В небе звенит жаворонок. Лужи раздаются по сторонам и после долго волнуются разбитыми осколками солнца.
На чистом бланке истории болезни несколько строк:
«Петров Сергей. Электроожог 4-5 степени обеих верхних конечностей и правой стопы. Доставлен каретой «скорой помощи» в глубоком шоке».
Срочно созванный консилиум заседал недолго.
— Надежды мало. Положение больного почти безнадежное… Смерть может наступить каждую секунду. Это чудо, что после поражения током в шесть тысяч вольт человек жив. Наш долг — сделать все от нас зависящее… — Главный врач больницы отодвинул бланк истории болезни и тихо добавил: — Будем надеяться… Лечащим врачом назначаю Валерия Ивановича Горюнова.
Весть о несчастье поползла по палатам. Сделались сосредоточенно-суровыми лица больных, словно все они нечаянно заглянули в пропасть и она грозно, гипнотически поманила их.
За окном капелью звенела весна, обиженно стучала по окну голой веткой сирени, будто хотела сказать: «Что же вы, люди, забыли обо мне?»
Таня стоит у окна и смотрит, смотрит…
Цепочка людей, растянувшаяся от шахты до поселка, заметно редеет и через несколько минут совсем обрывается. На руке тикают часы. Таня сердится:
«Опять у Сергея какое-нибудь заседание!»
На дороге появилась группа людей. Шли, размахивая руками, — вероятно, спорили. Тане показалось, что среди них Сергей. Рассмотрела лучше и рассердилась еще больше: Сергея нет. Люди прошли, и дорога опять опустела.
Из окна квартиры виден террикон. По нему вверх медленно ползет вагонетка. Доезжает до вершины, останавливается на миг и перевертывается вверх дном. Из вагонетки высыпаются крупные куски породы, катятся вниз и плюхаются в лужу, разлившуюся у основания террикона. Летят брызги, а вагонетка торопится вниз, за новой партией камня.
Сергей любит смотреть на террикон и эту, как он ее называет, «трудягу-вагонетку». Таня улыбнулась. Вспомнила, как однажды зимой у мужа неожиданно испортилось настроение. Она волновалась, думала — неприятности на работе. А когда утихла вьюга, Сергей подошел к окну и рассмеялся, вагонетку свою увидел. Потом, посерьезнев, сказал: «Кажется, ничего нет примечательного. Гора изломанных камней — и все. А вдумаешься — это же сама жизнь! Мудрая, интересная и вечно живая. Прошли миллионы лет. Миллионы!.. Из питекантропа труд сделал умнейшее на земле существо. Миллионы лет… И как мизерно коротка наша жизнь в этой вечности. Одно мгновение… А у нас вчера целый час не работала лава из-за нерасторопности одного шалопая. Вот и войдет этот час пустым местом в вечность. Обидно!»
«Смешной он у меня», — подумала Таня.
Таня не заметила, как к дому подъехала голубая «Победа». Хлопнули дверцы, и она увидела людей, торопливо направляющихся к их дому.
«Это ж Сережкин начальник… И дед с их участка. Где Сергей?» Таня почувствовала, как мозг царапнула мысль, от которой кровь прилила к лицу, часто-часто застучало сердце и вдруг упало, сжавшись в болезненный комок.
«Может быть, не к нам».
В дверь постучали. Стук грохотом ударил по комнате. Таня подняла руки к похолодевшим щекам и села. «Не открою!» — мелькнула безрассудная мысль.
Стук робко повторился. Послышались приглушенные голоса. Руки дрожат, никак не могут найти задвижку от двери. И когда медленно, словно в квартире покойник, сняв шапки, вошли Петр Павлович и старый мастер, дед Кузьмич, Таня без слов поняла: случилось что-то ужасное.
— Что с Сережей? — И заплакала.
Метнулась к шкафу за косынкой, но ноги подломились, в глазах пошли черные круги.
— Не плачь, дочка, бог даст, все обойдется. — У Кузьмича срывается голос, старчески дрожит, и нельзя понять, надежда в нем или соболезнование. Большая шершавая ладонь неуклюже гладит щеку. — Ничего, там хорошие врачи, организм у него молодой, крепкий. Не плачь… Что ж теперь делать… всякое бывает… такую уж мы выбрали себе долю — на работу, как в бой… Случаются и шальные пули. — Спохватившись, что сказал лишнее, заторопился: — Поехали, дочка, одевайся.
Машина едет бесконечно долго. Тане кажется, что они заблудились среди этих многочисленных улиц, переулков и, когда найдут правильную дорогу, будет поздно.
— Сейчас приедем, — говорит Кузьмич и весь съеживается.
Какая-то неведомая сила рванула Таню из машины, бросила в длинный коридор больницы и остановила именно перед теми дверями, за которыми был он, ее муж, Сергей Петров. Толкнула дверь, сделала шаг в палату и застыла: слева, на койке, закутанный в бинты, с бледным, осунувшимся лицом лежал Сергей. Таня боком подвинулась к постели и безвольно осела на пол.
— Сереженька, родной мой, как же ты так, а?.. — Рукой потянулась к лицу и вскрикнула отчаянно, страшно: — Сережа!
Очнулась в пустой, просторной комнате. Посмотрела и удивилась: где это она и что с ней? Вошла женщина в белом халате, что-то сказала и ушла. Когда закрыла дверь, до Таниного слуха дошел звук ее голоса, а слов не разобрать. И вдруг обожгло — окровавленный бинт на груди мужа!
На вторые сутки утром Сергей открыл глаза. Таня, сидевшая рядом на стуле, затаила дыхание. Тихонько позвала:
— Сережа!
Глаза повернулись к ней и закрылись.
— Таня, разбуди меня. Я не могу сам проснуться.
— Сереженька, тебе больно?
— Буди скорей!
— Ты не спишь, Сережа. Мы в больнице. Тебе руки током обожгло… немного…
— Неправда — меня убило… Там же шесть тысяч вольт!
Таня молчала. Глотала комок, подступивший к горлу, и не могла проглотить. «Заговорил, заговорил, — значит, будет жить, будет!» И слезы заливали лицо.
— Почему ты плачешь?
— Я ничего, я так… Я уже не плачу.
— Что в шахте?
— Ты спас людей и шахту от пожара… Там что-то могло взорваться.
— Кто подобрал меня?
— Коля Гончаров с проходчиками.
— Что говорят врачи?
— Врачи?.. Врачи говорят — ничего страшного нет. Немного полежишь здесь, и все пройдет. — Таня старается сказать это быстро-быстро, словно ждет, что вот войдет кто-нибудь в палату и крикнет: «Нет, не говорят этого врачи, они не надеются на спасение жизни!»
— Говоришь неправду. Зачем?.. Это неправда, неправда!
Взгляд Сергея устремлен в потолок, высокий и ослепительно белый. Справа, из угла, тянется узкая темная трещинка, тоненько петляет среди маленьких белых бугорков и незаметно теряется.
И опять показалось Петрову, что он спит и видит сон. Сон, как спрут, засосал его в свои липкие объятия, и нет сил высвободиться из них.
— Выйдите на минутку, мы посмотрим его, — обращается человек в белом.
Сзади стоят двое, держат стеклянного спрута с длинными резиновыми щупальцами.
«Врачи!» — мелькает мысль.
Женщина в белой косынке долго разбинтовывает левую руку Сергея. Бинт собрался в большой окровавленный клубок, а она все мотает и мотает, время от времени смотрит в лицо больному, вздыхает и вновь сматывает бинт. Сергей приподнимает голову, пытаясь увидеть свои руки. Сестра прикасается к его лбу и придерживает голову на подушке.
— Не надо смотреть! Не надо…
Горюнов наклонился над койкой, спрашивает:
— Больно? А здесь?
Сергей не чувствует боли и только после укола в плечо ойкнул.
— Я так и предполагал… Плохи твои дела, парень! Может быть, придется ампутировать. Я о руках говорю.
— Как ампутировать? Резать?!
Горюнов смотрит мимо больного и молчит.
— Ам-пу-ти-ро-вать… Как же это, а?! Как же я жить-то буду?! Руки… Таня! — И вдруг закричал диким, нечеловеческим криком: — Не дам, варвары, лучше убейте меня!
И затих.
На третий день началась гангрена. Выход был один — ампутация.
И немедленная…
Валерий Иванович Горюнов воспринял без энтузиазма свое назначение лечащим врачом Сергея Петрова. При первом же осмотре пациента, не вдаваясь в тонкости медицинского анализа, он твердо и категорически заключил — не выживет.
Человек эгоистичный и трусливый, Горюнов был напуган обширностью ран у больного, его воля была парализована видом человеческой трагедии. Одна мысль поставить себя в положение Петрова приводила его в гнетущее уныние. Он и сам не знал, почему возникла эта кошмарная мысль, и всеми силами гнал ее. Ободрял себя тем, что ничего подобного с ним не может произойти, что вот сегодня же он пойдет домой цел и невредим, там его встретит жена, они будут смотреть телевизор, болтать о всяких пустяках, а может, пойдут в кино. Летом они поедут на юг, к морю… От сердца отлегло, по ненадолго. Камнем над головой повисла все та же мысль. Сострадания к больному не было. В груди росло раздражение и злоба. «Его же придется оперировать, и он умрет под скальпелем. Не хватало еще смерти в моем послужном списке. Все верят в сказочки Бадьяна… Ну и пусть берет его себе!»
В кабинете их было трое. Главврач больницы супился и молчал.
— Больной безнадежен. Зачем его дополнительно мучить операцией? — говорил Горюнов.
— Не согласен. Надо испытать все. Вы лечащий врач и не имеете права отказываться от риска, — возражал Вано Ильич Бадьян.
Главврач еще долго слушал, как хитрил и изворачивался Горюнов, всеми средствами старался избавиться от трудного больного. Потом встал и, скрывая раздражение, сказал:
— Решено. Вано Ильич, готовьте Петрова к операции. В конце концов, каждый поступает так, как подсказывает долг и совесть.
Хирург Бадьян присел на краешек постели Сергея и повел осторожный разговор о необходимости операции. Петров смотрит мимо врача, и кажется, что он не слышит ни о жестокой гангрене, угрожающей ему, ни о том, что надо быть мужественным в тяжелые минуты жизни.
— Я не ребенок, доктор…
— Вот и хорошо, вот и хорошо!
Во время операции Сергей не мигая смотрел на яркую операционную лампу и молчал. Бездонными омутами голубели широко раскрытые глаза, которые ничего не видели, не желали и не чувствовали. Даже боли. И только когда противно завизжала хирургическая пила, Сергей весь сжался и отвернулся от света.