Боль в ногах прекратилась, они только тупо ныли, как замерзшие, и казались не своими.
Пить. Хоть одну каплю воды, на сухой потрескавшийся язык.
Тропинину наяву мерещился сверкающий водой ставок, что раскинулся за шахтерским поселком; взмылись ввысь над зеркальной гладью трамплины для прыжков, и он раскидывает руки, парит в воздухе и, кувыркнувшись, плюхается в воду. Летят брызги, а он уже ощущает прохладное давление глубины, выныривает и, отфыркиваясь, плывет на середину… Переворачивается на спину, раскинув руки, долго смотрит в небо.
Боже мой! Сколько вокруг воды! Она во рту, в ушах, в носу!..
— Стучат, Витя! — вскрикнул Петр Васильевич. — Рукой чую, молотки работают. Совсем близко. — Он зашуршал робой, Виктор и понял, и почувствовал, что бригадир разворачивается плашмя к забою и прижимается к нему спиной. — Я же говорил, нас не оставят, спасут.
С левой от Виктора стороны что-то с треском ухнуло, вздрогнула почва, на минуту умолкла пулеметная трескотня. Со свободной стороны обвала кто-то отчетливо простукивал морзянкой по валуну.
— Батя, стучи в ответ! Стучи, батя! Нас зовут. Они будут осторожнее… — Виктор дотянулся до головы Михеичева, потрепал его за волосы. — Стучи, батя! Найди камень, стучи!
— Чую, Витя, чую. Они совсем близко. — Петр Васильевич не двигался с места.
Тропинин что было сил дернул за волосы, вырвал клок, забил ладонью по почве.
— Стучи, батя. Они будут осторожнее. Только стучи.
— Тебе тоже надо лечь вдоль забоя. Я понимаю. Ты сможешь вырвать ноги? — Михеичев подполз к нему, поправил куртку, склонил голову к уху, горячо зашептал: — Витя, сынок, попробуй, хочешь, я помогу?
Молотки били вверху, к их ударам примешивался скрежет по породе какого-то инструмента.
— Уйди, я сам.
— Надо, Витя. — Он ласково гладил его по голове.
— Уйди.
Виктор оттолкнул его руку, сжав зубы, дернул ноги. Острая боль прожгла позвоночник, теряя сознание, он слабо попросил:
— Помоги, батя…
— Жизнь спасай… есть шанс… вдоль забоя… — сбивчиво умолял Петр Васильевич.
Черная яма была глубокой, и Виктор то стремительно падал в нее, то зависал, цепляясь ногами за острые крючья. Летели красные хлопья снега, перемешивались с черным угольным штыбом, а со дна пропасти поднимались гулкие удары барабанов и их бой перерастал в тихие звуки какой-то скорбной мелодии.
Тропинин очнулся, застонал, к его губам припали пальцы Михеичева, требовали ответа.
— Я помогу, Витя.
— Уйди.
С левой стороны вновь раздался треск, будто сломалось сухое дерево, но молотки на этот раз не умолкли, стучали почти у самых Витькиных ног. Шахтер собрался с силами, решив, что сейчас он сделает еще одну попытку и во что бы то ни стало вырвет ноги. Пусть даже часть их останется там.
«Только бы не потерять сознание».
— Кажется, они подрывают почву. — Бригадир шарил около себя рукой, прислушивался на ощупь.
— Зачем подрывку?. — не понял Виктор.
Он весь напрягся, уперся руками и что было сил дернул ноги. Сознание замутилось, но не ушло, Тропинин рванулся еще раз, вытянувшееся тело уперлось головой в забой, колени не сгибались.
— Помоги! — крикнул Виктор бригадиру.
Терялся рассудок, иссякали силы.
— Да, они делают подрывку, чтобы опрокинуть валун от забоя, — Михеичев как-то странно хмыкнул, не то засмеялся, не то заплакал и, шмыгнув носом, договорил: — Это наше спасение! Не двигайся, Витя. Потерпи малость. Теперь нужно не к забою жаться, а отползать от него.
Виктор не слышал Михеичева. Еще раз дернулся и, окончательно теряя сознание, резко перевернулся на бок, перекручивая ноги. Петр Васильевич развернул его на спину, тряс за плечи.
— Витя, очнись! Ты чуешь, воздух хлынул.
Небольшой корж, скользнув по забою, шлепнулся рядом с бригадиром, тот вздрогнул и посмотрел вверх. В образовавшуюся щель пробивался свет. Михеичев протер глаза, полоска света медленно расширялась.
— Дак вижу!..
Увидел он и то, что в просвет полетели куски породы, и еще сам окончательно не сообразив, что надо делать, сдернул с Тропинина куртку и, защитив ею голову, телом своим закрыл его.
Первым в расступившийся завал спрыгнул Гайворонский. Он был страшен в своем отчаянии и решимости. Измазанное лицо перекосилось, из ссадин на руках сочилась кровь.
Михеичев, скрючившись, лежал животом на Витькиной голове, а тот мертвой хваткой обнимал бригадира за спину. Рядом с разорванным сапогом Витьки Вадим увидел темное пятно крови.
— Витька! — Он вскрикнул отчаянно, с надрывным звоном в голосе, и все те, кто еще не успел опуститься в завал, замерли наверху валуна, нацелив фонари на лежавших внизу шахтеров.
Вадим стянул Михеичева, упав на колени, ощупывал Виктора.
— Витя, ты жив? — Боясь пошевелить друга, он только с опаской гладил его по щекам и повторял: — Ты жив?
Михеичев поднялся на йоги, его качнуло, и он, чтобы не упасть, прислонился к забою плечом.
— Я ничего не слышу, — шахтер закрывал лицо руками. — Не светите так ярко… ослепну…
— Воды, — тихо попросил Виктор.
— Витя… родной мой… Витька… — Вадим целовал его щеки, на Витькин лоб капали слезы, а он бессмысленно повторял: — Витька… родной мой…
На поверхности земли пробило десять часов. Стоял погожий весенний день.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Верилось и не верилось Ларисе, что Виктор попал в беду. Казалось, что это какое-то недоразумение, чья-то злая шутка, пройдет время, все образуется, он явится к ней живым и невредимым. «А если?..» Щемило в груди, опускались руки, и думать о том, что стоит за этим «если», не хотелось. «Не мог там поосторожней…» Иногда появлялась жалость, но какая-то расплывчатая — жалко было и Витьку, и саму себя, — потом она перерастала в досаду. «Зачем это случилось, почему?!» Слезы теплыми струйками бежали по щекам. От них сделалось еще обиднее, подступила тоска, весь мир и вся жизнь стали неласковыми, а себя она чувствовала самым несчастным человеком.
За окном, по улице, громко сигналя, промчалась машина. Лариса встрепенулась, прошла в ванную комнату, тщательно умылась. Вот-вот должны были прийти родители.
Ее встречи с Виктором они не одобряли, но и не запрещали. Она-то знала, что кроется за этой видимой нейтральностью. Не дай бог, застанут свое единственное чадо, свое ненаглядное сокровище плачущим. Мать тут же присоединится к ней, начнутся уже опротивевшие взрослой девушке сюсюканья и под их аккомпанемент дотошные расспросы, а все закончится длинными нравоучениями, которые энергично поддержит отец.
Лариса включила свет, в растерянности остановилась посреди комнаты. «Что говорила Марина? Сказала, что все может быть».
Условным сигналом в дверь позвонили родители. Она вздрогнула, но к двери, как обычно, не побежала. Подошла к зеркалу, потерла слегка припухшее, заплаканное лицо.
— Почему не открываешь? — начала мать.
— Я спала.
— Ты заболела? — мать выронила на пол сумки, принялась ощупывать лоб дочери. — Говорила же, надевай кофточку!
— Пройдет, — безразлично бросила дочь.
— Какие новости на шахте? — Отец знал о случившемся, но предпочел начать издалека.
Лариса молчала.
— Говорят, авария произошла?
— Вам-то какое дело! — Она плюхнулась на тахту и заревела.
— Доченька… неужели Виктор… — охнула мать.
— Да, да, да! — Лариса истерически била ладонью по матрацу.
— Я знала, я чувствовала, я тебя предупреждала… — Мать забегала по комнате, не зная, за что взяться, что предпринять, что сказать. — Но он, слава богу, тебе еще не муж, — она остановилась, развела руками. — Чего же зря расстраиваться. Что… насмерть?..
— Отстаньте! Я ничего не знаю.
— Сколько раз повторяла: ну, зачем тебе эти шахтеры! Ты красивая, добрая, умная, к чему тебе жить в постоянной тревоге? Не зла ведь желаем. Вот отец твой… Всю жизнь простым завхозом прожил, и слава богу… — Мать успокаивалась.
— Помолчи, мама, — простонала Лариса.
— Молчу, доченька, молчу…
Впервые за много лет Лариса плохо спала. Ночью к ее постели несколько раз подходила мать. Ухом склонялась к лицу, прислушивалась. Дочь притворялась спящей. Порой появлялось желание прильнуть к матери, поплакать у нее на груди: «Мамочка, я люблю его».
А утром у входа в административный корпус Катерина Кошкарева со всей беспощадной откровенностью сообщила Ларисе:
— Обезножел Витька. Всю жизнь на колясочке теперь, если, бог даст, оклемается.
В глазах у девушки помутилось, она повернулась и побежала домой. Мельтешили трава, дорога, люди, а в голове билось: «Без ног…»
…Тропинин очнулся в больничной палате. Стоял резкий запах какого-то лекарства, его тошнило. В левом углу белела пустая разобранная кровать, на тумбочке, рядом с ним, высились объемистые пузыри с разноцветной жидкостью. Около койки, прикрепленная к высокой никелированной стойке, висела колба с бурой жидкостью. От колбы тянулись шланги, схваченные посредине защепкой с винтом, ниже по стеклянной трубочке жидкость медленными каплями падала в другой шланг, ведущий к его правой руке.
Стояла тишина, он был один. Палату рассекал надвое широкий солнечный луч.
Тропинин ощупал руку и ужаснулся. Она была перебинтована и накрепко к чему-то привязана. Он слабо пошевелил ею, боли не ощущалось. «Это же кровь вливают».
Тошнота муторным клубком покатилась к горлу. «Зачем кровь? Разве я умираю?»
В палату вошла женщина в белом халате, с трубкой фонендоскопа на шее. Виктор уставился на нее испуганными глазами, кивнул на колбу.
— Зачем это?
Женщина приветливо улыбнулась, подкрутила что-то у прищепки, капли крови участились.
— Вы потеряли немножко крови. Надо восполнить. Вас не знобит?
— Что с остальными? Там был Гайворонский, нас четверо…
— Все живы-здоровы. Бригадир ваш лежит в соседней палате. Думаем, что все обойдется, слух восстановится.
— Мои ноги?.. — больной попытался приподняться, мешала привязанная рука.