На данном этапе можно сделать вывод, что «истинный» автор цикла явно склонен к употреблению архаизмов и галлицизмов, что сближает его образ с образом «автора» «Евгения Онегина» (там вопросу употребления архаизмов даже было посвящено отдельное примечание, а свое отношение к «милым» ему галлицизмам Онегин продекларировал в тексте; Набоковым в романе выявлены сотни галлицизмов; особенно много их в тексте письма Онегина к Татьяне).
В последовавших за «Выстрелом» повестях их «автор» уже открыто оперирует не только французскими фразами, но и латынью, что особенно заметно в тексте «Барышни-крестьянки» – завершающей повести цикла, где даже собака не понимает по-русски, а героиня вообще считает русский язык «местным наречием». Здесь сатира «помещика» явно конгениальна с приведенным выше пассажем в «Сплетнях» Катенина.
К портрету «автора» «белкинского» цикла можно добавить и то, что он не владеет английским языком, в противном случае фраза, вырвавшаяся в финальной сцене из уст находившейся в состоянии сильного волнения героини, была бы приведена им на английском, а не на французском языке – ведь гувернанткой Лизы была англичанка. Впрочем, этот «прокол» может объясняться и тем, что, создавая эту повесть, он, «автор», просто переводил ее с французского текста, и в этом месте машинально оставил фразу из оригинала, позабыв на время, что в моменты сильного душевного волнения у Лизы непроизвольно должны были вырываться английские, а не французские фразы.
Заслуживает внимания четкая датировка «помещиком» начала Белкиным своих историко-литературных изысков. Вот он в «Истории села Горюхина» пишет от имени Белкина, что тот родился 1 апреля 1801 года. Такая пунктуальность дает основание предположить, что «помещик» склонен к педантизму, и что уж хоть по этой части у него не будет сбоев. Но вот по каким-то художественным задумкам ему захотелось несколько «затемнить» точный календарь биографии своего вымышленного персонажа, и он вкладывает в уста своего рассказчика такую фразу: «В сие время определился я юнкером в ** пехотный полк, в коем и находился до прошлого 18** года». Возможно, «помещик» не совсем уверен в себе, опасается, что может допустить какой-то анахронизм, и решает не увязывать создание этого произведения с точной датой. Однако в последнем предложении предыдущего абзаца он сообщает, опять же словами Белкина, что тот служить пошел по достижении 16 лет. Значит – в 1817 году. Далее, по возвращении со службы: «Восемь лет не видел я Горюхина». Следовательно, «к историям охотник» вышел в отставку в 1825 году, и, поскольку в полку находился «до прошлого года», значит, «исторический» сказ ведется с позиции 1826 года, когда Белкину было 25 лет.
Таким образом, четко продемонстрировав, что не желает давать точную временную привязку событиям биографии Белкина, «помещик» тем не менее в сжатом пространстве, ограниченном двумя-тремя страницами, все же приводит исчерпывающие и едва завуалированные данные, побуждающие даже не совсем внимательного читателя сделать элементарные вычисления, которые неизбежно дают дату создания «Бориса Годунова» (других сколь-нибудь заметных литературных произведений на историческую тему в этот период, кажется, не создавалось). Напомню, что именно в 1826 году Пушкин читал свою трагедию у Соболевского, у Вяземского, у Веневитиновых, сделав ее таким образом фактом литературной жизни. Еще факт: трагедия увидела свет в конце 1830 года (с датой 1831 г.), причем создание «Повестей Белкина» осуществлялось как раз параллельно с подготовкой публикации «Годунова» (разрешение Бенкендорфа датировано 28 апреля 1830 года). «Повести Белкина» увидели свет всего через несколько месяцев после публикации «Бориса Годунова» и не могли не восприниматься в увязке с ним в контексте творческой биографии одного автора, тем более знаменитого.
Не так уж важно, что «История села Горюхина» не была опубликована в 1831 году. Зато эпиграф из Фонвизина, предварявший «Повести», побуждал читателя мысленно искать прототипа Белкина среди современных ему литераторов-историков, и только что вышедший из печати «Борис Годунов» не мог не вызвать соответствующих ассоциаций.
И дело не только в этом, а в том сходном впечатлении, которое оставляли у читателя той поры «Борис Годунов» и «побасенки Белкина». Мнение о «Годунове» как о не связанных между собой единой идеей кусках лучше всех выразил именно Катенин. И он был в значительной мере прав – если не учитывать наличия в «драме» внешнего рассказчика, пародируемая творческая манера которого связывает «нестыкуемые» куски в роман. Однако сам Катенин не мог открыто признаться в том, что узрел в этом рассказчике собственные «рога», ему оставалось только брюзжать по поводу ломающих классические каноны «дорогих лохмотьев», не сшиваемых в единое «платье». Как должен был поступить Катенин в таком случае? Разве что спародировать «Годунова» в «побасенках Белкина», наделив этого рассказчика чертами личности Пушкина, как он сам их видит. Вон ведь, уже в самом начале, в первой главе «Выстрела», сказ которого якобы ведется от имени «историка», в контекст повестей введена фигура Пушкина – путем прямой отсылки к анекдоту о кишиневской дуэли, во время которой поэт якобы лакомился черешнями. Рассыпающаяся структура «Повестей» при внешней занимательности отдельных новелл как раз пародирует аналогичную структуру «Бориса Годунова», если это произведение воспринимать как драму, а не как роман.
Отсутствие у Белкина образования – объект уничижительной иронии со стороны «помещика» в его письме, фактически отражает мнение Катенина об отсутствии у Пушкина сколько-нибудь систематического образования. В документальном виде это проявилось намного позже, в собственноручных катенинских «Воспоминаниях о Пушкине», в виде отнесения онегинского «Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь» к личности самого Пушкина; однако вряд ли можно сомневаться в том, что еще при жизни Пушкина Катенин по своей «неизлечимой болезни говорить правду» выражал это мнение.
Через три года после создания «Повестей Белкина» Катенин действительно спародирует творчество Пушкина, причем тоже в виде «большой формы»; но поэту, за которым все еще оставался неоплаченный «должок», недосуг было ждать очередного удара, и он сделал свой отложенный выстрел в «белкинском» цикле, предоставив «помещику» – Катенину возможность поизгаляться в свой адрес, раскрыв таким образом свое нутро.
Насколько удалось «помещику» реализовать свой сатирический замысел? Пушкин показывает, что его «автор» слишком слаб, чтобы браться за такие начинания. Вон ведь, увязав почти совершенно открыто дату создания «Повестей» с датой создания «Бориса Годунова», он даже в таком элементарном вопросе допускает непростительные для сочинителя неточности. Тот же «датирующий» абзац в «Истории села Горюхина» он завершает словами: «Я очутился в смиренной отеческой обители и заснул в той самой комнате, в которой за 23 года тому родился». Выходит, Белкин возвратился в Горюхино не в 1825, а в 1824 году? Мелочь, конечно, но все же такое противоречие в пределах одного абзаца, тем более когда явно просматривается стремление сочинителя довести до читателя точную привязку событий к реальным датам, свидетельствует о том, что к составлению своих текстов «помещик» подходит весьма небрежно (не говоря уже о «сборе грибов» ранней весной, о французской фразе там, где должна была звучать английская, о смуглой коже и темных глазах «типично русской барышни» – «помещик» до того увлекся буквальным переводом с французского оригинала, что, обув героиню-француженку в русские лапти, не потрудился при этом придать ее внешности хоть какие-то русские черты).
Он настолько рассеян, этот «помещик», что даже возникает сомнение, все ли у него в порядке с памятью. Вот он описывает «издателю» биографию Белкина и, ничтоже сумняшеся, делает его уже на три года моложе. Конечно, ввернуть невзначай «Первое апреля» – вполне достойно истинного полемиста, и такой ход со стороны «помещика» в общем-то следует оценить как удачный (особенно если учесть, что Пушкин еще обыграет это «первое апреля» в отношении Катенина…) Но, сказавши «а», не следует завираться в датах, раз уж взялся пародировать самого Пушкина. Вот опять: «В 1815 году вступил он в службу…», в то время как из текста «Истории села Горюхина» следует, что это событие датируется тем самым 1817 годом, когда Пушкин как раз закончил свои «игры в лапту» в Лицее… И снова: в полку «находился до самого 1823 года», в то время как по «Горюхину» возвращение Белкина в свою «отчину» датируется 1825 годом… Ну не умеешь удержать в памяти единую систему дат, так уж говори прямо: 1824 год, чтобы каждому читателю сразу было ясно, что речь идет о поселении Пушкина в Михайловском… Или, если плутуешь, сигнализируя своим «первым апреля», что верить нужно другой дате – так и дай ее правильно: 1799 год, а не 1798. Хотя, конечно, ошибка с датой рождения Пушкина могла проскочить у «помещика» и непроизвольно: Катенин действительно часто путал такие вещи. Вот, например, лежит перед ним только что прочитанный «Граф Нулин», и он тут же пишет Пушкину, что читал его «Нуллина»…
В одном, пожалуй, «помещик» выдержал точность: «Разговоры кормилицы моей, произведенной мною в ключницы и управительницы, состояли счетом из 15 домашних анекдотов…»; «Все сказки, которые могла только запомнить ключница Кирилловна, были мне пересказаны». Действительно, прибыв в Михайловское, Пушкин с удовольствием слушал сказки своей управительницы, которая, по утверждению В. Набокова, никогда не была его няней: она нянчила сестру поэта Ольгу Сергеевну.
С учетом творческой биографии и направленности антиромантической полемики Катенина стоит рассмотреть систему эпиграфов, проставленных «помещиком» в своем цикле. При этом следует учесть сделанные в работах разных исследователей выводы о наличии в «Повестях» пародийных аспектов, направленных против романтизма.
Открывает цикл «Выстрел», где рассказчик упоминает о том, что в молодости был привержен к романтизму. Такое заявление согласуется с творческой биографией Катенина, как ее видел Пушкин. К «Выстрелу» проставлено два эпиграфа – из произведений Е. А. Баратынского, творчество котор