ие тем спорам. И присосался к моему сердцу червячок: вот бы написать об этом, как в разных романах-повестях пишут! Да разве я сумею? Ну, в школе стишки пописывал, заметки в газеты строчил, подбадриваю себя. Так то баловство, а тут про любовь написать надо. Нет, не сумею!
А жизнь шла своим чередом, день сменял ночь, шли недели. А червячок опять точит: вот изобразить бы, доказать всем — есть и в наше время настоящая любовь! Не может она измельчать или перевестись, пока жив человек! Тут и другое подстегнуло. Ходят под окнами днем и ночью какие-то великовозрастные шалопаи, бренчат на гитаре, ну зла не хватает! Здоровые ребята, с руками, с ногами, неужели дела себе не найдут! Ведь пролетит жизнь в этом полухмельном, блатном гитарном бренчании, и оглянуться не успеют. А одумаются, оглянутся — поздно будет. Ничего ведь сзади не останется, никакого следа. Стыдно им станет. Больно станет. Муторно станет. К каждому подступит тот срок, когда человек спрашивает у самого себя: зачем явился на эту Землю? Что оставил после себя? Добро? Зло? Любовь? Ненависть? Никто из нас не верит в загробную, жизнь. Но на Земле ведь бессмертно только Добро, только Любовь. Зло тоже живет, но оно умирает сразу же, как только умирает породивший его. И этим шалопаям мне тоже хотелось что-то доказать, в то время не знал еще что. А червь все сильнее сосет: напиши… «Да не умею я писать!» — злюсь на него. «Ну, попробуй», — умоляет.
Рыжий, в переднем ряду, сжал кулаки и не отрывает от меня взгляда. Парторг убрал со стола часы и, подперев рукой щеку, внимательно слушает.
— И стал я учиться писать. Пробовал писать ногами, протезом, не получалось. Бросал, вновь принимался, разочаровывался, опять бросал и так без конца. А червяк ну прямо сбесился. Жизни от него никакой не стало. Обнаглел совсем. Пиши, и все! Теперь уже приказывает. Проснусь ночью, а в голове одно и то же: как бы это половчее все изобразить про жену свою, про любовь, про жизнь. И уже люди, как живые, перед глазами встают, разговоры заводят, только бери и записывай все подряд. А как записывать? Чем? Пробовал диктовать — не получается. Сразу и люди куда-то исчезают, и разговоры прекращаются, и фразы разваливаются. Читал в ту пору очень много. И знаете, ребята, читаешь книгу, уже ранее читанную, и будто заново ее понимаешь. Все будто бы и сложнее и проще. И вот однажды, читая книгу, взял в зубы карандаш, чтобы перевернуть страницу, да так и замер. Писать же так можно! Ну и завертелось все. Начал учиться писать, держа карандаш в зубах. Достал букварь, тетрадей в косую линейку и, как положено первокласснику, начал выводить палочки, крючочки, буквы… Около года тренировался. Сейчас пишу довольно быстро, и почерк неплохой, разобрать можно. Ну а червяк уже с ума сводит меня. Ем ли, сплю, иду по улице, а у меня все мысли вокруг рассказа о жене вертятся. Вначале я не собирался повесть писать, а просто стал рассказывать. А тут и нахлынули на меня воспоминания и люди, с которыми свела судьба, которые оставили добрую память, и я почувствовал себя обязанным написать о них. Так сложилась повесть «Всем смертям назло…». Переписывал я ее около двенадцати раз, и только тринадцатый вариант увидел свет. Так я начал писать.
— В конце повести сказано, что Таня ждет ребенка. Скажите, кто у вас родился? — спросил кто-то из рядов.
— У нас с Ритой родилась девочка. А кто родился у Тани и Сергея — не знаю. Не думал об этом.
— А как назвали девочку?
— Таня.
— В честь той, из повести?
— Да.
— А вы хотели, чтобы у вашей Тани была бы судьба, схожая с Таниной из повести?
— Какой отец пожелает таких испытаний своей дочери?! Я хочу, чтобы она была похожа на свою мать. Во всем, без исключений.
— Что, по-вашему, есть мужество? — раздается опять вопрос.
— Честное выполнение своего долга…
Потом мы шли с парторгом по шахтному двору, он молчал и не поднимал опущенной головы. Накрапывал дождь, порывистый и мелкий. Террикон дымил еще сильней, на копре бешено кружились шкивы. «Ребята поехали, — подумал я и представил их всех, как они молча натянут на себя робы, возьмут самоспасатели, лампы, шагнут к стволу, посмеиваясь или выражая какое-либо недовольство, войдут в клеть, отпустят пару шуток девушке, что стоит у кнопок, и разом нырнут в ствол и на миг почувствуют невесомость, как в свободном полете. Рыжий придет в забой, ругнется на прошлую смену за то, что не нарастили рельсы или не убрали забой, и станет наводить порядок. Тот, узколицый, черный, через печь пролезет в лаву и, наверное, уже оттуда спросит у вагонщика про то, сколько вагонов под лавой, недобрым словом помянет ВШТ, если мало, или смолчит, если достаточно, и на коленях и локтях поползет, шурша по лаве, к комбайну.
— Извините, — повернулся я к парторгу, — как-то так вышло… не рассчитал время. Первый раз выступаю. Смену задержал…
Парторг махнул рукой.
— Я вот о чем сейчас думаю. Копыленко во втором ряду, с края сидел. А он ведь, подлец, пьет и к жене руку прикладывает. Двое детей у них. Все время наблюдал за ним. Глаза прятал, стыдно ему было. Неужели и после этого старое продолжит? — Он помолчал, шагая с опущенной головой, и, будто рассуждая сам с собой, сказал: — А от Ломакина, рыжий такой, здоровый, что в первом ряду сидел, жена ушла. Тихий покладистый парень, работник отличный, а она так себе, свистулька свистулькой… И вот вам — вспорхнула и улетела. Переживает Ломакин. А что сделаешь?! — Он опять помолчал и задумчиво бросил: — А план они сделают. Об этом я не беспокоюсь. Хлопцы — что надо!
— Он проходчик?
— Кто?
— Ломакин.
— Проходчик. Бригадир.
— ЧП случаются?
— Почти нет, — ответил парторг. — На прошлой неделе на третьем западном корж «капнул», и комбайнера по спине. Ходить, наверное, не будет. Позвоночник повредило. Вчера в больнице были… — он вздохнул и помолчал. — У вас это правильно в книжке написано: «…случаются и шальные пули».
На вершине террикона опрокинулась вагонетка, ухнула порцией породы, и камни стаей покатились вниз, подскакивая и перегоняя друг друга. От стаи отстал большой угловатый кусок, неловко перевернулся с боку на бок с гулким стуком и медленно пополз к основанию, оставляя за собой густой серый хвост пыли. Тучи густели, опускались ниже и, цепляясь за террикон, верхушку копра, стремительно летели дальше, за шахту, брызгаясь холодными каплями.
Я плохо спал этой ночью. В окно стучал дождь, то дробно, то мягко, сердито выл ветер, в голове теснились какие-то мысли, а я боялся их и гнал от себя. Необходимо с головой погрузиться в работу. Тема есть, сюжет готов, было бы время. Но его становится все меньше и меньше.
Утром пришел почтальон и принес сразу шесть писем. Вот они, самые первые, неожиданные и желанные, пугающие и радующие!
«Здравствуйте, дядя Слава, тетя Рита!
Три дня подряд мой папа читал мне вашу повесть. Сама я умею читать, но еще не очень, не все буквы знаю. Повесть мне очень понравилась. Мне идет уже седьмой год. Теперь я знаю, что такое любовь.
Дорогой ты мой, самый первый корреспондент и читатель. Ты забыла написать свой обратный адрес. Быстро переворачиваю конверт — пусто. На штемпеле — Новомосковск, и все. Я очень благодарен тебе. Конечно же, ты по-своему поняла любовь, поняла, что это светлое и доброе чувство, которое способно совершать чудеса. Иди по жизни с этой верой.
«Здравствуйте, Владислав!
Извините, что не знаем вашего отчества. В первом номере журнала «Юность» мы прочитали вашу повесть «Всем смертям назло…». Мы учимся в восьмом классе, и большинство из нас комсомольцы. Все мы потрясены мужеством и упорством Сережи Петрова и его жены Тани. Не подумайте, что это общие слова, которыми мы хотим передать свое восхищение.
Вот уже три года мы дружим с Героем Советского Союза А. П. Маресьевым, часто получаем от него теплые, дружеские письма. А началось все вот с чего: в пятый класс к нам пришел новый ученик Коля Хрячков. У мальчика были больны обе ноги. И мы всем классом решили помочь ему. Каждый день ходим к нему готовить уроки, посвящаем во все дела класса. Очень радовались за него, когда он получал пятерки. Алексей Петрович прислал ему книгу Б. Полевого «Повесть о настоящем человеке» и свои фотографии. Вот тут-то мы все поняли, что значит быть настоящим советским человеком. Все мы в тот год старались сделать как можно больше хорошего. На могилах погибших воинов поставили памятники, узнали, что в нашем городе жил Герой Советского Союза Петр Липовенко, который погиб, защищая Севастополь. Теперь одна из школ нашего города носит его имя. За хорошую работу нашему классу было присвоено первое место в областном пионерском соревновании. Всех дел и не перечислить. Но в феврале 1965 года Коля умер. С тех пор прошло много времени, мы стали почти взрослые, и прежние чувства притупились. И вот ваша повесть заставила нас о многом задуматься. Все ли мы делаем для того, чтобы стать настоящими комсомольцами? Среди нас загорелся жаркий спор о вашей жизни, и мы решили написать вам письмо. Одни верят, что вы откликнетесь и что мы станем настоящими друзьями, потому что человек с такой удивительной судьбой имеет отзывчивое сердце, а другие, наоборот, утверждают, что мы не получим ответа. Мы не знаем вашего точного адреса, но почему-то уверены, что наше письмо найдет вас. Наверное, вы получаете тысячи писем, и каждое несет частицу человеческого тепла. Очень просим ответить нам.
«Дорогие Владислав Андреевич и Маргарита Петровна!
Пишут вам сразу тридцать две девочки. Все мы учимся в одной группе в Донецком политехникуме. Мы прочитали вашу повесть, долго говорили о ней. То, о чем вы рассказываете, поразило нас, взволновало, заставило задуматься над многими вопросами жизни. Для чего живет человек? В чем его ценность? Что такое любовь? Дружба? Что значит быть настоящим человеком?