нии Катениным женщины на разных этапах его творческой биографии. Единственное, что является общим для этих двух Татьян – катенинская манера изображать все в одном цвете, от которой он так и не смог избавиться; отсутствие внутренней логики образа, «метафизики». Вот это Пушкин и изобразил: с одной стороны, Катенин сатирически бичует безграмотность русских женщин («Сплетни»), с другой – приписывает им противоестественные добродетели, чуждые женской психологии («Наташа»).
Даже сопоставление образов Наташи и Ольги, созданных с промежутком всего в два года, показывает, что у Катенина не было четкого представления о характере женской психики. Наташа, беззаветно любящая своего суженого, умирает от тоски, и Катенин показывает это как добродетель. Но он просто не понимает, что женщина, испытывающая такое глубокое чувство, не может отправить своего любимого на смерть даже из патриотических побуждений; здесь – глубокий разрыв в психологической прорисовке образа, что вполне соответствует такому же разрыву в образе Татьяны. Ольга тоже беззаветно любит ушедшего на войну возлюбленного, ради него она готова идти хоть в ад. И когда он, мертвый, стучится к ней ночью, чтобы увезти с собой в могилу, она соглашается – не ведая, правда, что имеет дело с бродячим мертвецом, вампиром. Все это хорошо, и выглядело бы как цельность образа любящей женщины. Но Катенин как художник не чувствует жизненной правды, и в завершающей строфе своей баллады он эту цельность разрушает своим морализаторством (сцена на кладбище):
Тут над мертвой заплясали
Адски духи при луне,
И протяжно припевали
Ей в воздушной вышине:
«С богом в суд нейди крамольно:
Скорбь терпи, хоть сердцу больно.
Казнена ты во плоти;
Грешну душу бог прости!»
Для него беззаветная женская любовь должна все-таки знать свой шесток. Кому же тогда верить: Катенину – автору «Ольги», или Катенину – автору «Наташи»? Могла ли с учетом такой дидактичности творений Катенина и его непоследовательности даже в примитивном морализаторстве «пушкинская» Татьяна не отказать Онегину? Мог ли этот образ получиться цельным и психологичным, если он создан в соответствии с творческой манерой автора «Наташи» и «Ольги»? Нет, отказ Татьяны объясняется не ее «русской душой», и не логикой художественного образа. И тем более не пушкинским идеалом русской женщины – просто Татьяна поступает в соответствии с той самой моралью смирения, которую Катенин изложил в завершающей строфе своей «Ольги»: не моги, и все тут! Татьяна и не смогла…
Вот теперь предоставляется возможность получить и ответ на вопрос, от постановки которого ушел в свое время Д. Д. Благой: что значит упоминание о Леноре Бюргера в четвертой строфе восьмой главы. Для читателей 1832 года, когда восьмая глава увидела свет, упоминание о Леноре должно было, по крайней мере, вызвать в памяти обстоятельства полемики вокруг «Людмилы» и «Ольги» и тем самым подсказать, что повествование в «Евгении Онегине» ведется не Пушкиным, а Катениным, что Катенин сатирически высмеивается, что статьи Пушкина о творчестве Катенина с мнимо-положительной оценкой его произведений – не более чем издевка.
В общем, параллелей между ситуациями в романе и в творчестве Катенина можно отметить много, но это, пожалуй, уже начинает выходить за рамки данного исследования. Поэтому возвратимся к непосредственной реакции Катенина.
…Пушкин снова не отвечает – письмом. Зато в конце 1827 года появился ответ на страницах «Северных цветов» в виде «Графа Нулина» (это – за год до совместной публикации с «Балом» Баратынского). Катенин читает и видит там фамилию Лидина – жертвы Зельского-Пушкина из своих «Сплетен» семилетней давности; видит героиню Наталью Павловну, добродетель которой оставляет желать лучшего… Он понимает, что Пушкин в очередной раз играет именами… Да и не только именами, но и его собственными тавтологическими огрехами. Через несколько лет эта злополучная тавтология «муж – не муж» обернется в восьмой главе тавтологией «читал – не читал»…
Он офицер; прекрасный, как он считает, тактик в журнальной полемике; его не нужно убеждать, что лучший вид обороны – это нападение. И он начинает его готовить.
Глава XXIIIСальери: Сошел со страниц романа…
«Посылаю Вам, любезнейший Николай Иванович, новое, на днях конченное мною стихотворение; читайте и судите […] Скажите также: думаете ли Вы, чтоб оно могло быть напечатано; я, как заяц, боюсь, чтобы мои уши не показались за рога. [О Пушкине]: Я имею намерение ему послать с припиской мою «Старую быль» […] Вы мне скажете: кчему это? К тому, батюшка Николай Иванович, что он, Пушкин, меня похвалил в «Онегине», к тому, чтобы [литературная сволочь – фр.] не полагала нас в ссоре, к тому, что я напишу ему так, что вы будете довольны, и к тому, что оно послужит в пользу. Я даже нахожу вообще приятным и, так сказать, почтенным зрелищем согласие и некую приязнь между поэтами, я же у него в долгу и хочу расплатиться».
Это Катенин написал 27 февраля 1828 г. из Шаево своему поверенному в литературных делах Н. И. Бахтину. К этому времени его отношения с Пушкиным настолько расстроились, что он даже не имел его адреса.
13 марта он торопит Бахтина: «Где Пушкин? Сделайте милость, уведомьте: у меня к нему грамотка готова». «Грамотка» – приложение к «Старой были», стихотворное посвящение Пушкину.
27 марта, уже Пушкину: «Посылаю тебе, любезнейший Александр Сергеевич, множество стихов и пылко желаю, чтобы ты остался ими доволен, как поэт и как приятель […] И повесть и приписка деланы, во-первых, для тебя, и да будет над ними твоя воля, то есть ты можешь напечатать их когда и где угодно […] Я читал недавно третью часть «Онегина» и «Графа Нуллина»…» (речь идет о публикации в «Северных цветах», пока без «Бала»).
Через 3 недели после письма к «любезнейшему Александру Сергеевичу» он снова пишет Бахтину (17 апреля), благодарит за отклик на «Старую быль». Объясняет, почему «петь не заставил» персонажа поэмы – русского певца: «очень видно, что он человек хороший и умный. Поэтому я его и петь не заставил, а слегка только намекнул, о чем бы он мог петь: воображенье лучше моих стихов представит его песенный дар […] будьте уверены, что это неспроста и что мое внутреннее чувство сильно убеждено. Вы говорите, что иным читателям надо в рот класть; для них, почтеннейший, я никогда не пишу, тем паче что у них мне никогда не сравниться ни с Пушкиным, ни с Козловым; я жду других судей, хоть со временем».
Вот здесь уже прорывается его отношение к поэзии Пушкина, который, по его мнению, пишет в угоду «черни», и до уровня которого, как можно понять, сам Катенин не опустится. Он даже не замечает того, что этим самым пассажем о публике, которой надо все в рот класть и которой угождают поэты типа Пушкина, он фактически подтверждает позицию, показанную Пушкиным в «Разговоре книгопродавца с поэтом»:
Пускай их юноша поет,
Любезный баловень природы
Что мне до них? Теперь в глуши
Безмолвно жизнь моя несется;
Стон лиры верной не коснется
Их легкой, ветреной души;
Не чисто в них воображенье:
Не понимает нас оно…
«Не чисто в них воображенье»… Несколько позже, в том же 1828 году в очередном письме к Бахтину Катенин назовет «Стансы» Пушкина «плутовскими» – вот тот эпистолярий, о котором я упоминал выше; Пушкин не читал его, но уже в 1824 году, создавая «Разговор», фактически описал его суть. Он был прекрасный психолог, наш Пушкин; он видел наперед, чем Катенин продолжит и чем закончит, что он не может не подтвердить психологический портрет, выписанный в «Онегине» и «Разговоре».
Теперь самое время отвлечься от катенинского эпистолярия и убедиться, как, готовя Пушкину удар, он фактически подтвердил все те характеристики, которые дал ему Пушкин в своем романе.
После Ю. Н. Тынянова и академика В. В. Виноградова производить разбор «Старой были» было бы просто неприлично. Видимо, лучше будет взять за основу их выводы, а потом добавить то, что не было отмечено ни ими, ни узкими специалистами по творчеству Катенина.
Вкратце сюжет таков. Русский князь после успешного похода на греческую колонию устраивает состязания поэтов. С греческой стороны выступает «женоподобный» юноша («женоподобный» – эвфемизм, прочно утвердившийся в катениноведении), в образе которого Катенин выводит Пушкина. Этот юноша прославляет перед монархом золотые цепи несвободы; сравнивая придворных поэтов с птицами и противопоставляя их вольным птицам, он поет:
Что значит мнимая свобода,
Когда есть стрелы и силки?
Они живут в лесах и в поле,
Должны терпеть и зной и хлад;
А мы в блаженнейшей неволе
Вкушаем множество отрад.
По мановению монаршего платка дружина дисциплинированно устраивает поэту бурные овации. Русский поэт, закаленный в боях воин, неспособный на лесть, поющий только для своих товарищей по оружию, отказывается от соревнования. Князь понимает его и присуждает греку лучшего коня, а русскому, в котором, естественно, Катенин подразумевает себя самого, – поэтический кубок. Как сам автор относится к этому образу, нетрудно судить по содержанию процитированного выше письма к Бахтину («очень видно, что он человек хороший и умный…») Да, «скромный автор наш» действительно умер не от скромности, но Пушкин не дожил до этого дня…
Здесь следует отметить, что вся «Старая быль» написана амфибрахием за исключением песни грека, исполненной легким пушкинским стихом (четырехстопным ямбом, которого Катенин не любил); то есть, имеет место имитация хорошо узнаваемого стиля Пушкина.
Катенин сопроводил поэму стихотворным посвящением Пушкину; приведу из него только некоторые выдержки:
Вот старая, мой милый, быль,
А может быть и небылица…
После разграбления Царьграда: