 50 лет до Моцарта – в такой же бедности, как Моцарт, и похоронен в такой же (а может быть, даже в той же) братской могиле. А бывал временами и богат – и очень к этому стремился.
Оказывается, Венеция была в XVIII веке таким же туристическим местом, как и сегодня. Для аристократов всей Европы поездка в Венецию была чуть ли не обязательной. Эта публика создавала или губила репутации музыкантов и актеров. Венеция была полна музыки и театров – на всех углах. Мода повелевала. Всё должно было быть свежайшим. Музыка, написанная год назад, уже никого не интересовала. Вивальди был в этом отношении редчайшим исключением. Был честолюбив, капризен, любил деньги. Ради денег писал сотни (sic) мелодрам. Его сонаты – редко удававшийся уход от ярма повседневного изготовления мелодрам. И всё-таки не удержался на поверхности венецианской моды – пришлось уехать в Вену. Но там уже спрос на него всё падал и падал. (А начинал как священник. Но отказался от сана: не мог выдерживать долгих служб из-за слабого здоровья.)
Вечером на вокзал – и в Падую, к Розанне Бенаккьо.
Узнаю́, что накануне вечером в Падуе – и даже еще ýже: в основном в Розаннином квартале – прошел чудовищный, неимоверный град, до 10 см в диаметре. У всех машин, что стояли на улице, крыши и капоты как мятые простыни, стекла разбиты или выбиты. В клиниках раненые из тех, кто оказался в те десять минут на улице или рванулся закрывать открытые окна. У Розанны на балконе пластиковый стол; в нем сквозные пробоины – дыры такие, что проваливается бутылка. (Вот вам эффект перегретого моря, объяснил мне потом Магаротто: четыре месяца жары без единого дождя.)
Розанна за ужином: «А что, вы теперь уже и мороженое имеете право есть?» (вспомнила, что раньше я ссылался на врачебный запрет). – «Да нет, – говорю, – просто я веду себя как человек на каникулах. Приехал, так сказать, на отдых на юг». – «На юг?!! Какой же у нас юг?! Мы север!» Совсем вылетело из головы, до какой степени убогой и непрестижной стороной света является юг в итальянском мироощущении.
Суббота 30 августа. Утром Розанна везет меня в Colli Euganei, в деревню ее родителей. Жара прежняя. Сверху замечательный вид на холмы, на окружающую равнину и даже чуть-чуть на венецианскую лагуну.
Днем появляется Ремо – приехал из Тревизо. Идем с ним в кафе Pedrocchi. Бойкая красавица-официантка. Ремо ищет предлога с ней поговорить. Находит: пришла невеста в полном облачении. Pedrocchi здесь, видимо, вроде нашей кремлевской стены: ритуал требует появиться в этом сакральном месте в день свадьбы. Но с невестой какой-то господин, явно не жених: отец? шафер? Когда они, недолго повертевшись, ушли, Ремо подзывает официантку и допрашивает ее, в чем же дело, где же жених. Ни секунды не задумываясь, отвечает: «Да, наверно, они уже прямо на улице si sono separati (разошлись)».
Воскресенье. Розанна за компьютер, я в город. Palazzo della Ragione, выставка «Италия 60-х годов». Не понравилось: сделано рукой человека, который целиком в русле сегодняшнего эстетизма, а не рукой любителя того времени. Зритель должен поверить, что в 60-е годы вкус к абсурду, мусору, ржавому железу и т. п. был уже совершенно такой же, как сейчас. Есть тут и Гагарин и обрывки советских газет по этому поводу, но в основном во всех углах груды предметов – тряпок, отбросов, унитазов, клещей, гвоздей и проч., сама случайность нагромождения которых и есть новое искусство.
Понравился здоровенный конь – да только он XVI века и стоит в этом зале независимо от выставок: убрать его трудненько, так и остался посреди груд авангардного искусства.
Вышел на балкон. Внизу на piazza delle Erbe у маленького кафе сидит аккордеонист – и на всю площадь разливается «На сопках Манчжурии».
Потом еще долго бродил. На термометре 33°, но такой адский ветер, что замерзал до дрожи, прятался в ниши. Собор, в который хотелось зайти бросить еще раз взгляд на святую Джустину, к сожалению, закрыт.
Вернулся к Розанне в 6 часов. И вот истинная широта ее души и способность понять темную душу другого: в этот час, когда НИКТО НЕ ЕСТ и это нормальному западному человеку даже вообразить невозможно, Розанна меня накормила!
Вечером идем с Розанной в гости к Луиджи Магаротто. Изумительный вид с балкона: после bora воздух чист и полностью открылась вся величественная панорама Альп на севере.
Много было речи о Новгороде. «Да, Россию все-таки Европа должна признать как родственную, – говорит Магаротто, – это не то, что, например, мусульмане-турки, которые в нашу цивилизацию все равно не впишутся».
В разговоре о детях Розанна сказала: «Мой Андреа говорит, что деньги его не интересуют». Тут уж Лиза, хозяйка, не выдержала: «О, вы дурно его воспитали! I soldi servono! (деньги полезны)».
Понедельник 1 сентября. Розанна уходит из дому раньше меня – ей надо с утра к отцу в больницу: должны появиться врачи после субботы-воскресенья. Оставляет ключи.
Успеваю на вокзал на поезд 10.07 на Венецию. В газете размашистыми буквами: «Бора в 40 узлов уничтожила суда». По дороге и в самой Венеции чудо: вчерашние горы не исчезли, а стоят четкой темной стеной на севере. Лишь второй раз за 13 лет вижу горы над Венецией.
С вокзала перешел через мост и пошел вдоль Canal Grande к западу, к тому его повороту на север, откуда открываются горы. Но от многодневной венецианской жары не осталось и памяти – холодно и пронизывающий ветер. Пришлось вытащить из сумки ворох одежды. И тут начинается дождичек и чудо горной стены на севере растаивает, как будто его никогда и не было. Умело поставленный спектакль под названием «Каникулы кончились»: Венеция любезно устраивает так, чтобы покидать ее было не жалко.
В 13.40 отправление на Вену. Край Венеции, чуть размазанный легким дождичком, отплывает назад. Поезд поддает и дальше уже летит с огромной скоростью, почти без остановок. Пролетает Тревизо. И вдруг по радио: «Поезд дойдет только до Карнии. Дальше по атмосферным условиям движение нарушено. Пассажиров просим в Карнии перейти в автобусы». А у меня на пересадку в Вене 38 минут! Становится ясно, что шансы успеть на московский поезд близки к нулю. Облегчение лишь в том, что ни малейшей возможности что-нибудь изменить какими бы то ни было телодвижениями нет и можно продолжать спокойно сидеть и ехать дальше. Вот уже Удине и места прежних прогулок: Tricesimo, Tarcento, Artegna, Gemona, перевал Sant'Agnese, Venzone. Въезжаем в горы: Pontebba, Val di Resia, Carnia.
Как я потом узнал, та же самая бора, которая потопила суденышки в лагуне, разнесла линию электропередачи между Карнией и Тарвизио. Видимо, еще один эффект перегретого моря. Железнодорожники в Венеции, конечно, отлично знали, что поезд на Вену ни до какой Вены не дойдет. Но зачем же говорить неприятное пассажирам? Еще того гляди, начнут билеты сдавать.
С какими чудовищными чемоданами размером с комод путешествуют пожилые буржуазные дамы! Это советские знают, что в дороге у человека должно быть лишь столько чемоданов и узлов, сколько он может сам проволочь. Эти же живут в мире, где кругом сервис, так чего же! И вот вдруг совершенно советская ситуация: не только никакого сервиса, но и никакой информации. Крохотный вокзальчик. Никаких автобусов нет.
Как в России! А всё же не Россия: толпа не нервничает, спокойно стоит под крапающим дождиком и ветром. И люди не превращаются мгновенно в братьев по несчастью, не начинают с жаром разговаривать друг с другом в самоочевидной презумпции того, что любой, к кому ты обратишься, – такой же обманутый начальством и опасающийся всего самого худшего, как и ты. Напротив, на многих лицах написано: ничего особенного не происходит; со мной вообще ничего неправильного произойти не может. Дистанции между индивидами не уменьшаются. Каждый стоит себе в одиночку молча. От толпы не исходит ни гама, ни ропота, так что ее даже и толпой не назовешь.
Обратил внимание на то, как люди выходили с перрона через единственные вокзальные двери на привокзальную площадь. Образовалась гигантская очередь, длиной чуть ли не во весь перрон, но спокойная. И всё же нашлась какая-то дамочка, которая со своей сумкой на колесах проехала по свободной части перрона мимо всей очереди, притиснулась к самым дверям и вскоре-таки встряла в очередь и прошла. Ну вот, есть всё-таки среди них и такие, подумал я. А позднее, уже на вокзальной площади, дамочка снова попалась мне на глаза. Скучая в ожидании, она развернула газету и стала ее просматривать. Газета была русская.
Вдруг выкатились три роскошных австрийских автобуса с надписью «Служба перевозки железнодорожных пассажиров». Полтора часа езды до Виллаха по горным красотам. Надпись «Государственная граница» прошли, не снижая скорости. Зато надолго застряли на pedaggio (границе платного участка магистрали): наш водитель, везущий треть поезда людей, должен был рассчитаться с автоматом совершенно так же, как любой частный водитель-одиночка, а его карточку автомат признать почему-то не захотел – неукоснительно выплевывал ее (эдак раз пятнадцать), как ни старался водитель ее ему подсунуть то так, то эдак. Что водитель везет людей к поезду, автомату было совершенно наплевать. Стало ясно, что это вам не государственная граница, ее так просто не проедешь. Кончилось тем, что водитель высунулся из кабины и принялся орать дальним голосом – искать каких-нибудь живых людей в этом царстве автоматов. Долго ли, коротко ли, но какой-то живой человек все же объявился. Но и он тоже денег не взял, а вместо этого сказал какое-то секретное слово автомату, и тот в конце концов согласился.
Виллах. Изящный городок над рекой (кажется, Дравой). Быстро выяснилось, что автомат был прав, когда не верил водителю, что тот везет людей к поезду. Никакого специального поезда на Вену никто и не собирался подавать, а обычный – через полтора часа. Прибудет в Вену полдвенадцатого ночи, т. е. через два часа после того, как отправится московский вагон.
Ровно так и прибыли. Походил по вокзалу, надеясь хотя бы узнать, когда теперь будет снова вагон на Москву (этот вагон ходит не каждый день). Но куда там! Абсолютно все мертво и задраено. Иду на стоянку такси. К счастью, такси есть – ровно одно. «Не поможете ли мне найти гостиницу?» Садимся. Решаю говорить не по-немецки, а по-английски, чтобы затруднения с языком были у него, а не у меня. Ему-то ведь, в отличие от меня, эти затруднения совершенно не мешают достигать жизненных целей. «Хорошо бы поблизости от этого вокзала и не слишком дорого».
О, какая наивность! В первой гостинице мест нет. Во второй нет. В пятой нет. Мы делаем все большие круги, до вокзала уже далеко. После десяти гостиниц становится известно: в городе идет ежегодный съезд кардиологов, их съехалось 30 тысяч. Шансы, что осталось хоть одно место в гостинице, ничтожны. «Ищите в пригородах или лучше в каком-нибудь городке недалеко от Вены». К счастью, таксист упорен. У него появляется даже что-то вроде охотничьего азарта. Давайте, говорит, мы с вами дальше будем заходить в гостиницы по очереди – в одну я, в следующую вы. Так и делаем. Класса гостиниц уже не разбираем. В какой-то одной, как только я вошел, мне показалось, что я в парижской Опере или в Лувре. Но и здесь дама, похожая на директоршу концерна Диора, справившись по трем внутренним телефонам, с любезным выражением отчаяния на лице сообщила, что ни одного места нет. В одной из гостиниц мой таксист получил список телефонов ста не то двухсот гостиниц Вены. Начал методически вызванивать по мобильнику: «Grüß Gott! Mein Name ist Mijatowitsch, Taxi. Haben Sie vielleicht ein Zimmer?» И тут же конец разговора. «Wahnsinn!» – и он вычеркивает еще одну строчку в своем 200-строчном списке. Пятнадцать попыток, двадцать, тридцать… «Wahnsinn!» И вот на четвертом десятке: «Отель "Президент". Приезжайте». Надо ли говорить, что о цене уже даже нет разговора. Мчимся куда-то, бог весть куда, по адресу. Принимают! «You have a chance, sir. This is my last room». Смотрю на часы: мы проездили полтора часа. Прощаюсь с моим Миятовичем. «Вряд ли вы завтра сможете отсюда добраться до вокзала иначе как снова на такси. Можете вызвать меня и завтра, вот мой телефон». Вваливаюсь в номер и совершенно не успеваю оценить всю его невиданную роскошность – валюсь бревном.
Вторник 2-е. До крайнего предела, т. е. до 12 часов, прохлаждался в гостинице. Затем на такси (но всё же уже не на Миятовиче) на вокзал. Дорога длиннющая, так что становится ясно, сколь далеко нас занесло ночью. Дальше лотерея: когда теперь московский поезд?
Повезло безмерно: поезд есть уже сегодня! Объясняю кассиру, что моя вчерашняя плацкарта пропала по вине железной дороги, а не по моей. Ухмыляется и дает понять, что если мне не так уж хочется скорее попасть домой, то можно, конечно, начать эпопею по вырыванию компенсации; придется только немного пожить в Вене и походить по инстанциям. Урок усвоен – торопливо покупаю новую плацкарту.
Вещи в камеру хранения – и в город. Сперва, конечно, в Бельведер к Климту, благо от моего Южного вокзала его просто видно глазом. Отдых души после мусора Биеннале и падуанской выставки.
Выхожу – то дождичек, то лучик солнца. Холодно; и ветер, ветер. Эх, той жары бы! В городе многое узнаётся, хоть я и недолго всё это видел: вот Karlskirche (Borromei), вот Sezession, вот и Kunsthistorisches Museum – моя вторая порция крова над головой. Иду без колебаний прямо на второй этаж. Открываю первую же дверь – и как удар по глазам: целый зал Тициана. Смотрю на эти залы какими-то новыми глазами: мир молодости (моей), мир художников, которые еще не хотели мне показать каждым своим мазком, что мир омерзителен.
Везде перед картинами мягчайшие диваны, в которых утопаешь. А при картинах толково составленные пояснения, без всякого снобизма. Хотел было посидеть еще и в музейском кафе, и вдруг звонок: «Закрываем!»
На улице все так же неуютно. Добрался до района вокзала. Хорошо бы и поесть. Но в 7 часов вечера дневных кафе уже больше как-то нигде не видно, а в ресторан идти не хочется и думать. Пошел наугад по переулкам: авось что-нибудь всё-таки попадется. Попалось нечто маленькое и невзрачненькое. Внутри никого нет – ни посетителей, ни хозяев. Сажусь. Не сразу, но всё же выходит хозяйка. И после первой пары фраз вдруг говорит: «Pan rozmawia po polsku?» Все дальнейшее уже шло только по-польски – уж как сумел. Потом осознал, что в эту польскую забегаловку кроме поляков редко кто заглядывает – разве что как я, по ошибке. Заходившие ничего не заказывали, только обменивались кое-какими польскими фразами с появившимся наконец хозяином. Своим желанием поесть я, похоже, их тут несколько озадачил. Хозяйка надолго пропала; побежала в магазин купить продуктов, что ли, – думаю. Потом вдруг кричит из недр: «А не желает ли пан перед едой еще dobrej zupy?» И приносит огнедышащей куриной лапши (явно из ее собственного обеда). То-то славно после трех недель без супа!
Долго допытывалась, где и как я учил польский. Узнавши, наконец, что это профессия такая – языки, не скрыла пренебрежения: «А, так это что за наука – всё на одну только память! Вот физика, химия – то науки!» Напрасно мы думаем, что народный суд в наших делах не понимает.
Зашел разговор и про Польшу. «Что Польша, – сказала, – Польша теперь zginęła». Я поразился. «Ну конечно! Ведь там сейчас всем заправляют żydzi! Да вот я вам газету принесу!» Приносит и сует мне вырезку из газеты: «Берите, берите, это я вам дарю!» Там какие-то списки: Белецкий – бывший премьер, Боровский – маршал Сейма, Джицимский – близкий сотрудник Валенсы, и т. д., очень много. «Что вы мне показываете? – говорю. – Нормальные польские фамилии». – «Так ведь они же все pozmieniali nazwiska!» Потом уж в поезде я разглядел, что это не просто списки – против каждой фамилии есть еще и разъяснение, что на самом деле это Блюменфельд, Ротеншванц, Энгель и т. п. Указаны и источники, которыми пользовался автор. Среди них – «сообщения людей, лично знакомых со многими из перечисленных». Оказался зверино националистический листок с бешеной пропагандой против вступления Польши в Европейское Сообщество – такая себе газета «Завтра». Примечательно, что о России ни слова – значит, с этим врагом уже справились.
Выходит, что и так можно: жить в Вене и яростно бороться за национальную чистоту Польши.
В 21.40 отправление на Москву. 32 часа в пути – и на этот раз без приключений.