оказал бы, что определенные общепринятые принципы физики являются ложными. С другой стороны, если бы оно оказалось не диамагнетиком, то были бы ложными другие общепринятые принципы физики. И я с потрясением увидел, что и то, и другое верно. Диамагнетик не может существовать. Но это устройство, тем не менее, существует. Обе теории верны. Без энергии это устройство не диамагнетик, значит, может существовать. Но когда мы подводим к нему энергию, оно становится диамагнетиком, который существовать не может, следовательно, оно временно прекращает существование. Но когда мы отключаем энергию, оно больше не диамагнетик, и может существовать дальше. Это так ошеломляет, что у меня мозга заходит за мозгу.
Он снова поднялся со стула.
— Наверное, я должен рассказать тебе кое-что еще, — сказал он, и только теперь я понял, что Сантос так же взволнован и сбит с толку, как и я сам.
— У меня очень тесная компания, амиго, — продолжал он. — Был Гальвани, был Фарадей и еще несколько человек. И я теперь один из них, потому что нашел новый научный принцип. Но как-то не очень здорово обнаружить, что два принципа могут категорически противоречить друг другу и одновременно оба оказываться правильными.
Я продолжал нажимать выключатель. Странное на вид устройство то возникало, и было совершенно реальным и материальным, то исчезало из существования. Это походило на фокус. Но я хорошо помнил, как кисть моей руки плыла в воздухе на полтора фута дальше локтя, чем следовало. И время от времени вздрагивал.
Тогда Луис Сантос взял мою руку. Как я уже говорил, он был низкого роста, едва достигал мне до плеча. Был он худой, с морщинистым лицом, с неприятным на вид шрамом, который начинался чуть выше воротника, спускался по шее и скрывался под рубашкой.
Взяв за руку, он повел меня к двери обедать. Я двигался словно в оцепенении. Это может прозвучать столь же банально, как упоминание о мурашках, бежавших по спине.
Я продолжал глядеть на свою руку, которая была совсем недавно отделена от моего тела. Я то и дело шевелил пальцами, чтобы убедиться, что с рукой все в порядке. Одновременно я пытался как-то убедить себя в том, что этого не было на самом деле.
Жаль, что это не принесло успеха.
По национальности Сантос был хондагванцем из небольшой республики Хондагва немного южнее Эквадора. Он был латино-американцем — и родным его языком являлся испанский, насколько я мог судить, — поэтому трудно ожидать, что латино-американец может быть ученым.
Когда вы думаете о них, то на ум приходят революционеры и всякие политические деятели. Можно также поговорить о латино-американских поэтах и писателях. Но только не об ученых. Наука — это не для них.
И даже Сантос не казался мне таким уж творческим работником. Разумеется, я знал его работы. Он занимался, в основном, тем, что брал какое-нибудь новое открытие, которого наделало шумиху в научном мире, и повторял все эксперименты с немыслимой дотошностью, а затем публиковал полученные результаты — которые, зачастую, развенчивали это открытие. Люди проклинали его. Но если уж он говорил, что определенный эксперимент, проведенный при таких-то условиях, дает такой-то результат, то можно было не сомневаться, что так оно и есть. По крайней мере, такая была у него репутация.
Он не окружал себя никакими тайнами, но был всем весьма неясен. Он приехал в Соединенные Штаты, получил здесь хорошее техническое образование, а затем вернулся в Хондагву. Спустя десять лет он вновь появился в Нью-Йорке, уже морщинистый, худой и какой-то иссушенный, и кропотливо принялся уничтожать труды других ученых. До сих пор он не заявлял ни о какой собственной оригинальной работе. Я не знал, что он делал эти десять лет, пока жил на родине. Он никогда не говорил об этом.
Он провел меня вниз в институтскую столовую, и мы заняли свободный столик. Со стороны мы оба выглядели так, будто увидели призраков.
— Сначала мы будем обедать, — твердо заявил Сантос. — Потом подумаем о другом. Я боюсь той штуковины. Так что давай не станем упоминать о ней, пока не доберемся до кофе.
Но тогда я не видел особой пользы в беседе. Я видел, как исчезало материальное устройство из твердого вещества. Видел какое-то немыслимое пустое пространство, при взгляде на которое начинали болеть глаза, а когда я провел через него рукой, то она оказалась отделенной от локтя на добрых полтора фута, причем, казалось, что ничего не случилось. Я видел свои пальцы и мог шевелить ими. Конечно, с рукой не произошло ничего плохого, но я не мог обсуждать это сейчас.
— Кажется, ситуация требует отчаянных мер, — криво усмехаясь, сказал Сантос. — Я когда-нибудь рассказывал вам о своем доме в Хондагве?
Это была единственная тема, которая могла отвлечь меня от увиденного, потому что здесь крылась какая-то тайна. Я знал, что Сантос не любил говорить о родине. Но сейчас он пошел даже на это. Он знал, что нам нужно отвлечься и перестать думать о проклятом устройстве из меди, хрусталя и проводов на его рабочем столе. Поэтому, помогая мне, он помог себе.
Он описал мне свой дом в Хондагве такими словами, что я буквально представил раскидистые пальмы и невероятно синее небо, и море, ласкающее пляж белого песка. Жаркие солнечные лучи и нега были причиной того, что, работая, никто не лез из кожи вон, и все были довольны. Длинная гасиенда с белыми стенами и росшим подле них жасмином, босые слуги-индейцы и веранда довершали картину.
— А вода там на вкус, амиго, совсем не та, что течет здесь из кранов, — продолжал Сантос. — Неизмеримо вкуснее. И была там улыбающаяся темноволосая девушка…
Сантос резко замолчал, но через секунду заговорил снова.
Он делал это для меня, потому, что мое психическое состояние оставляло желать лучшего, и он хотел меня отвлечь. Все мы любим читать о всяких фантастических научных устройствах в художественной литературе. Но когда мы видим подобное наяву, мозги становятся набекрень.
ГЛАВА II. Эластичное пространство
Сантос говорил о своих лошадях и собаках, о ленивом движении в сонном, неспешном городке Нинте, и о своем доме в столице Хондагве, который растянулся на полквартала, потому что каждый из предков делал очередную пристройку к нему, и не было даже его общего плана. И о старинной, скрипящей, причудливой четырехместной коляске, в которой несчетные годы леди его семьи выезжали с неотложными визитами. И вот однажды темноволосая девушка…
Сантос замолчал и вытер вспотевший лоб. Затем ему удалось улыбнуться.
— Но мне кажется, сейчас вы думаете о чем-то другом, верно? — спросил он. — Я сейчас быстренько пролистаю газету.
Обслуживали в институтской столовой не быстро. Это была традиция, такая же, как мрачные коридоры. Мы ждали, пока нам принесут кофе, и Сантос взял газету, лежащую на нашем столике. Пока он проглядывал заголовки, руки его слегка дрожали. Думал он явно не о газете, но, должно быть его глаза все же фиксировали напечатанные строчки, потому что внезапно он задрожал от ярости.
Побледнев, Сантос отложил газету. Заметив, как я смотрю на него, он улыбнулся, но в глазах у него было странное выражение.
— Мне кажется, мы оба избавились от мыслей о той штуковине наверху, — спокойно сказал он. — Я прочитал в сегодняшней газете, что наш город должен посетить президент Хондагве во время дружеского визита в Соединенные Штаты. Вот это избавит меня от воспоминаний о чем угодно!
Он машинально взял кофейную чашку, часть ее содержимого выпил, а часть пролил. Лицо его было суровым и бледным.
— Теперь мне легче вернуться к размышлениям о моем диамагнетике, — рассеянно сказал он. — Гораздо легче.
Но внезапно, словно не в силах больше сдерживаться, он заговорил. Голос его был горек и мрачен. И слушать его было тяжело.
Хондагве была из тех стран, в которых номинально не было демократии. Ее президент — Хосе Мануэль Гуттиэреза — правил страной уже восемнадцать лет. И в течение этих восемнадцати лет ни разу не было выборов. Никто не претендовал на то, что там были суды или честные чиновники. И что хуже всего, никто даже не притворялся, что президент не обладает полной и абсолютной властью.
Темноволосая девушка была женой Сантоса. Она привлекла внимание любителя женщин Гуттиэреза. Он вежливо пригласил ее посетить президентский дворец. Она не пошла. А затем она просто исчезла — была похищена людьми из охраны президента.
— Я был тогда на охоте, — сквозь стиснутые зубы с трудом выдавил Сантос. — Когда я вернулся и узнал об этом, то буквально обезумел. Я пошел во дворец с револьвером, и меня подстрелили под предлогом того, что я пытался убить президента. Этого я и хотел, но не смог. Меня бросили на улице, посчитав мертвым, но я не умер… к сожалению! — добавил он. — Моя жена тоже была мертва, — безжизненным голосом продолжал он. — Когда я поправился, то стал подготавливать революцию. Было достаточно много людей, так же отчаявшихся, как и я! Целых три месяца нам удавалось держать все в тайне, собирая людей, у которых были веские основания ненавидеть Гуттэреза. Но потом нас раскрыли. Мы стали преследуемыми беглецами. Когда поймали живыми сорок моих человек, остальные решили сдаться. Им обещали жизнь, но я сам слышал винтовочные залпы, когда их расстреливали. Какое-то время я прятался в доме поденщика. В конечном итоге, лишь двенадцати из нас удалось перебраться через границу. — Он широко раскинул руки и горько улыбнулся.
— Я планировал когда-нибудь вернуться и задушить Гуттиэреза собственными руками. Уже больше тысячи человек погибли при подготовке восстания. Возможно, они не походили на примерных учеников воскресной школы, но это были настоящие мужчины. Они хотели, чтобы президент ответил за гибель людей, за насилие над женщинами, за все, что он творит в стране. А в результате, — по глазам было видно, что он издевается над собой, — я стал великим ученым! Я создал диамагнетик, амиго, штуковину, которая то прекращает существование, то появляется снова. А в это время Гуттиэрез катается по Штатам, как президент дружественной страны!