Он прав. В задумчивости мы сидим рядышком на софе.
Конечно, мы, два старика, Бернхарда уже не эксгумируем и никуда больше не перепрячем. Даже если Регина дом сносить не будет, то тайна откроется для следующего поколения и менее страшной не будет. А если она его продаст, то его непременно сломают, он такой старомодный…
— Дом застрахован? — соображает Хуго.
Конечно. Как любой владелец недвижимости, я по закону обязана была застраховать свое жилище на случай удара молнии, взрыва, пожара, урагана, града, наводнения и землетрясения.
Мы глядим друг на друга, и в наших глазах вспыхивает дерзкий огонек, как в молодости.
— А что, если… — начинает Хуго.
— Что, если мы эту развалюху просто спалим? — заканчиваю я и ищу страховой полис. Надо проверить, стоит ли дело таких усилий.
Ух ты, а денежки-то мне светят немаленькие. Кто заподозрит старую женщину? Мало ли: утюг не выключила, конфорку гореть оставила, кабель горел, а она запаха не почувствовала. Пожалуй, только на бензин тратиться не будем, чтобы не «светиться». А Хуго уже совсем размечтался, голову потерял:
— Давай на деньги от страховки махнем в Мексику, поездим, посмотрим.
Но если дом пропадет, всю сумму получит Регина. А нам с Хуго достанется только пансионат для престарелых. И вообще, если устроить пожар, Бернхарда еще быстрее обнаружат.
Потихоньку, слово за слово, я задаю важный для себя вопрос:
— Хуго, объясни наконец, почему ты о смерти Иды сразу не сообщил? Если б ты пришел ко мне десять лет назад, мы бы действительно еще могли бы поехать в путешествие.
Хуго бормочет что-то о депрессии. Но я помню, письма он мне тогда писал вполне радостные. Я не отстаю, и он постепенно выкладывает всю правду.
Он продал свой книжный магазин задолго до смерти Иды, но сохранил превосходнейшие отношения со своей преемницей и навещал ее чуть не каждую неделю. Звали ее Ротрауд, она приехала из Австрии и была замужем за лилипутом, с которым познакомилась по объявлению в газете: «Я помогу вам возделать ваш маленький сад». Ее весьма заинтересовал этот садовник.
Хуго сначала редактировал лирику Ротрауд или попросту переписывал ее стихи, но уже в форме сонета. Потом за свой счет она выпустила томик виршей под названием «Мал золотник, да дорог». А между тем карлик, избалованный возвышенной литературой и кулинарными деликатесами, оказался существом неблагодарным, поэтессу бросил и завел себе какую-то барышню помоложе.
Хуго сделал паузу, прежде чем перейти к самому главному. После ухода лилипута Хуго стал утешителем Ротрауд.
— Что?! Ах ты!.. Сколько же ей было лет? За пятьдесят?! Да у тебя же дочь была уже старше ее! И ты!.. Ты с ней спал, да?!
Тут Хуго уклоняется от прямого ответа и декламирует строчки из Мёрике:[14]
«Помню я.
Темный лес лишь один наблюдал,
Как Ротрауд Прекрасную я целовал!
Молчи, мое сердце, молчи!»
Он, видимо, ждет, что я в тон ему подхвачу:
«Не брани, не ревнуй!
Обними, поцелуй!»
Не тут-то было! Отправлялся бы он лучше обратно в гостиницу или хотя бы во флигель, и весь разговор! Хуго хватает наглости думать, что я шучу. Да он просто издевается! Он уходит спать, а я лежу на кровати и хихикаю, как дурочка: наверняка, лилипута Хуго просто на ходу придумал. А вот Ротрауд — вряд ли. Была, наверное, такая дамочка. Ох, сердце как колотится, не унять, сейчас расплачусь!
За завтраком Хуго расспрашивает меня о внуке.
— А с отцом парень общается?
Эрнст Элиас с Феликсом видятся редко, любят друг друга не слишком пламенно, но отец регулярно и щедро снабжает сына деньгами. С годами этот живописец разбогател, приобрел имя и прославился, картин не пишет, все больше фрески, настенные росписи. Как-то он нарисовал семь смертных грехов для одного баварского концерна, и пошло-поехало. Стало вдруг модным расписывать разные конференц-залы гигантскими аллегориями на темы морали. Заказы посыпались один за другим. Только успевай, Эрнст Элиас!
«Почему его прозвали Тощим?» — спрашивает Хуго. Да он и правда был тощий как удочка (это Антон так худых называл). Длинный и тощий. Но после того как к нему пришла слава, никто его больше так не называл, потому что он внезапно до неузнаваемости изменился: раздался, погрузнел, стал каким-то круглым, и цвет лица из белого, похожего на цвет сырого теста, поменялся на фиолетовый.
Теперь моя очередь спрашивать:
— Почему тебя Хайдемари не оставила у Ротрауд? А-а, ну, понятно, я так и думала, литераторша завела себе молоденького, и уже давно, а Хуго, чтобы ему обидно не было, приглашала иногда чайку попить.
— Ох, Шарлотта, каким же я был ослом! — признается Хуго.
Не могу не согласиться.
Мы отхлебнули кофе и задумались. Что же делать с Бернхардом?
— Какие проблемы, не стоит переживать, — говорит Хуго. — Надо пойти к нотариусу и составить объяснительное письмо, которое наследница получит только после моей смерти. Так Регина сможет доказать, что ничего общего с покойником, замурованным в подвале, не имеет. А остальное — дела похоронной конторы.
— Ой, нет, нельзя так, — протестую я. — Ты Веронику с Ульрихом не знаешь. Что будет, когда они узнают, что их родной отец…
— А зачем им знать? Напишешь просто, что тебя хотел изнасиловать какой-то незнакомый солдат и ты его убила, защищаясь.
— Не выйдет. Проведут экспертизу, чтобы опознать останки, исследуют зубы, и все сразу станет ясно.
— Значит, придется его все-таки доставать, — сухо заключает Хуго.
— Очень смешно! Тебе бы все шутить.
Улыбается, хитрец. Сейчас тему поменяет, знаю я его.
— Слушай, Шарлотта, я ведь никогда не делал женщине предложения. Тогда, когда Ида забеременела, меня все подталкивали, чтобы я на ней женился как можно скорее. Я бы, наверное, и сам это сделал, но уж точно не в двадцать один год.
Я выжидательно смотрю на него. А он, даже не краснея, произносит:
— Шарлотта, выходи за меня замуж?
Я нервно глотаю. Ох и горазд же Хуго на сюрпризы!
— И у нас будут еще дети? — спрашиваю я наконец. А что такого, библейская Сара была еще древнее меня!
Хуго несколько смущенно отводит глаза и глядит в окно. А я так рассчитывала услышать остроумный ответ. Или я перегнула палку? Надо было предложить ему гражданский брак, чтобы мои дети снова звали его «дядей».
15
Мы с Хуго вспоминаем некоторые пикантные детали нашего мимолетного гражданского брака, забывая при этом правило: о мертвых либо хорошее, либо ничего. Помню, раньше Хуго на все вопросы о здоровье жены отвечал односложно, кратко и неохотно. А теперь вот рассказывает, что Ида, оказывается, на старости лет полюбила мятный шоколад и в результате лишилась своей изящной фигуры. День деньской сестра моя сидела в гостиной в инвалидном кресле, собирала картонную мозаику и один за другим отправляла в рот кусочки шоколадной плитки. Она складывала Тадж-Махал, осень в канадских лесах, средневековые домики с черепичной крышей где-нибудь в Люнебурге, вашингтонский Капитолий и «Ночной дозор» Рембрандта. Она выучила эти изображения наизусть, так что могла собрать их хоть с закрытыми глазами. У нее было предостаточно времени для чтения, и книг в доме было немерено, так нет же, дочь таскала ей каждый день эти дурацкие глянцевые женские журналы. Тут я коварно спрашиваю, что же читает сама Хайдемари.
— О-о, это вообще катастрофа, — вздыхает Хуго, — парапсихология, особенно психотерапия, и еще откровения о спиритических сеансах. При этом она заявляет, что вовсе не ударилась в оккультизм, а, наоборот, желает его научного разоблачения.
Хуго испытующе глядит на меня: а как у Регины с чтением? Кажется, наша с ним дочка тоже до беллетристики даже не дотрагивается? Да, ее интересует только научная литература, все больше по медицине, что-то там о самолечении, о том, как с помощью крапивы бороться с паразитами. Ну, что-то в этом роде, что помню, остальное забыла.
Мой слепой Антон к всемирной литературе тоже был равнодушен, но любил слушать, когда я читала ему вслух. А у Хуго хватает наглости передразнивать Антонов рейнский диалект. Между прочим, у меня это лучше получается. Антон прожил со мной целый год, прежде чем узнал, что у меня волосы рыжие, ему Ульрих рассказал.
— Да ну, правда рыжая? — переспросил Антон. — Ну, с ума сойти! Обалдеть!
У Бернхарда был свой пунктик: он знал наизусть всех победителей Олимпийских игр с 1896-го до 1936-го, хотя спортом никогда не увлекался и не занимался. А еще марки собирал из бывших немецких колоний, все больше с изображениями животных. И смертельно боялся подцепить в общественном туалете какую-нибудь венерическую заразу. Как назло, мочевой пузырь у него был слабоват, так что ему приходилось то и дело бегать в общественные уборные, откуда он выбегал в жуткой панике. Хуго злорадно хихикает, хотя и ему тут же нужно в туалет. Я уже давно заметила, как долго он там обычно возится. А когда он наконец возвращается, у меня нет больше никакой охоты перебирать болячки наших покойников.
Тут звонит телефон: Алиса. Поговорила с врачом Хайдемари. Состояние больной в целом неплохое. Опухоль была большая, пришлось ампутировать одну грудь и прочищать подмышечные лимфатические узлы. Прописана химиотерапия и потом еще восстановительное лечение.
— Так что Хайдемари долго еще будет приходить в себя, вы это учтите, — заключает Алиса присущим ей деловым тоном, — придется Регине на время подыскать для Хуго дом для престарелых, наверняка в окрестностях есть какой-нибудь, где найдется свободное место.
Хуго принимает новость довольно равнодушно, мне даже кажется, что он не понимает, насколько положение серьезно. Ладно, пожалуй, идею дома для престарелых стоит еще обсудить с моими отпрысками.
Регина договорилась, чтобы мне снова привозили всякую всячину от «Еды на колесах». Ровно в одиннадцать (а мы только в десять завтракать закончили) молодой человек, — не Патрик, к сожалению, — привозит нам рулет с горчицей, овощное рагу по-лейпцигски и картофельное пюре. Я ставлю все это хозяйство в духовку и, конечно, забываю ее включить.