— Его дело и есть слово.
— Вот, вот! Вася со школьной скамьи привык к этому. Сказал и думает, что дело сделано. Его уже не интересует, кем и как оно будет сделано. Иной раз мне кажется, что в комсомол его приняли сразу секретарем. — Вадим умолк, сел, опять вскочил, накинулся на Витьку. — Ну, чего расселся! Вручную так вручную, в душу ее мать, тяни-толкай на Занзибаре!
Подталкиваемая сзади коза с рельсами шла туго, спотыкалась на стыках рельсов, ребята оскользались, потом покатилась легче, загремела, как пустая бочка, Вадим с гиком подпрыгнул, плюхнулся поверх рельсов; не долго думая, за ним последовал Витька, и, дурашливо улюлюкая, друзья помчались по темному штреку.
Около разминовки козу пришлось притормозить. Перевели стрелки, с грохотом миновали состав вагонов под лавой и, разогнавшись, лихо подкатили к забою, клацнув по буферам погрузочной машины. Рельсы были доставлены на место. Очередная смена не потеряет драгоценных минут.
Тропинин посветил на часы, потрогал рукой бур и, убедившись, что все в порядке, надавил кнопку пускателя. Тонко завыл мотор, ввинчиваясь в твердь, закрутилась штанга, навивая бесконечную сталь витков.
— «Другой бы улицей прошел, тебя не встретил, не нашел», — вполголоса запел Виктор, и в мутном луче света шахтерской коногонки явилось милое лицо Ларисы, он улыбнулся ей, подмигнул. — Все будет хорошо, Лоронька! — и с силой надавил на ручку подачи. — «Благословляю ту случайность и благодарен ей навек».
Колонка ревела, Витькин голос вибрировал, звуки отрывались от губ и летели к забою, навиваясь на штангу, и то пропадали вместе с ней в камне, то возвращались из глубины и, дрожа, входили в него.
…Он стоит около ее дома, под ногами, как сочное яблоко в крепких зубах, хрустит снег, мороз щиплет в носу, на первом этаже, сотрясая заиндевелое окно, отчаянным ритмом бьется радиола, а на втором ярким светом горит самое дорогое в мире окно. Сейчас скрипнет дверь и выйдет о н а.
«Ты давно ждешь?»
«Нет, нет. Одно мгновение и целую вечность. Хочешь в кино?»
«А ты?..»
«А ты?..»
«Давай погуляем. Такой вечер! Зима скоро кончится».
«Ты ждешь весну?»
«Весной мне почему-то бывает грустно. А тебе, Вить?»
«Мне нравится осень».
«Каждую весну я чего-то жду».
«Осенью спокойно на душе, как будто уже чего-то достиг».
«Весна будет прекрасна! Теперь мне от нее ничего не нужно, кроме цветов и теплого солнышка».
«Без солнышка в шахте тоскливо. А теперь вдвойне».
«Почему?»
«Рядом с солнышком ты».
«Завидно?»
«Нет, скучно. Иной раз мне становится страшно».
«Отчего?»
«Что жизнь так прекрасна! На земле есть ты и солнце. Солнце и ты. А вдруг что-то перестанет светить. Выеду на-гора, а там темно».
«Я люблю тебя, милый».
Он ощущает, как вздрагивают ее губы, теплые пальцы нежно теребят на затылке волосы, краешком глаза видит ее чуть подкрашенные голубизной закрытые веки.
На шее тонко бьется жилка. Как она беззащитна! Витька губами ловит ее, ласкает, жалеет, оберегает от непонятной опасности. И сыплет, сыплет последний снег, глазеют ядреные звезды, Большая Медведица услужливо кренит ковш, будто задумала зачерпнуть им спящую Землю.
…Бур вьется ровно, и кажется, что ему не будет конца. Вадим торопится, нервничает, его колонка то, захлебываясь, урчит, то срывается на отчаянный визг, будто молит о пощаде. Крошится и течет порода, шумит струя свежего воздуха, в перекрещивающихся лучах двух коногонок гудит неутихающим гулом штрек.
Проходчики заканчивали бурить последние шпуры, когда пришла основная смена. Первым в забой вкатился Дутов, минуту помолчал, прилаживая глазок светильника к каске, шваркнул к затяжкам банку самоспасателя, подскочил к Витьке.
— Чем занимались, громовержцы?
— Делом занимались, — спокойно ответил тот.
— Оно и видно! Пять бурок не смогли прокрутить, работяги! Надейся на таких…
— Пацанва желторотая, — приласкал Кошкарев. — Вам не в шахте работать, а воробьев по улице гонять!
— Что теперь прикажете делать? — распалялся Иван. — Баб на помощь звать?
Вадим рванул ручку подачи, щелкнул выключателем, подкатил к Дутову.
— Чего орешь, как продавщица за прилавком!
— А ты думал, за такие успехи я целовать тебя брошусь!
— Мне твои поцелуи как петуху самокрутка!..
Витька добурил шпур, дернул штангу, та со звоном жмякнулась о почву.
— Не шумите, забой обурен.
— Колонки демонтировать дядя за вас будет? — не унимался Дутов.
— Дядя за вас, между прочим…
— Помолчи! — цыкнул на Вадима Виктор.
Подошел Чернышев. С высоты своего роста, почти из-под самой кровли, посветил на притихшие колонковые сверла.
— Не горячитесь, не на базаре… По телефону сейчас звонил диспетчер. Спрашивал о козе с рельсами. В чем дело?
— Ни в чем! — Витька почему-то обиделся. — Вон она, ваша коза!
— Так электровоз стоит на заезде без банок.
— Она сама на крылышках сюда прилетела! — съязвил Вадим, для пущей важности хотел ругнуться, но великодушно пожалел непонятливых сменщиков.
Шахтеры мигом повернулись к козе, ощупали ее лучами света, помолчали.
— Ваня, живо убирай колонки, — скомандовал Чернышев. — Это минутное дело. — Повернулся к ребятам. — Идите на-гора, идите, ребятки… — Погладил Витьку по спине, слегка подтолкнул. — Идите…
В шахтерской бане было тесно и душно. Только что выехала смена Восточного и Западного крыльев. Черные, как сам уголь, шахтеры сидели на лавках, курили, устало переговаривались. В предбанник валил пар, смешиваясь с табачным дымом, вихлял под потолком, хлопали двери, тугими струями шуршала вода. Из бани выходили помывшиеся горняки, распаренные, чистенькие, с ободками вокруг ресниц, и казались квелыми, как новорожденные дети, среди чумазых, черных дьяволов.
— Эх ты, дьявол! Нам бы вагончиков десять и ажур! — сокрушался сидящий рядом с Вадимом голый черный человек с худым впалым животом и крепкими бугристыми бицепсами.
— Первый запад все резервы съедает, — уныло откликнулся его сосед, выпустив изо рта, как из паровозной трубы, густое облако дыма.
— Рекорд… — безрадостным тоном протянул другой, с шикарной татуировкой во всю волосатую грудь.
— А по мне, так… — Тот сплюнул черной слюной и, виляя измазанными ягодицами, скрылся в душевой.
— Начальству видней, — все так же уныло сказал сам себе его напарник и тоже скрылся за дверью.
Витька молча курил и будто не слышал разговора.
— Тоже мне… — проворчал Вадим. — Деятели… Только и забот, что собственная шкура.
— Пошли, потрешь мне спину, — Витькин голос звучал печально.
Они драли друг другу спины, будто намереваясь содрать всю кожу. Горячие струи приятно секли тело, по полу бежали темно-серые шапки пены. Вадим набирал шайку воды и, крякая, нежился в горячем водопаде. Витька старательно тер мылом глаза, отмывал черноту с ресниц, которая не очень шла к его лицу.
Душ парни любили, мылись подолгу, с удовольствием ощущая, как вместе с грязью уходит усталость и под густо намыленной кожей упруго играют мышцы. Распарившись, с красными кроличьими глазами, выскочили в предбанник.
Оделись, вышли на улицу, морозная стынь обожгла лицо, глаза ослепило яркое, но еще холодное солнце. Дорога к поселку блестела наледью, скользила под ногами. Предвкушая плотный обед и голубоглазую улыбку рыжей Иринки, Вадим повеселел, вырвался вперед, скользил как на коньках по льду.
«Мальчишка, совсем как мальчишка, — осуждающе думал Витька, потом не выдержал, разбежался, плюхнулся на дорогу и, поглаживая набитую шишку, тихо засмеялся. — А, Лариса… Как хорошо, что ты есть у меня! Вот пацан, голову свернет».
— Вадик, осторожней!
«Где она сейчас, что делает?»
В наледи сияло солнце, в груди замирало сердце.
«Лариса, я здесь, я на земле, я рядом с тобой!»
…Колкий ветер донес запах кухни. С алюминиевым половником в руках перед глазами замельтешила Иринка и где-то незримо, но поблизости от нее, неприятным пятном маячил Максим, ее поклонник. У раздатчицы на носике выступил пот; в проворных руках, с розовыми ноготками, ловко вертятся миски, тарелки…
Вадим нерешительно скользнул по дороге, замедлил шаг. От кухни несло запахом борща. Солнце закрыла белесая пелена. Свет лился ровной немигающей лавиной, мир был так широк и светел, что не вмещался в видимое пространство, сливался с небом, уходил ввысь, растворяя в себе само солнце. Где-то за бескрайними пределами этого собиралась с силой весна. Скоро она постучит в эту белесую оболочку, как желторотый цыпленок, проклюнется первая травка и властно заполнит всю землю зеленым буйством.
Скорее бы…
К запаху борща присоединился аромат жареной картошки. Из столовой, в облаке пара, вывалилась группа парней.
— У киевлян уже семь ничьих, они в этом сезоне, тютю, пролетят! — пулеметом строчил Жора Пойда.
— Нынче Кубок у нас, это точно! «Шахтер» такого шанса не упустит, — заверил Гриша Ефимов, но как-то не очень уверенно.
— Первый запад рванул. Вот тебе и комплекс.
— Плотников именинником ходит, красный галстук подцепил, как флаг на копре.
— Давно пора переходить на новую технику, а то кричим — революция, революция, а в забоях сохой пашем. Цоб-цобе!
— Отчего-то Иришка сегодня, как лампочка, светится?
— А ты не слышал?
— Нет.
— Завтра в загс идет.
— С Максимом?
— С кем еще, не со мной же…
— А хотел бы?
— Спрашивай…
Шахтеры загоготали.
— Тебе и комбайн в лаве цоб-цобе.
— Но техника-то…
Вадим уже ничего не слышал. С ним кто-то поздоровался, он не ответил, шагнул к двери, но открывать раздумал, потоптался на месте, повернул назад. Запахи исчезли, аппетит пропал. Подошел Виктор.
— Ты куда?
— Проветрюсь…
— А еда?..
— Луком воняет. Подгорело что-то. С детства не переношу горелый лук, — Вадим вымучивал улыбку.
Из столовой вышла еще группа горняков. Делились сигаретами, чиркали зажигалками.