В данном случае царь оказался более проницательным, чем все последующие поколения пушкинистов. Я понимаю, конечно, что в условиях сталинского режима, когда по команде Вождя фигура Петра была канонизирована и могла трактоваться только в позитивном плане, пушкинистике ничего другого не оставалось делать, как следовать этим указаниям. Но 1978 год – все-таки не 1938-й, и исследователи могли бы проявить больше принципиальности. Могли бы задуматься над вопросом, почему Пушкин посадил на бронзового коня медного идола. Еще раз повторю, что правильная постановка вопроса уже содержит в себе половину ответа. И, уж если приводить тексты «Езерского» в контексте творческой истории создания «Медного всадника», то при условии безусловной веры в Пушкина-гражданина и в Пушкина-художника вряд ли можно поверить, что он мог уделить столько внимания своей боярской родословной, тем более что даже в каноническом тексте «Медного всадника» четко указывается, что все это исходит не от лица Пушкина, а от имени того, кто показан до этого в образе Евгения Онегина{58}. Полагаю, что если при оценке в комплексе содержания «Езерского», «Родословной моего героя» и «Медного всадника» не выпускать из поля зрения обращение Катенина к «русскому отцом» «столбовому дворянину» во вступлении к «Княжне Милуше» (с явным намеком на «инородство» по материнской линии), то это в значительной мере прояснит не только творческую историю создания этих произведений, но и их полемическую направленность.
Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой…
Вот это двоеточие после «задом»… Оно соподчиняет смысл двух последних стихов. Уже здесь позиция Катенина противопоставляется власти. Это ли не ключ к X главе романа («Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда…»), к «Медному всаднику»? Нельзя оставить без внимания и обыгрывавшуюся при создании этих произведений тему «соседства» – с учетом того, как и в каком ракурсе она обыгрывается в творчестве Пушкина в целом. Поэма написана в Болдине осенью 1833 года. То есть, закончив «Евгения Онегина», Пушкин Катенина в покое не оставляет. К этому времени, не считая «соседа Лидина», он уже успел породнить опасного соседа Буянова с рассказчиком «Евгения Онегина» на правах двоюродного братца (5-XXVI), а потом и закрепить генетическую связь этого неразборчивого в связях пьянчужки с личностью Катенина: «Не пью, любезный мой сосед» («Ответ Катенину»). В комментариях к этому стихотворению можно встретить упоминание о том, что тема «опасного соседства» задолго до этого обыгрывалась в одном из произведений Державина. Настолько «задолго», что после этого уже был написан «Опасный сосед» В. Л. Пушкина. Именно оно, а не произведение Державина, было введено в фабулу «Евгения Онегина», и именно этот момент, а не творчество Державина, должен учитываться в первую очередь.
Как-то получилось, что исследователи не обратили внимания и на то странное обстоятельство, что, говоря в «Езерском» о «своем герое», Пушкин почему-то приводит сведения о своих предках. Если же принять во внимание, что рассказчик любого художественного произведения не идентичен личности автора, то сразу же появляется единственное приемлемое объяснение: Пушкин пишет о своей родословной с позиции кого-то другого. И в дошедших до нас черновиках «Езерского» вполне достаточно данных, чтобы сделать определенный вывод. Например, «Заметят мне, что есть же разность Между Державиным и мной» – ср.: «Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной» (1-LVI); то есть, в «Езерском» тот же рассказчик, для характеристики которого привлечены уже известные к тому времени характерные выражения из романа. Я не говорю уже о том, что строфика «Езерского» аналогична «Онегинской» – 14 стихов, 8 мужских окончаний на 6 женских, с тем же чередованием рифм. Стоит ли говорить о том, что «самосравнением» рассказчика «Езерского» с Державиным Пушкин явно подчеркивал генетическую связь этого образа с личностью Катенина. Вспомним: в трактовке Вяземским позиции Катенина Державин предстает как «лирик хилый»; Пушкин этого не забыл (собственно, он сам подсказал Вяземскому такую мысль) и довольно отчетливо увязал это место в «Езерском» с сатирическим контекстом «антикатенинского» пассажа в «Послании к И. И. Дмитриеву».
История создания «Езерского» свидетельствует, что Пушкин не прекращал работу и над образом Онегина в увязке с личностью Катенина; это особенно видно из содержания черновиков. Впрочем, сам «Езерский» остался неоконченным, из него при жизни поэта были опубликованы только несколько строф под названием «Родословная моего героя» – но опять-таки, именно те, которые пародируют выпад, сделанный Катениным в «Княжне Милуше» в отношении происхождения Пушкина. То есть, лирический автор «Родословной моего героя» – все тот же Онегин-Катенин. Онегинская строфа этого произведения в сочетании с позицией рассказчика непосредственно вводит в метасюжет «Евгения Онегина», в котором Онегин-Катенин пишет направленный против личности Пушкина анонимный пасквиль, и «Княжну Милушу».
В комментариях к публикациям «Езерского» можно найти указание на то, что Пушкин планировал ввести напрямую фамилию «Онегин» в текст поэмы. Последний стих XV строфы «Езерского» (характеристика героя-соседа): «А впрочем, малый деловой» – ведь практически этой же самой фразой Катенин характеризовал Онегина в своем письме Пушкину от 11 мая 1826 г. («А впрочем, малый не дурак»). То есть, даже после откровенного и легко обнаруживаемого читающей публикой оскорбительного характера выпада Катенина, Пушкин остается верным себе, тщательно маскируя антикатенинскую направленность своего ответа и делая ее легко понятной только самому объекту сатиры и узкому кругу друзей. Как тут не вспомнить «онегинские» строки (6-XXXIII):
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Эти строки как раз и характеризуют тот «приятельский» характер отношений, которые установились между двумя поэтами. Из катенинского эпистолярия четко видно, что он ни разу так и не признал открыто, что узнал в пушкинских пародиях свои «бодливые рога». И снова обращает на себя внимание характерная для Пушкина амбивалентность этого места: ведь сам он тоже, не моргнув глазом, опубликовал любезно направленную ему «Старую быль», а «Княжну Милушу» вообще аттестовал как «лучшее произведение» Катенина. Как же все-таки расценивать направленность этого места в «Онегине» – как исходящее от Пушкина в адрес Катенина, или наоборот? Представляется, что в контексте всей полемики с Катениным оно должно расцениваться как обоюдонаправленное. Хотя, конечно, нужно отдать должное мужеству Александра Сергеевича, которое проявилось не просто в двунаправленности смысла этого места, но, скорее, в том, что включенным в текст характерным именно для Онегина-Катенина обращением («друзья») он все-таки преднамеренно смещает акценты не в свою сторону. И закрепляет это смещение стихом: «Завоет сдуру: это я!», где «завоет» и тем более «сдуру» – не его, пушкинские, а так характерные именно для Катенина и специфическая лексика, и грубость ее подачи.
Вот и идентичная с «Евгением Онегиным» строфика, введение в текст на одном из этапов работы над «Езерским» фамилии Онегина должны были бы как минимум подсказать исследователям, что повествование в «Евгении Онегине» ведется не от имени Пушкина. И вполне можно было раскрыть содержание «Евгения Онегина», отталкиваясь от этого факта.
Передо мной – неопубликованная часть «Путешествий Онегина» (строфа IV – привожу по Собр. соч. в восьми томах – М., «Художественная литература», 1969, том 5, стр. 307):
Предметом став суждений шумных
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком.
Иль доморощенным Бейроном,
Иль даже демоном моим.
Онегин (вновь займуся им),
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в объятиях досуга,
Без службы, без жены, без дел,
Быть чем-нибудь давно хотел.
Читатель легко обнаружит, что материал этой строфы «Путешествий» вошел в канонический текст восьмой главы романа (XII) – правда, без «доморощенного Бейрона». И действительно, Пушкин никогда не писал это имя через «е», тем более с ударением на последнем слоге. Кроме этого случая, в творческой истории создания романа эта фамилия употреблялась Пушкиным еще пять раз, из них три случая вошли в канонический текст:
1. Что намарал я свой портрет Как Байрон гордости поэт (1-LVI);
2. Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека Ни даже Дамских Мод Журнал (5-XXII);
3. И этот бледный полусвет, И лорда Байрона портрет (7-XIX);
4. О Байроне, о Манюэле (беловая рукопись V строфы первой главы);
5. В постеле лежа, наш Евгений Глазами Байрона читал (черновая редакция строфы Va третьей главы).
Можно видеть, что в каждом случае эта фамилия употребляется с ударением на первом слоге, пишется через «а». Предвижу удивленно поднятые брови пушкинистов – в их среде ссылаться на любое издание, кроме Большого Академического, считается неприличным. Но хочется все же надеяться, что все изложенное выше достаточно удостоверяет, что я не только знаю о существовании этого издания, но даже им пользуюсь. Все дело в том, что в его Шестом томе (с. 495) 5-й стих этой строфы приведен как «Иль доморощенным Байроном», другие варианты не указаны. Хотя ударение здесь тоже «не-пушкинское», но вот это «а» все же доставляет беспокойство. Откуда же такое солидное издательство как «Художественная литература» взяло «катенинское» написание через «е»? Дело ведь не в самой «буковке»; этот вопрос напрямую связан со структурой романа и творческой историей его создания. Если Пушкин по своему первоначальному замыслу действительно этим «Бейроном» пародировал Катенина, то объяснять пушкинистам значение одной «буковки» вряд ли необходимо (тем более что преднамеренность ее употребления подчеркивается необычным именно для этого романа ударением).