Ну, насчет «ненужности» станции Корней Иванович явно прибавил «для красного словца». За все время существования станции ее посетило более ста тысяч человек. Для многих мальчишек и девчонок лахтинская экскурсия была первой встречей с наукой, осознанием того, что природой можно не только бездумно пользоваться, но изучать ее и сохранять. Впоследствии некоторые из юных посетителей станции стали видными учеными.
Но, увы, после 1924 года экскурсионные станции стали ликвидировать.
От всех музеев потребовали вести активную политико-воспитательную работу с трудящимися. В частности, Лахтинской станции было предписано изучать экономику края в связи с классовой структурой населения его, изучать формы классовой борьбы в городе и деревне, различные пережитки буржуазного прошлого, начиная с элемента религии, и формы борьбы с этими пережитками. В музее требовалось «отразить победоносное шествие пролетарской революции».
Какое-то время Павлу Владимировичу Виттенбургу удавалось убедить начальство в необходимости сохранения станции и музея, но в 1930 году он был арестован, а в 1932 году закрылась и станция. Ее богатейшие коллекции разошлись по многим организациям, часть экспонатов передали в Сельскохозяйственный музей в Пушкине, часть археологической коллекции – в отдел первобытного искусства Эрмитажа, многие экспонаты погибли на чердаках жителей Ольгина и Лахты, которые пытались их сохранить. Большую картину Альберта Бенуа разорвали при переезде. Социалистическая революция, о которой так долго говорили большевики, победила белку-летягу…
(Недавно прочла статью Дмитрия Быкова «Визг победителей».[101] И во многом согласна с автором, что: «Всякая революция есть в той или иной степени революция графоманов… среди арестованных – во всех сферах – преобладают профессионалы, опытные и качественные работники, тогда как среди следователей и доносчиков – полуграмотные, полуобразованные, многократно менявшие работу, не умеющие толком выдумать обвинение и пробавляющиеся всякого рода туннелями от Бомбея до Лондона».
Так что репрессии 1930, 1937, 1949 годов вполне можно назвать, в том числе и «очередной революцией непрофессионалов – реваншем ничтожеств, и это так бывает всегда».)
Лахта и Ольгино, как и вся страна пережили годы сталинских репрессий и войну, безумные хрущевские постановления в области сельского хозяйства и катавасию перестройки. Замок Стенбок-Ферморов по прежнему за забором, следы парка можно разглядеть с большим трудом. А город наступает, его передовые отряды в виде крепких краснокирпичных коттеджей уже расползаются по Лахте. Но, если поздней осенью выйти в Лахте на песчаный берег Маркизовой лужи и оглядеться, то в памяти всплывут слова другого маркиза… «Что касается меня, я нахожу ландшафты петербургских окрестностей более чем красивыми, – на них лежит отпечаток возвышенной печали, который по глубине впечатления стоит богатства и разнообразия самых прославленных пейзажей на земле» (Маркиз А. де Кюстин, записки вышли в свет в 1843 году, посетил Петербург в 1839 году).
Когда мы с Виктором Михайловичем записывали эти передачи, то до Петровского пруда не добрались, а вот берег залива, где лежат остатки Гром-камня, посетили. Неподалеку увидели кучу камней, бывшую когда-то часовней, крест и небольшой изрядно покореженный плакат, отмечавший памятное место. Все собираюсь съездить и посмотреть – изменилось ли что-нибудь к лучшему. Или к непростой истории Лахты пора добавить еще одну печальную страницу?..
Центральный район
«По гаршинской лестнице…»
Это одна из первых передач, записанных нами с Виктором Михайловичем. И одна из самых моих любимых. Потому что шел дождь, и его живая музыка служила великолепным фоном для грустного рассказа о судьбе Всеволода Гаршина…
Место, где мы с вами сейчас находимся, в 30-х годах XVIII века было отведено для поселения служащих Дворцового ведомства. По роду занятий мастеровых и служителей назывались улицы и переулки. Кузнечный – здесь жили кузнецы; Стремянная – служащие на конюшне; Свечной – мастера, льющие свечи; Хлебный (ныне – Дмитровский); Поварской… Рядом обитали ямщики, и это сохранено в названиях Ямская улица и Ямской рынок. А вот Владимирский проспект – в честь церкви во имя Владимирской иконы Божией Матери – хранит память о том, что многие поселенцы дворцовой и ямской слобод были из Владимирской губернии. Поэтому и построили здесь сначала небольшую деревянную церковь Владимирской иконы Божией Матери, а уже потом, на ее месте, большую каменную церковь. Кстати, до сих пор в точности неизвестно, кто ее строил. Согласитесь, что церковь – не из последних, Петербург – город молодой, записи велись с самого основания города. Казалось бы, имя архитектора должно быть известно – но нет. Назывались имена Растрелли, Кваренги, по последним данным – Пьетро Трезини, но в точности до сих пор не установлено: кто же строил это видное каменное здание? Известно только, что колокольню уже в XIX веке перестраивал архитектор Луиджи Руска. Некая таинственность, связанная с церковью, усугубляется еще и тем, что после того, как расположилась в ее здании фабрика «Ленмашучет», здесь стал появляться по ночам призрак старого священника, укоризненно качающий головой.
В прошлом веке район постепенно застраивался небольшими особнячками, почти загородными усадьбами. Район не фешенебельный, жили здесь люди не слишком богатые. Кстати, Кузнечный – одна из последних улиц Ленинграда, сохранившая покрытие диабазовыми плитками, и я помню, как мы с братом соревновались – кто дольше пройдет, «не наступая на черточки». И вот, на углу улицы Грязной и Кузнечного (ныне – Марата, 25) стоит ничем не примечательный домик – двухэтажный, желтый с балконом на углу. Когда я была маленькой, и проходила мимо, мне он всегда казался немного таинственным. Позднее, прочитав ахматовскую «Поэму без героя», я почему-то мысленно помещала описанный там Белый зал именно сюда, на второй этаж, хотя никаких реальных оснований для этого не было… Литературная аура, что ли окружала этот домик. И действительно, теперь на доме висит мемориальная доска, и мы можем прочесть, что здесь, в семье сестры Пушкина Ольги, по мужу – Павлищевой, жила последние годы и умерла в июле 1828 году няня Пушкина Арина Родионовна. Отпели ее в нашей Владимирской церкви, похоронили на Смоленском кладбище. Значит, в этом домике мог бывать Пушкин – навещал же он сестру, да и няню, наверно, тоже…
Дом 25 по улице Марата и памятная доска на нём. 2011 год
(N. B. Интересно, что сначала появилась на доме № 25 самодельная деревянная доска с выжженной на ней надписью. Ее повесили ученики школы № 207 во главе со своим педагогом, режиссером и драматургом Александром Михайловичем Хановичем. Уже потом доску заменили на мраморную, хотя не все историки согласны, что няня Пушкина умерла именно в этом доме.)
Но еще сильнее я почувствовала, что неспроста возникли все мои детские фантазии, когда узнала, что дом этот с 30-х годов XIX века принадлежал предкам Александра Блока по отцовской линии. Так сложилось, что мы довольно много знаем о матери Блока и ее семье – Бекетовых, но гораздо меньше о предках Блока по отцовской линии. Его прадед прибыл из Мекленбурга в Россию в 1755 году и из Иоганна-Фридриха превратился в Ивана Леонтьевича. От подлекаря в Мекленбургском полку дослужился до личного врача наследника престола Павла Петровича, получил российское дворянство, земли в Петербургской губернии – «…село Удосолово с деревнями и крестьянами… в вечное и потомственное владение». Один из его внуков, кстати, женился на праправнучке Абрама Ганнибала Надежде Веймарн, так что Пушкины и Блоки находились, как говорится, в свойстве. Прадед Блока Александр Иванович Блок был знаком с Василием Жуковским и с другими известными литераторами того времени. Именно он купил этот самый дом на углу Кузнечного и Марата (тогда, конечно, не Марата, а Грязной). Здесь прошло детство деда Блока – Льва Александровича… Вот так обычный петербургский дом связал имена двух великих Александров – Пушкина и Блока.[102]
Путешествуя по слободе служащих Дворцового ведомства, мы можем войти в ничем, на первый взгляд, не примечательный, Поварской переулок. Ряд довольно мрачных обшарпанных зданий с той и другой стороны – явные доходные дома конца прошлого века и, скажем прямо, не самые роскошные. А остановимся мы у совсем уж ничем не примечательного дома № 5. Четырехэтажный, кирпичный, цвета запекшейся крови… Войдем в подъезд, остановимся и на секунду представим себе – как здесь все было 19 марта 1888 года. Внизу стояла печка, отапливающая лестницу. Квартиры расположены были так же, как сейчас. В одной из них на третьем этаже жил писатель Всеволод Гаршин.[103]
В. Гаршин
Со школьных времен мы знаем, что это был талантливый писатель и психически больной человек. Последнее и привело его к трагическому концу. Но я печально думаю – а где граница между болезнью и обостренной совестью? Знаете, есть такие люди, которые живут как бы с содранной кожей, и обычные житейские конфликты то, мимо чего проходят так называемые «здоровые» люди, становятся для них неразрешимыми. Мне кажется, что таким человеком был и Гаршин. Он мог вступиться за проститутку на улице, которую волокли в участок полицейские, он добился приема у всесильного диктатора генерала М. Т. Лорис-Меликова, когда на того было совершено покушение, и умолял его простить стрелявшего, подать пример милосердия. Это в те-то «…годы дальние глухие, когда царила ночи мгла…», как писал в поэме «Возмездие» Блок.
И еще Гаршин метался между матерью и женой, не в силах помирить их, тяжело переживал расхождение с братом Евгением. А тут еще и творческая пауза – любой пишущий человек тяжело переживает такие вещи, а Гаршин – в особенности. «Мое уменье писать унесла болезнь безвозвратно. Я уже никогда ничего не напишу. А кроме этого – на что я способен!»