Лишь кубок, говорят, остался
Один в живых из всех наград;
Из рук он в руки попадался
И даже часто невпопад,
Гулял, бродил по белу свету;
Но к настоящему поэту
Пришел, однако, на житье.
Ты с ним, счастливец, поживаешь,
В него ты через край вливаешь
Свое волшебное питье…
Вот так великодушно Катенин отдает свой поэтический кубок Пушкину – пушкинским же четырехстопным ямбом.
Из кубка, сделай одолженье,
Меня питьем своим напой;
Но не облей неосторожно:
Он, я слыхал, заворожен,
И смело пить тому лишь можно,
Кто сыном Фебовым рожден.
Невинным опытом сначала
Узнай – правдив ли этот слух:
Младых романтиков хоть двух
Проси отведать из бокала;
И, если капли не пролив,
Напьются милые свободно,
Тогда и слух, конечно, лжив,
(Значит, романтики – не поэты. – А.Б.)
И можно пить кому угодно;
Но, если, боже сохрани,
Замочат пазуху они, –
Тогда и я желанье кину,
В урок поставлю их беду
И вслед Ринальду-паладину
Благоразумием пойду:
Надеждой ослеплен пустою,
Опасным не прельщусь питьем
И, в дело не входя с судьбою,
Останусь лучше при своем.
Завершающие строки приведу ниже. Как уже отмечено, все это было направлено «любезнейшему Александру Сергеевичу» 27 марта 1828 года. Чтобы понять дальнейшее развитие событий и то, как это послание повлияло на историю создания «Евгения Онегина», следует завершить краткий разбор содержания этих двух катенинских опусов.
В. В. Виноградов совершенно справедливо заключил, что «… литературная деятельность Пушкина иронически ставилась Катениным в непосредственную зависимость от воли царя и воевод […] Понятно, что Катенин ждал с нетерпением ответа Пушкина на «Старую быль» и посвящение. Пушкинский «Ответ Катенину» («Северные Цветы» на 1829 год), полный полемических намеков был, в сущности, откликом только на посвящение «А. С. Пушкину» и вне контекста катенинского стихотворения (которое Пушкиным не было своевременно напечатано) приобретал довольно безобидный смысл остроумного литературного отречения романтика. На этом фоне естественно искать другого более прямого и глубокого ответа на катенинские выпады. И таким ответом, мне кажется, можно считать пушкинское стихотворение «Анчар, древо яда»…»{55}
Готов согласиться с мнением относительно направленности «Анчара», но никогда не соглашусь с тем, что Пушкин мог ограничиться только таким ответом (об «отречении романтика» Пушкина уже сказано выше). Приведу то, что исследователями осталось неотмеченным в «Старой были». Вот как Катенин характеризует грека-Пушкина:
Высок и прелестен, как девица, грек
Красавца в младенстве скопили;
Он плакал сначала: как слеп человек!
Ему же добро сотворили:
Спокойный, богатый устроили век
И милостью царской почтили.
Это – к общепринятому эвфемизму «женоподобный», за которым скрывается нечто более серьезное. Давайте уж говорить начистоту, тем более что сам Пушкин эту «Старую быль» опубликовал, без изъятия этих стихов. А в стихах, ни много ни мало, его описывают как кастрата, и я не убоюсь этого слова, ибо сам Пушкин не стеснялся писать в стихах о «меркурии» в своей крови; так что жеманничать не будем. А представим себя на месте Пушкина – по крайней мере мужская половина моих читателей согласится, что худшего оскорбления для мужчины не было и быть не может. Тем более для мужчины, для которого жена стала «сто тринадцатой любовью». В порядочном обществе за такие оскорбления не на дуэль вызывают, и не «Анчарами» отвечают, а просто… Впрочем, мужской половине и так ясно, а женской будет неинтересно.
Всмотритесь повнимательней, читатель, в приведенный отрывок. Что, кроме четырехстопного амфибрахия ничего больше не заметили? Приведу первую строфу «Старой были»:
Наш славный Владимир, наш солнышко-князь,
Победой в Херсоне венчанный,
С добычею в Киев родной возвратись,
По буре покоился бранной;
Мир с греками сладил и брачную связь
С их юной царевною Анной.
Давайте вспомним школьные годы и то, что нам задавали на дом учить наизусть:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам,
Их селы и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.
Как видим, Катенин писал свою «Старую быль» «под рыбу», в качестве которой взял уже известную к тому времени «Песнь о вещем Олеге». Сравните самые первые стихи… А теперь посмотрим, откуда у Катенина появился «Владимир, наш солнышко-князь»… Ага, из ненавистной ему поэмы «Руслан и Людмила», из четвертой строфы первой песни:
В толпе могучих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой
Владимир-солнце пировал;
Меньшую дочь он выдавал
За князя храброго Руслана
И мед из тяжкого стакана
За их здоровье выпивал.
Однако… Нет, в ответах на такую наглость на «Анчарах» не останавливаются. Отвечают, да и то в качестве предварительной меры, вот такими, например, стихами:
Напрасно, пламенный поэт,
Свой чудный кубок мне подносишь –
И выпить на здоровье просишь:
Не пью, любезный мой сосед!
Товарищ милый, но лукавый,
Твой кубок полон не вином,
Но упоительной отравой…
Это – из «Ответа Катенину», который был опубликован в конце 1828 года вместе со «Старой былью». Поскольку приложенное Катениным «Посвящение» Пушкин публиковать не стал, тот стал распространять его в списках. До этой публикации Катенин, находясь в неведении, нервничал. Вот как это выразилось в его эпистолярии.
…Н. И. Бахтину, 20 мая 1828 г.: «После третьей прочел я на днях четвертую и пятую главы «Онегина»; в них много прекрасного; есть и трудности, искусно побежденные, например, ответ Онегина Татьяне […] Зимние подробности скучны и не без детства, а Ленского гнев близок к безрассудству; стихи вообще не довольно отделаны и местами небрежности непростительные […] Ума много разбросано, хотя изредка встречаются и глупости […] Шестую главу Голицын очень хвалит; я еще не читал, но готов верить, ибо князь Николай человек умный и со вкусом».
Ему же, 17 июля 1828 г. (о «Старой были» и Посвящении Пушкину): «Вы укоряете меня в лишних похвалах Пушкину; я нарочно перечитал и не вижу тут ничего чрезмерного, ни даже похожего на то; я почти опасаюсь, что он останется недоволен в душе и так же будет не прав».
Снова Бахтину, 7 сентября 1828 г.: «Лучшая глава «Онегина», по-моему, шестая; я ее недавно прочел; в ней поединок Онегина с Ленским; Вы говорите, что и самое содержание давало много средств стихотворцу. Не знаю, что подумать о нем, то есть Пушкине. Еще в апреле послал я к нему «Старую быль», и приписку в стихах, и письмо в прозе весьма дружеское […] Пушкин получил и молчит: худо, но вот что хуже: князь Н. Голицын, мой закадычный друг, восхищающийся «Старой былью» и в особенности песнею грека, полагает, что моя посылка к Пушкину есть une grande malice. Если мой приятель, друг, полагает это, может то же казаться и Пушкину; конечно, не моя вина, знает кошка, чье сало съела, но хуже всего то, что я эдак могу себе нажить нового врага, сильного и непримиримого, и из чего? Из моего же благого желания сделать ему удовольствие и честь: выходит, что я попал кадилом в рыло».
Кадилом в рыло… Знает кошка… Сравним с первым письмом на эту тему (от 27 февраля): «Я даже нахожу вообще приятным и, так сказать, почтенным зрелищем согласие и некую приязнь между поэтами, я же у него в долгу и хочу расплатиться». То есть, Катенин начинает раскрываться…
Затем – новое письмо, от 16 октября 1828 г.: «Не знаю, что подумать о Пушкине […] По сие время ответа ни привета нет, и я начинаю подозревать Сашеньку в некоторого рода плутне: что делать? Подождем до конца». Дождался… И не только «Ответа Катенину» в «Северных цветах». Но и только что вышедшего в свет «Бала» Баратынского, который в увязке с содержанием «Онегина» дополнительно оттенял его, прототипа главного героя, «комплекс Сальери» по отношению к романтизму (теперь становится понятным тот энтузиазм, с которым помогали Пушкину решать эту задачу Баратынский, Плетнев, Дельвиг). Да плюс под той же обложкой снова «Нулин» с Лидиным и Натальей Павловной, с этой новой солью на старые раны. «Не плюй в колодец, милый мой»…
Катенин с большим неодобрением воспринял «Моцарта и Сальери», настаивал на том, что Пушкин, не имея доказательств, не должен был выводить Сальери как убийцу. Пожалуй, не будет ошибкой утверждать, что такое болезненное отношение в значительной мере объяснялось наличием «комплекса Сальери» в его собственном характере, что не раз проявилось в жизни и что было подмечено Пушкиным: особенности психики Катенина хорошо просматриваются в образе Онегина. Здесь я отошел бы даже от термина «реализм» и использовал бы понятие «буквализм» – настолько характеристика этого образа совпадает с чертами характера Катенина, которые читатель, надеюсь, подметил в его эпистолярии. То есть, единственной «натуры» в виде личности Катенина Пушкину вполне хватило, чтобы, создавая безусловно обобщенный образ, использовать для этого материал, взятый из одного источника – правда, весьма богатого.
В принципе, такие задатки есть в каждом из нас: все мы рождаемся с полной программой инстинктов, которые доминирующей в обществе этикой отнесены к запретным схемам поведения. Эти задатки подавляются в процессе нашего воспитания, а также тем, что принято называть «совестью». Одним это удается лучше, другим – хуже. Но в любом случае каждый из нас внутренне склонен считать, что ему удалось подавить в себе природные звериные инстинкты, и это обеспечивает относительно комфортное самоощущение. Поэтому нам бывает очень неприятно, когда кто-то, подметив в нашем поведении признаки того, что сами мы склонны считать не характерным для себя, говорит нам об этом в лицо – увы, законы психологии носят универсальный характер и проявляются даже на тех из нас, кто считает себя ангелами.