В бремсберге было темно и тихо, и эта непривычная, вынужденная тишина давила в уши, делала темноту непроглядной, а тесноту сдавленного со всех сторон камнем пространства пугающей. Их было пятеро в этом каменном мешке, где недавно прогрохотал обвал, от которого все стало зыбким, ненадежным, и исподволь в душу закрадывалось щемящее чувство одиночества, оторванности от всего мира, незащищенности. И уже полуреальностью казалось то, что возможен иной мир, в котором есть свобода движений, есть пространство с воздухом и светом и нет повисшей над головой неумолимой каменной стихии. А она уже доказала свое превосходство над человеком, в мгновение ока сокрушила все его заграды и заслоны, созданные по последнему слову техники его самодовольным гением. Не есть ли эта удушливая тишина обман, ловушка, передышка перед новым буйством? Хватит ли ее для того, чтобы опередить камень, не дать разыграться вновь?
— Значит так, р-ребята, — Семаков откашлялся, поправил глазок коногонки. — Вот под этой аркой… — он показал на крайнюю к завалу неповрежденную металлическую крепь, — положите усиленный верхняк и пробейте под ним ремонтины.
— Одного ряда маловато, — усомнился Дутов, — надо бы два-три.
— Думаешь? — заинтересованно спросил мастер.
— Перестраховка не помешает, — поддержал Дутова Кошкарев.
— Так-то оно так, но и времени уйдет больше.
— Пробьем два ряда ремонтин, — твердо сказал Михеичев, и с ним молча согласились.
Витька работал как скаженный. Куда-то ушел страх, притупилось чувство опасности и только перла изнутри неутомимая энергия, будто во всем его теле сидела туго сжатая пружина, он дал ей волю, и она разжималась. Мир его мыслей сузился, сосредоточился на работе, он уже не докапывался, как обычно, до сути вещей, она, эта суть, заслонилась чем-то большим, тем, что они должны вот сейчас, немедленно, не теряя ни секунды времени, сделать. А то, что было позади, даже миг спустя, уже не имело значения, загородилось тем, что может случиться в следующее мгновение, если им не удастся его опередить.
Рядом шумно дышал Михеичев, в пересекающихся лучах светильников остро поблескивало лезвие его топора. Дутов работал без куртки, в заношенной до дыр, неопределенного цвета сорочке, и когда он замахивался зажатым в руке топором, то на правом боку его, в прорванной дыре, обнажалось белое, потное тело с рядами выступающих ребер.
«Когда-то рубаха была новой, форсил небось в ней на-гора», — мельком подумал Витька.
Но мысли об изношенной рубашке не задержались, маячил незащищенный клочок человеческого тела, показавшийся ему таким жалким в этом грубом каменном окружении.
Толстый, массивный верхняк, под который наметили забить ряд ремонтин, плохо прилегал к кровле, упирался концами в бока выработки, а делать углубления в потрескавшемся монолите было опасно. Шахтеры спешили. Тесали, подпиливали упрямое бревно, примеряли, вновь тюкали топорами, подрубали массивные ремонтины, подгоняли под верхняк. Важно сделать этот первый оборонительный рубеж, потом станет спокойнее, а главное — безопаснее работать.
Время будто взбунтовалось и неудержимо мчалось в какую-то непонятную опасную даль. Порой из обвала падали камни, и тогда секунды замирали и, казалось, пятились назад, к жуткому рубежу.
Дутов не вытирал пот и злобно бранился то ли на непослушную ремонтину, то ли на самого себя, а скорее на эти скачущие над самой головой пугливые секунды, над которыми невозможно было держать контроль, сладить с ними. Кошкарев молчал, и только Михеичев строгим голосом отдавал распоряжения, просил сделать то, поднести это.
Метрах в трех от крепильщиков опять упал кусок породы, ударился о конец рельса, сверкнул искрами и обдал шахтеров мелкими, колючими осколками. Они успели забить три стояка, когда вверху оглушительным выстрелом треснула крепь. Михеичев резко отпрянул назад и присел.
— Ремонтину по центру! Живо! — гаркнул он, рванулся к стойке, схватил ее за конец, поволок к завалу.
К нему на помощь бросились Дутов и Витька. С режущим слух хрустом верхняк медленно оседал, давил на ремонтины, и те, дрожа от напряжения, погружались концами в почву. По каскам шахтеров дробью стукнули куски породы.
— Ваня, бей справа, наискосок! — Бригадир подводил стойку под центр верхняка. — Виктор, тяни другую! Живо, Витя, живо!
По плечу Дутова секанул острый камень, разорвал сорочку, из раны капнула кровь. Иван только поморщился и еще отчаянней застучал обухом топора но концу стойки, вбивая ее под спасительный верхняк.
— Другую, живо другую! — хрипел Михеичев. — Что вы как сонные! Бей под правый конец! Живо, под правый!
Хруст ломающегося дерева переходил в тонкое завывание, будто скулило в смертной муке какое-то живое существо.
— Задавит… — ровным голосом сказал Кошкарев, и в этом звуке не было ни страха, ни удивления, словно речь шла не о них, вступивших в единоборство с подземной стихией, а о ком-то другом, из иного мира, безразличного для него и окончательно обреченного.
Витьке вдруг стало страшно. До этого мгновения он просто не думал об опасности. Некогда было думать. Опасность была где-то там, за ними, в неопределенном месте, и чем скорее он, они все вместе будут работать, тем дальше отстанет, рассеется эта опасность. А она оказалась рядом, прямо над головой, в этих скрежещущих, воющих звуках, в этом тихом, жутковатом слове «задавит».
— Цыц, сволочь! — Михеичев полоснул по Кошкареву лучом света, будто вмазал пощечину. — Бей ремонтину!
И от грубого слова, такого непривычного в устах бригадира, и от темного следа крови на рваной дутовской рубашке, и от того далекого, что было неизвестно где и так мгновенно очутилось над самой каской, с Виктором сделалось что-то непонятное. Он обмяк, мгновенно выступивший пот застлал глаза, к горлу, муторно клубясь, подступала тошнота. Неудержимо захотелось бросить все и убежать отсюда, убежать немедленно, куда глаза глядят, хоть в самый завал, лишь бы не видеть и не слышать всего этого.
Кошкарев заторопился, стойка вертелась в его руках, он никак не мог подвести ее под верхняк.
«Задавит, — думал Витька, — надо бежать! Чего они медлят? Все равно задавит!»
Мысли неслись вихрем, и будто бы не его, а совсем чужие. Но это чужое разрывалось надвое.
Гаврила споткнулся, упал, каска соскочила с головы, он ловко цапнул ее обеими руками, бросил на голову, вскочил, зло зыркнул на Витьку:
— Чего стоишь, паршивец, помоги!
Виктор вздрогнул, как от испуга, бросил топор, метнулся к стойке; торопясь, начал помогать.
— Я сейчас, я сейчас! — частил он, унимая противную дрожь в теле.
Они утихомирили взыгравший камень. Вбитые за считанные минуты дополнительные ремонтины не дали разыграться завалу. Первый надежный заслон был поставлен. И очень вовремя.
Изнуренные, обессиленные шахтеры сидели прямо на каменной почве бремсберга, недалеко от места недавнего сражения и молчали. В ремонтинах шуршала струя свежего воздуха, черный провал выработки уже не казался таким страшным и загадочным.
— Здорово мы ее подхватили! — сказал Дутов.
— Вовремя, — согласился Михеичев.
— Покурить бы… — не то сказал, не то попросил Кошкарев.
— А ты ныл — «задавит, задавит», — перекривился бригадир.
— Да я не ныл, я посомневался.
— Сомневаться будешь знаешь где?.. — хохотнул Иван. — И то не очень долго.
Витька не слышал разговора товарищей. Как навязчивый мотив, в ушах стояли невесть когда прочитанные строки незапомнившетося автора.
«Когда на бой идут — поют, а перед этим можно плакать».
«А перед этим можно плакать», — рефреном звучали слова, и Тропинин никак не мог понять: почему можно плакать только перед боем? Почему не во время боя? Почему не после?
— Ты чего притих, Витек, устал? — спросил Петр Васильевич.
— Немного, — тихо ответил тот.
— Работал что надо… — сказал Кошкарев, непонятно для чего — то ли похвалил, то ли отозвался просто так, для порядки.
— Он у нас молодец, — Михеичев наставил луч, внимательно вгляделся в лицо Виктора.
— Что у вас с плечом? — обратился Витька к Дутову.
— Да так, слава богу, царапина. Куртку не надо было снимать.
— На то ПБ писаны умными людьми, — пожурил бригадир.
— Давайте посмотрю, нас в ПТУ учили…
— Оказывать первую помощь, что ли?..
— Ну да…
— Раз в ПТУ, тогда действуй, профессор! — Дутов усмехнулся.
Виктора тошнило, и он боялся, что не сдержится и выплеснет рвоту прямо здесь, на виду у всех. Он искал дела, чтобы отвлечься от этого противного состояния.
— Поворачивайтесь, — сказал он, — у меня лейкопластырь есть.
— Пластырь!.. — ахнул Иван и снял с себя потную, вконец изодранную сорочку. — Крови-то всего как у воробья, а тут гляди — ручеек выбился.
Рана действительно оказалась простой царапиной, и Витька быстренько заклеил ее лейкопластырем.
— Живи сто лет!
— Ты отчего такой бледный, Виктор? — Петр Васильевич подошел к нему, пощупал лоб.
— Меня тошнит…
— Дак не мучайся…
Витьку рвало долго, будто выворачивало наизнанку. Михеичев держал парня за лоб, другой рукой пристукивал по спине.
— Освободись, Витя, освободись. Потом полегчает. Может на-гора выедешь?
Тропинин отрицательно покачал головой.
— Я уже все, мне легче…
— Его в столовке по злобе чем-то накормили. Есть там одна вертлявая, кажись, Иринкой зовут. И сама-то себе ничего, голова — как медный таз после чистки, и глазищи во-о, а они за ней табунами. Это она его из-за ревности накормила. — Кошкарев был уверен в своем предположении.
— Не, — со знанием дела отверг Дутов. — От крови стошнило. Это бывает. Я знаю.
К Ивану молча подошел Михеичев, крепко взял за подбородок, тихо сказал:
— Помолчи, балаболка. Может, сегодня, рядом с тобой, настоящий шахтер родился. Вот так! А еще фронтовиком себя называешь.
После передышки второй ряд ремонтин рос на глазах. Верхняк прилег к кровле как по шаблону, с тугим скрипом вбивались под него крепежные стойки. Шахтеры работали споро, даже с каким-то озорным лихачеством. Утихомирив буйство каменного потолка, теперь они будто мстили ему за жестокий нрав, закрепляли свою победу над ним. От острых ударов топоров взвивалась щепа, белым паркетом устилала почву.