Даже если бы в первой главе и не было прямого упоминания имени Катенина, он все равно увидел бы там если и не себя самого, то прямые отсылки к своим произведениям. Ведь его собственное «блажен» попалось ему на глаза дважды: не только в первой главе, но и в «Разговоре книгопродавца с поэтом». Совершенно незадолго до этого, не далее как в 1822 году было опубликовано его программное произведение «Мир поэта» с такими стихами: «Бой незабвенный Саламины! Блажен, блажен, кто был в тебе». А в 1809 году он включил в свою «Идилию» такие стихи: «Блажен меж смертными, кто любит друга; вдвое Блаженнее, когда взаимно он любим…»
Катенин не мог не усмотреть в «Разговоре» реакции Пушкина на «Мир поэта»: вот он, милый мой, твой истинный мир; вот оно, твое будущее, которое началось уже сейчас, хотя на дворе всего-то начало 1825 года и ты едва разменял свой четвертый десяток…
Не мог он не воспринять и стихи первой главы «Любви безумную тревогу Я безотрадно испытал» как намек на свои чувства к возлюбленной, которая умерла, когда Катенин был молодым. Уже после Отечественной войны он посвятил ей элегию, вспоминал и в более поздних своих произведениях. К чести Пушкина следует отметить, что содержавшийся в черновике «Разговора» более прозрачный намек на эту тему («Одна была… Пред ней одной Дышал я дивным упоеньем Любви поэзии святой… Я находил язык небесный, Сгорая жаждою любви») он так и не решился опубликовать, изъяв его из окончательной редакции. Но зато в ту же первую главу включил стихи «Вот наш Онегин сельский житель Заводов, вод, лесов, земель Хозяин полный…»(LIII), которые содержат намек на то, что во владениях Катенина в Шаево были винокуренные заводы (он получал даже правительственные подряды на поставки спиртного для армии).
«Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь»… Уже после смерти Пушкина Катенин позволит себе обыграть эти стихи в отношении их автора, который не обладал, по его мнению, достаточной образованностью. Видимо, он считал, что лицейского образования для поэта было недостаточно. Пушкин, в свою очередь, включая эти стихи в первую главу романа, явно имел в виду Катенина, который кроме домашнего образования в Шаеве вообще не получил никакого другого, в 14 лет был отдан на службу в Министерство народного просвещения, а в 1810 году перешел на военную службу. Пассаж в 8-й главе «Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал» с его вариациями в черновых вариантах тоже прямо указывает на личность Катенина, который не признавал римскую классику и обожал греческую, и об этом было достаточно широко известно.
В последующих главах романа Пушкин все более насыщал образ Онегина данными биографии Катенина, вводил в фабулу все новые обстоятельства из его жизни и творчества. В частности, стихи «В своей глуши мудрец пустынный, Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил; И раб судьбу благословил» (2-IV) непосредственно указывают на Катенина, который сразу же по прибытии в Шаево облегчил участь своих крестьян; в неурожайные годы он предпочитал платить неустойки правительству за невыполнение подрядов, оставляя зерно только на семена и раздавая остальное крестьянам.
Третья глава, беседа Ленского с Онегиным (II):
«… Я модный свет ваш ненавижу:
Милее мне домашний круг,
Где я могу…» – «Опять эклога!
Да полно, милый, ради бога…»
В. Набоков, выявивший множество галлицизмов в тексте романа (что хорошо соотносится с приверженностью Катенина как «автора» «Евгения Онегина» французской классике), полагает, что в данном месте понятие «эклога» должно восприниматься не как литературная форма вообще, то есть, как пастораль в духе буколик Вергилия, а в более общем (французском) смысле – как «краснобайство» (т. 2, с. 321). Возможно, в определенном смысле это и так. Но если обратиться к истории отечественной литературы, то следует признать, что для читающей публики двадцатых годов девятнадцатого века слово «эклога» должно было неизбежно вызвать в памяти «Эклогу» Катенина, написанную в 1810 году в подражание первой эклоге Вергилия «Тит и Мелебий». Свою эклогу Катенин назвал «Таир и Мелебий», подразумевая под Таиром самого Вергилия.
Имя «Ольга». Судя по переписке Пушкина с Вяземским, после публикации Катениным «эпиграммы» против Жуковского (поэма «Ольга») оно приняло достаточно нарицательный смысл – как символ борьбы против романтизма. И недаром Баратынский наделил таким же именем и персонаж своего «Бала» – если полемика, так уж полемика до конца… Тем более если каламбур не слов, а этических контекстов… Вообще же игра «чужими» именами и псевдонимами в полемике среди литераторов того времени была в моде. Пушкин как сатирик до настоящего времени недооценен: он был злее Гоголя, активнее его, изобретательнее; я не убоялся бы сказать даже – «изощреннее».
«Я прежде сам его любил…» – это Онегин об образе Ольги Лариной, но не в фабуле своего повествования, а в лирической фабуле, из того «будущего», с позиций которого ведется само повествование. А, может, это сам Катенин любил ту свою героиню, от имени которой воевал с Жуковским?
И уж если об именах… Вот, вводя в поле зрения читателя свою Татьяну, Онегин пишет (2-XXIV):
Ее сестра звалась Татьяна…
Впервые именем таким
Страницы нежного романа
Мы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не говорим уж о стихах);
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, – больше ничего.
В этой строфе – кредо Катенина и в отношении старины, и в отношении имен, и в отношении новых веяний в литературе. Это кредо он отстаивал и в свой публицистике, и в художественном творчестве, и даже в совершенно анекдотических формах на заседаниях Российской Академии, куда его вместе с Пушкиным избрали в начале 1833 года. Вообще, непонятная, на первый взгляд, игра в романе старинными полузабытыми словами и именами, введение в 1833 году специального примечания по этому поводу («молвь», «хлоп», «топ») – все это прямые отсылки к Катенину Стоило тому поднять в публицистике вопрос о том, что необходимо вводить в обиход прекрасные, но незаслуженно забытые имена, такие как, например, «Агафон», как тут же Татьяна, которая выходит на Святки во двор, чтобы у первого встречного мужчины спросить его имя (она верит преданьям старины, в соответствии с которыми это и будет имя ее суженого), получает ответ: Агафон (5-IX); естественно, «Примечания» к «Онегину» обогащаются такой вот отсылкой: «13) Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например, Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами».
Конечно же, поскольку «Евгений Онегин» первоначально замышлялся как сатирический ответ на катенинские «Сплетни», Пушкин просто не мог не дать прямых отсылок на «комедию» в тексте романа. Началось даже не с пародирующего противоречивое видение Катениным женской добродетели образа Татьяны, которой Пушкин вообще намеревался присвоить «катенинское» имя – Наташа.
Изъяв из текста Предисловия к изданию первой главы романа прямую отсылку к характеристике со стороны Крашневой русских женщин («Говорят, что наши дамы начинают читать по-русски…»), Пушкин попытался обыграть этот момент в VII строфе «Альбома» Онегина:
Сокровища родного слова,
Заметят важные умы,
Для лепетания чужого
Безумно пренебрегли мы.
Мы любим муз чужих игрушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих,
Да где ж они? – давайте их.
А где мы первые познанья
И мысли первые нашли,
Где поверяем испытанье,
Где узнаем судьбу земли?
Не в переводах одичалых,
Не в сочиненьях запоздалых,
Где русский ум и русский дух
Зады твердит и лжет за двух.
«Альбом» тоже не был включен в 7 главу; в таком виде эта строфа, даже в переделанном виде, под «онегинскую», не вошла и в другие главы. Полагаю, что причина заключается в том, что если бы Пушкин вложил эти стихи в уста Онегина-Катенина, то это противоречило бы тому образу, который он создавал. «Переводы одичалые», «Где русский ум и русский дух Зады твердит и лжет за двух» – это характеристика творчества самого Катенина, у которого даже «Сплетни» и «Ольга» являются вольным переложением творений зарубежных авторов. Было бы нелогично, если бы на страницах своего опуса Онегин-Катенин высмеивал самого себя.
Но Пушкин не оставил эту тему – она достаточно отражена и в образе Татьяны, которая «по-русски плохо знала, Журналов наших не читала, И выражалася с трудом На языке своем родном» (этому вопросу посвящено целых 6 строф 3-й главы – с XXVI по XXXI), и в образе ее мамаши (2-XXIX, XXXIII); он даже катенинскую «шаль» упомянул (XXVIII). Останавливаться детально на этом вряд ли есть смысл, но один момент все же нельзя не затронуть, поскольку речь идет о до сих пор не отмеченной исследователями глубине пушкинской иронии.
«Французское – и то плохое лепетанье» из «Сплетен» получило в «Онегине» такое отражение: «И русский Н как N французский Произносить умела в нос…» В работе, опубликованной, кажется, во «Временнике Пушкинской комиссии», автор со ссылкой на Ю. М. Лотмана успешно показал, что при чтении вслух этих стихов пушкинское «Н» следует читать как НАШ – по названию этой буквы в старом алфавите. Такое же прочтение видит и В. Набоков (том 2, с. 296), который, ссылаясь на аналогичное наблюдение Лернера («Звенья», 5-1935, с. 65), отмечает, что в пушкинское время читатель должен был прочитать Н как НАШ.
Безусловно, так; но это только самый верхний пласт пушкинской иронии. Ведь если говорить о чтении этих стихов вслух, то логично сделать ударение не на этом «НАШ», а на «русский» – построение Пушкиным этого стиха допускает двоякое чтение (кстати, еще Ю. М. Лотман отмечал наличие двусмысленных прочтений многих мест в романе). В таком случае «русский» из определения превращается в дополнение, а «НАШ» из дополнения – в определение к нему, и все, что сказано о произношении, будет относиться не к одному звуку, а ко всему русскому языку. То есть, сатира усиливается.