Как мог заметить читатель, разбор в данной главе ведется с позиции метасюжета романа, что избавляет, во-первых, от необходимости специально останавливаться на особенностях этой завершающей эстетической формы, и, во-вторых, позволяет сократить неудобные в обращении обороты типа: «Пушкин изобразил в своем романе «помещика», который изобразил Белкина, который якобы изобразил…» С учетом высказывавшихся по аналогичному поводу претензий («Вы говорите так, как будто бы это было на самом деле»), поясняю, что точно так же, как автор произведения ведет повествование с позиции его образов, точно так же и читатель не сможет воспринять содержания, не заняв внутри этих же образов позицию, аналогичную авторской. К тому же, любой образ – объективная реальность, созданная автором. И, если произведение действительно высокохудожественно, то те рамки условности, которые как раз вводятся, чтобы отличить его от нехудожественного произведения, при чтении не должны вообще восприниматься нашим сознанием – то есть, мы должны полностью погрузиться в сюжет (или метасюжет) как образ и воспринимать его содержание именно как реальность.
Поскольку целью данной работы является выявление внутренней структуры произведений Пушкина, то, не вдаваясь в более глубокую детализацию, отмечу пунктиром лишь некоторые заслуживающие внимания моменты в «седьмой главе» романа А. С. Пушкина «Повести Белкина» – «Истории села Горюхина».
«Опять эклога!» – повторит за Онегиным читатель, увидевший в «Горюхине» такие строки: «Поэзия некогда процветала в древнем Горюхине. Доныне стихотворения Архипа-Лысого сохранились в памяти потомства. В нежности не уступят они эклогам известного Виргилия…» Естественно, свою собственную эклогу «Таир и Мелебий», в которой он изобразил себя рядом с Вергилием, Катенин ценил выше эклог классика, которого «проклинал», над которым «зевал», которого «не читал»…
«Здоровье мое не позволяло мне вставать с постели в 7 часов, как обыкновенно заведено во всех пансионах» (ср.: изображение Катенина в сатирическом стихотворении Вяземского «Стол и постеля»).
Якобы Белкин: «Я еще не был знаком с добрым и почтенным соседом моим **». Характерно, что в этом произведении этот «сосед» вообще больше нигде не фигурирует. Это – штрих к творческому психологическому портрету «помещика», которого просто распирает хоть мытьем, хоть катаньем, пусть даже совсем не к месту, но обязательно похвалить себя самого – это то же, что было отмечено С. Г. Бочаровым в содержащейся в «письме к издателю» самохарактеристике «почтенного соседа». Попутно отмечу, что этот момент является еще одним подтверждением того, что авторство всего, что исходит якобы из-под пера Белкина, фактически принадлежит «помещику» (отсылки к аналогичной манере Катенина не делаю, она четко просматривается из приведенных выше выдержек из его эпистолярия).
Но если (кажется, уже можно употреблять в таких ситуациях не «если», а «поскольку») «помещик» – Катенин, а Белкин – пародируемый им Пушкин, то следует отметить последовательность Пушкина с очередным введением темы «опасного соседа»; то, что «помещик» действительно для Белкина «опасный сосед», сомнения вряд ли уже возникнут – вон ведь как некрасиво изобразил его под маской благожелательности…
В «Истории…» отмечается, что ее «автор» – любитель театра, причем именно в Петербурге, именно в 1820 году – следует ли делать отсылку к «почетному гражданину кулис» Катенину?.. «Всех актеров узнал по имени и страстно влюбился в **…» – полагаю, что любой читатель, даже весьма далекий от пушкинистики, теперь уже знает, чья фамилия скрыта за этими звездочками… Простите, чьи фамилии: ведь здесь не столько Пушкин пародирует Катенина, сколько тот – Пушкина…
«Помещик» пробовал себя во всяких родах и жанрах, но ничего не доводил до конца: «Решился на эпическую поэму […] бросил ее на третьем стихе (В 1833 году Пушкин напишет: «Скромный автор наш перевел только половину славного стиха» – А.Б.) […] Трагедия не пошла. Я попробовал обратить ее в балладу – но и баллада как-то мне не давалась» – такая же характеристика дана творчеству Катенина в «первоапрельской» статье Пушкина; «белкинский» цикл в том виде, как он вышел из-под пера «помещика», полностью соответствует этой характеристике.
«Наконец вдохновение озарило меня, я начал и благополучно окончил надпись к портрету Рюрика…» – интересно, этот портрет Рюрика дошел до «автора» в подлиннике или в копии? Писанный акварелью или маслом? Чьей кистью? Если рассматривать этот пассаж как иронию, исходящую от «помещика» в адрес «Белкина» – Пушкина, то это место ассоциируется с катенинским видением «Бориса Годунова» (точнее, с его утверждением, что в русской старине не было ничего романтического); если, наоборот, как такую же иронию, но исходящую от Пушкина, то это место вызывает в памяти «Мстислава Мстиславовича» Катенина (кстати, фабула действия этого произведения – битва при Калке – намного ближе по времени к эпохе Рюрика, чем фабула «Бориса Годунова»). Если исходить из великой задумки, закончившейся «надписью», то это – «Пир Иоанна Безземельного», в котором Катенин смог одолеть только пролог… Или перевод «Ада», оборвавшийся на трех песнях.
Вот она, творческая манера Пушкина: создавая сатиру, «лягнуть» не только ее объекта, но и себя самого. Двоякое решение… Да, это не «помещик» с его плоскими выпадами типа «Старой были»…
«К несчастию, мысли не приходили мне в голову, и в целые два дня надумал я только следующее замечание:
Человек, не повинующийся законам рассудка и привыкший следовать внушению страстей, часто заблуждается и подвергает себя позднему раскаянию».
Здесь, правда, Пушкин двоякого решения не дал: усматривается только нравоучительная дидактика «Ольги», «Наташи», «Лешего», «Убийцы»… Хотя, впрочем… Разве целомудренный поступок Татьяны в восьмой главе – не из этой же нравоучительной серии?.. Но там, помнится, автор – тоже не совсем Пушкин… Нет, запутает нас Александр Сергеевич своими самопародиями в пародиях…
«Принялся я за повести, но, не умея с непривычки расположить вымышленное происшествие, я избрал замечательные анекдоты, некогда мною слышанные от разных особ, и старался украсить истину живостию рассказа и цветами собственного воображения…» Как можно видеть, «помещик», как и Катенин, не особенно утруждался культивированием в себе такого качества, как скромность… Что до «избрания некогда слышанных анекдотов», то Катенин не утруждал себя и в этом плане, не гнушаясь перелицовкой на русский лад произведений французских авторов.
В приведенном пассаже достоен внимания стилистический оборот: «Принялся я за повести… я избрал…». Вряд ли можно отнести это «яканье» только к Белкину… Через несколько лет программную декларацию Катенина о «нерукотворном памятнике» Пушкин тоже откроет местоимением первого лица, продублировав его в том же первом стихе («себе»). Действительно, «скромный автор наш» умер не от скромности – лошадь помешала…
«Язык горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями, некоторые буквы вовсе в нем уничтожены или заменены другими». Стоит ли говорить, что это – чистейшей воды пародия на видение этого вопроса Катениным? Здесь, правда, Пушкину не совсем удалась пародия в свой адрес с позиции Катенина: хотя материал «Евгения Онегина» и вызывал определенные ассоциации, и этот момент был даже подвергнут в печати критике (правда, не со стороны Катенина), все же такую «ответную самопародию» вряд ли можно считать адекватной. Тем более что готовившаяся по этому поводу Пушкиным статья в печать не пошла… Пришлось Пушкину устранять этот «огрех» уже в 1833 году, введя специальное примечание к «Евгению Онегину» в отношении как раз «усеченных» слов (молвь, хлоп, топ). Но, опять же, «чистоты» самопародии не получалось, мешали стоящие за всем этим образы «автора» – Онегина и Белкина… Пришлось эти три слова вводить по одному разу в другие произведения, и вот только тогда Пушкин мог успокоиться: полная двузначность достигнута, кроме пародии на Катенина появилась теперь и на самого себя – как со стороны Онегина, так и «помещика», который вывел его, Пушкина, в образе Белкина…
Предвижу возможные возмущенные возражения со стороны филологов, которые станут ссылаться на многочисленные работы из области «белкиноведения», ни в одной из которых не упоминается о том, что Пушкин пародируется в образе «графомана», «недоучки» и «псевдоисторика» Белкина. Да, действительно, эти определения введены мною, поскольку это вытекает из содержания не только «Истории села Горюхина», но и «соседского письма», а также всех пяти «побасенок» (последний термин введен не мною, он уже достаточно давно активно используется). Думаю, что с определением характеристики образа Белкина в том виде, как он здесь описан, возражений не последует. Что же касается увязки этого образа с личностью самого Пушкина, то я не знаю сколько-нибудь значимой работы, посвященной «Повестям Белкина», из содержания которой не вытекала бы такая увязка. Другое дело, что авторы этих работ не дают такой оценки образу Белкина. Но это – их проблемы. То, что я увязал эти два момента воедино, диктуется реалиями романа, и это в свою очередь дает однозначный ответ: поскольку самопародия Пушкина «по-серьезному» исключается, а факт пародийности этого образа – налицо, и поскольку сам образ не может не увязываться с фигурой Пушкина, то остается единственный логически приемлемый вариант: в «Повестях Белкина» пародируется именно Пушкин. Кем и как пародируется – однозначно определить не так уж и сложно, главное – сделать такой вывод и на его основе сформулировать задачу. Цель: дать всеобъемлющую характеристику содержанию этой пародии – не преследовалась, материал затронут лишь настолько, насколько это необходимо для подтверждения вывода в отношении структуры романа.
Желающие могут углубить этот вопрос, метасюжет пушкинского романа бесконечен по объему; однако те исследователи, которые склонны продолжать поиски глубокой пушкинской философии в «побасенках» И. П. Белкина как таковых, вольны тратить бумагу и чернила по сво