Если сопоставить взятую в скобки совершенно неприметную фразу «(ум. 1800 году)» с содержанием сноски о «галлицизме», то становится понятным, что этим самым Пушкин еще в первой главе не только сигнализировал читателям, что принесший книгопродавцу свою рукопись Соч. склонен к употреблению архаизмов и галлицизмов (что тот сам позже не раз подтвердит и в тексте, и в примечаниях), но и намекал на личность Катенина как «автора» «романа в стихах».
Дело в том, что незадолго перед выходом в свет первой главы была опубликована третья глава «Андромахи» французского драматурга Расина в переводе Катенина, и этот перевод получил единодушное неодобрение со стороны критики из-за насыщенности текста русскими архаическими выражениями (опубликованная в «Русской Талии» рецензия Пушкина была едва ли не единственной положительной). Менее чем за месяц до публикации первой главы «Евгения Онегина» стала распространяться эпиграмма известного баснописца А. Е. Измайлова, который, в частности, писал об «Андромахе»: «Катенин, наконец, с ней поступил тирански: Заставил говорить без смысла по-славянски»{101}.
Видимо, именно появлением эпиграммы Измайлова объясняется еще одно изменение в тексте первой главы: стихи «Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый» (1-XVIII) в черновике имели более иронично поданный вид: «Там наш Катенин возвратил Расина лиру» – ведь пристрастие Катенина к творчеству этого французского автора и диаметрально противоположное отношение Пушкина общеизвестны. В период публикации первой главы, когда литераторы пушкинского круга из сочувствия к высланному из Петербурга Катенину изымали из своих полемических публикаций его имя, Пушкин мог посчитать упоминание о Расине в увязке с именем Катенина в явно ироничном контексте неуместным{102}, тем более что кстати появившаяся эпиграмма Измайлова работала на постижение читателями истинного содержания первой главы. Тем не менее, к теме этой эпиграммы в контексте «Евгения Онегина» Пушкин все же возвратился – правда, гораздо позже, в 1833 году, когда факт создания «Старой были» снимал некоторые этические ограничения в полемике с «приятелем».
Публикуя роман в полном виде, сразу после 20 примечания, прямо указующего на Катенина как «автора нашего», Пушкин в следующем за ним примечании так обыграл упоминание о журнале «Благонамеренный» (3-XXVII): «Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздник гулял». Без учета изложенных выше материалов содержание этого примечания может вызвать только недоумение. Но оно идет сразу после «автора нашего» и не может не вызвать ассоциации с содержанием эпиграммы Измайлова. Становится очевидным, что, в отличие от 20-го примечания, «авторство» которого принадлежит «издателю», текст данного примечания явно создан Онегиным-Катениным, который все никак не может простить даже покойнику его старой эпиграммы. Здесь Пушкин еще раз проявил себя как великолепный психолог: фактически этим миниатюрным пассажем он описал ситуацию, которая возникнет уже после его смерти в связи с «Воспоминаниями» Катенина (негативное отношение которого к творчеству Измайлова нашло свое отражение в письме к Н. И. Бахтину от 9 января 1828 г.).
Как можно видеть, только одно сопоставление содержавшихся в первой главе двух фраз может пролить свет на многие моменты, относящиеся как к содержанию романа, так и к творческой истории его создания.
О том, какое значение такой форме слова «году» придавал Пушкин, видно из разбора содержания «Повестей Белкина». С учетом того, что некоторые исследователи были так близки к разгадке смысла романа, как знать – располагай они в свое время этой дополнительной деталью, не исключено, что в данном исследовании просто не было бы необходимости.
Изложенное выше дает основание утверждать, что при подготовке академических и массовых изданий романа А. С. Пушкина из научного оборота и из поля зрения массового читателя выведены очень важные элементы его композиции.
Какими научными принципами руководствуются текстологи, так искажая пушкинские тексты, чего они хотят этим добиться? Предлагаемая теория и разработанная на ее основе методика перед лицом феноменов подобного рода просто бессильны.
Надеюсь, никто из тех, кто хотя бы поверхностно знаком с основами текстологии как науки, не обвинит меня в мелочной придирке. Текстологи вполне справедливо борются за соответствие подлинному авторскому тексту каждой запятой, каждой кавычки, каждой скобки. Потому что неправильная их простановка чревата искажением смысла – то есть, авторского художественного замысла. Здесь же речь идет не просто о знаке препинания, а о грубом искажении самой структуры пушкинского текста.
Действительно, если верить современным изданиям, то у Пушкина «примечание 11» выглядит как единый архитектонический элемент. На самом же деле оказывается, что его текст представлял собой две не идентичные по значению структурные единицы, каждая из которых является самостоятельным архитектоническим элементом. Текст первого из них (помеченного одиннадцатым номером) принадлежит самому «автору» – Онегину. Текст второго внес «издатель», комментируя таким образом примечание Онегина и в очередной раз сигнализируя читателю, что «авторство» примечаний к первой главе принадлежит разным «лицам». В данном случае Примеч. Соч. он не проставил, вместо него идет оформленная по всем правилам «издательская» ремарка в сочетании с характерным именно для «издателя» местоимением «мы».
Таким образом, в издании 1825 года в качестве отдельного структурного элемента фигурировало еще одно примечание (кажется, уже пятнадцатое по счету), которое текстологи лишили статуса структурного элемента, грубо исказив таким образом пушкинский замысел.
Текстологи могут возразить, что во втором издании первой главы (1829 г.) подстрочное примечание было перенесено в текст основного. Но это издание было почти полностью уничтожено, о нем в обоих академических собраниях только вскользь упоминается. К тому же, если исходить из последней воли самого Пушкина, то читателя последнего прижизненного издания романа (1837 г.) он адресовал именно к первому изданию 1825 года: «11. См. первое издание Евгения Онегина», побуждая не только ознакомиться с характерной структурой этого примечания (вернее, этих примечаний), но и обратить внимание на наличие остальных, не вошедших в последующие издания или претерпевших изменения.
Следует отметить завидную последовательность текстологов в осуществлении этой акции, которая была начата в 1937 году. Правда, определенная видимость текстологической «невинности» в данном эпизоде редакцией Шестого тома все же соблюдена (с. 655): в примечании, поданном внизу страницы петитом, сказано: В гл1 (имеется в виду издание первой главы 1825 года – А.Б.) последние два абзаца шли в обратном порядке, а фраза «Мы со временем…» дана в сноске.
И все. О том, что в Гл 1 отсутствует Примеч. соч., и на каком основании оно вдруг появилось в академическом издании, нигде не сказано. И потом: как, применительно к первому печатному изданию, понимать выражение «в обратном порядке»? В обратном по отношению к чему? Не следует ли из этого, что Пушкин исказил «прямой порядок» «академической» версии 1937 года?..
В десятитомном академическом собрании с этим вопросом обошлись еще проще: дав текст примечания по Большому Академическому собранию, почему-то исключили примечание о том, что этот текст вообще подвергался переработке со стороны текстологов. Примеч. соч. оставили как якобы пушкинское, сократив его, правда, в одном из изданий до Прим. соч.; но это уже – не нарушение, поскольку это – не пушкинский текст, и самих себя корректировать можно.
И вот, наконец, в 1981 году тиражом 600 тыс. экземпляров выходит в свет четвертый том очередного массового, «огоньковского» собрания сочинений Пушкина, в котором на обороте титульного листа особо указывается, что «текст печатается по изданию: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. Изд-во «Наука», Ленинград, 1977-1979». То есть, по четвертому изданию академического десятитомного собрания, в котором «Текст проверен и примечания составлены проф. Б. В. Томашевским». И вот в этом массовом издании вопрос с одиннадцатым примечанием упрощен до предела (стр. 410): «Прим. 11. В первом издании романа в примечаниях к строфе L первой главы была напечатана биография Ганнибала». То есть, современный читатель вообще лишен возможности судить о характере «примечаний к строфе L», и остается только гадать, не ставило ли издательство «Правда» перед собой цель намекнуть формой множественного числа, что к строфе L было все-таки не одно примечание.
Вряд ли кто-то из пушкинистов сможет вразумительно объяснить, какая научная концепция или иная необходимость диктовала такой последовательный (умышленно ухожу от определения «целенаправленный») увод читателя от подлинного пушкинского текста.
Судя по тому, как ревниво пушкинисты относятся к авторскому тексту, в их среде такое нарушение основ текстологии должно расцениваться не иначе как прямой подлог.
…Нет, все-таки интересно: «Байрон» или «Бейрон»?.. На этой стадии мой вопрос приобретает, похоже, совершенно новую окраску…
«Председателю Пушкинской комиссии
Российской Академии Наук
академику Д. С. Лихачеву
27 мая 1997 г.
Глубокоуважаемый Дмитрий Сергеевич!
11 марта я направил Вам заказной почтой письмо с просьбой о сверке по подлиннику рукописи «восьмой главы» романа «Евгений Онегин» редакции стиха «Иль доморощенным Байроном», который, исходя из результатов проведенного мною исследования, опубликован в Шестом томе Большого Академического собрания сочинений в искаженном виде. Мое обращение именно к Вам диктовалось тем обстоятельством, что в 1936-1937 гг. Вы лично принимали участие в подготовке этого тома.