Все знали, что французы воевали с русскими, — в истории Франции все правители только и делают, что воюют, за исключением нескольких оригиналов вроде Генриха III, который играл в бильбоке, или Людовика XV, который любил варить кофе; знали и то, что во время русской кампании шел снег, но что из этого следовало, никто толком сказать не мог.
Учитель, раздосадованный тем, что отступление из России не нашло достойного отклика в мозгах школьников, решил наказать всех чохом. Не выучившие урок должны были всю следующую перемену ходить вокруг школьного двора.
Между тем Рыжику не сиделось на месте. Он весь трясся, так разбирало его от злости на подлого Жара. Решив, что опрос окончен, он поднял руку, щелкнул пальцами и несколько раз подряд повторил:
— Можно выйти?
Учитель удивленно, с сожалением посмотрел на него. Многолетний преподавательский опыт подсказывал ему, что на уроках обычно отпрашиваются по нужде только плохие ученики, тогда как хорошим легко удается дотерпеть до звонка. Глядя, как ерзает Рыжик, он подумал, что его лучший ученик явно катится вниз — вот уже норовит прогулять отступление из России. Он неодобрительно покачал головой, но позволил Рыжику выйти. В тот же миг с последней парты донесся негодующий возглас: Леон Жар кричал, что он просился еще раньше Пьера Шоде. Учитель заколебался и, чтобы соблюсти справедливость, сказал:
— Ладно, идите оба и быстро возвращайтесь.
Рыжик и Жар с удручающей поспешностью кинулись к двери и стали отпихивать друг друга. Леон Жар победил и выскочил первым. Класс во все глаза следил за бурной схваткой. Напрасно возмущенный учитель призывал безобразников к порядку, они его не слышали, тогда он объявил, что после такого вопиющего случая больше никто и никогда не выйдет в туалет во время урока.
Во дворе Рыжик дал волю гневу.
— Во всем классе только ты один мог такое сделать, — накинулся он на верзилу Жара. И обозвал его подлюгой, мразью, подонком и недоноском.
Жар невозмутимо, с циничной улыбкой слушал все это, но при последнем слове взвился, как укушенный:
— Это я недоносок? А ну повтори, если не слабо!
Рыжик знал, что сила не на его стороне, и, сжав зубы, сдержался. Верзила Жар ехидно хмыкал. В тесный вонючий домик они зашли вместе и еще немного потолкались, задиристо глядя друг на друга. Минуту стояли молча, потом Жар надменно сказал:
— Я писаю выше тебя.
Это была чистая правда, но хвастливого тона, которым он заявил о своем преимуществе, Рыжик стерпеть не мог и, пожав плечами, ответил:
— Ну и что? Ты же на два года меня старше.
— Вовсе не поэтому. Возраст в этом деле не важен. Взять хоть моего брата, ему двадцать один, только из армии вернулся, а писает не выше меня.
Ну уж нет! Рыжик восстал против такого нахального вранья:
— Как же, так я тебе и поверил — не выше! Да он небось не старается! Чем человек старше, тем он выше писает, — это уж закон такой, для всех и каждого. Точно тебе говорю!
Рыжик шагнул к выходу, но верзила Жар преградил ему путь.
— Значит, говоришь, от возраста зависит?
— Можешь не сомневаться.
— А почему тогда в шестьдесят лет струю выше дома не пускают? Или вот учитель, почему он выше мэрии не писает?
Рыжик хотел возразить, но не нашелся — логика была несокрушимая. Прием «сведения к абсурду» заткнул ему рот. Он вдруг почувствовал, что математика его подвела, перестала отвечать реальности. Закон пропорциональных величин был посрамлен в его глазах, и вера в разум пошатнулась.
— Что, убедился? — ликовал верзила Жар. — Всем известно, что рыжие высоко писать не могут, — припечатал он и побежал в класс.
Рыжик поплелся за ним, однако на полпути сел под большой акацией, на том самом месте, где только что чествовали его победу. Он смотрел на окна класса, и ему было тошно. Всю учительскую премудрость вдруг словно окутала густая мгла.
Господи Боже, чего ради учить, что как пишется, что на что делится и кучу прочих головоломных вещей, раз все эти знания не помогут одержать верх над каким-нибудь ехидным наглецом вроде Леона Жара.
Стоит ли прилежно заниматься, постигать науки, чтобы видеть, как низменная логика глумится над поруганной истиной, и не иметь возможности вступиться за нее.
Рыжик встал и с тяжелым сердцем, еле волоча ноги, дошел до двери класса. Учитель встретил его сурово:
— Вы просились выйти, чтобы отдохнуть под деревом, Пьер Шоде?
Рыжик сел на свое место, даже не попытавшись, как делается в таких случаях, отговориться головной болью. Учителя его молчание разозлило еще больше, и он со зловещей иронией в голосе обратился к классу:
— Месье Шоде, видимо, надеялся, что долгое отсутствие избавит его от необходимости изложить, что лично он думает по поводу отступления из России…
Мальчики с готовностью захихикали, громче всех — верзила Жар. Рыжик застыл, сложив руки на столе, и с полным презрением принял враждебный взрыв раболепного веселья. Он только побледнел от обиды и гнева. Так что рассыпанные по его молочной коже веснушки проступили еще ярче.
— Итак, — продолжал учитель, — вернемся к отступлению из России. Я слушаю вас, Пьер Шоде. Встаньте.
Рыжик встал и, не глядя на учителя, начал отвечать:
— Наполеон вошел в Москву четырнадцатого сентября тысяча восемьсот двенадцатого года…
Он рассказал о пожаре, казаках, переправе через Березину, героических саперах, о снежной зиме, отмороженных ногах и конском мясе — не упустил ничего. Но пробубнил все это уныло и монотонно. Обычно учитель хвалил его за выразительную речь. Сегодня же он говорил глухим голосом, казался понурым и тоскливо смотрел в окно на большую акацию.
— Солдаты смешались с офицерами, вышли из повиновения. Но были такие военачальники, как маршал Виктор и маршал Ней…
Рыжик осекся на полуфразе. Лицо его порозовело. Он расправил плечи и посмотрел на учителя.
— Да, был маршал Ней. Вместо того чтобы бежать, он взял в руки ружье и храбро бился. Наполеон вообще называл его храбрейшим из храбрых. Он участвовал еще в революционных войнах. Маршал Ней родился в Саарлуисе, он был рыжий…
Рыжик повернулся к классу и громко повторил:
— Он был рыжий.
Мальчишки пихали друг друга локтями и прыскали, сам учитель еле сдерживал улыбку.
А Рыжик гордо откинул назад свою огненную копну, как будто перед ним был полк казаков, и, глядя в глаза верзиле Жару, отчеканил:
— Он был рыжий и писал выше всех в целой армии.
Знать
К восьми утра человек шестьдесят мужчин и женщин собрались во дворе компании «Пари-Синема». Режиссер подрядил их накануне, за 25 франков на брата, для участия в псевдоисторическом фильме. В основном это были бедно одетые, иногда даже немытые люди, неуверенные в завтрашнем дне, — за исключением четырех или пяти женщин среднего достатка, которых свела с ума головокружительная карьера американских кинозвезд. Люди разбились на группы совершенно случайно. Они лениво переговаривались друг с другом, перескакивая с пятого на десятое, просто чтобы убить время. Те, кто уже «снимались», благосклонно и немного снисходительно рассказывали новичкам о плюсах и минусах профессии.
Николе стоял чуть в стороне, прислонясь к решетчатым воротам при входе на съемочную площадку, и в замешательстве разглядывал сотоварищей. Двадцатипятилетний парень, тихий и хорошо одетый, он отличался приятной наружностью, а в кармане его хрустели десять франков. Месяцем ранее он работал в кредитном банке, откуда его уволили за недостаточное прилежание. В «Пари-Синема» он оказался впервые.
Увидев, что молодой человек стоит один, худой мужчина неопределенного возраста и чуть ли не в лохмотьях подошел к нему:
— Сигаретки не найдется?
Николе порылся в карманах, вынул сломанную сигарету и с извинениями протянул собеседнику.
— Ничего, — сказал неопрятно одетый незнакомец. — Сойдет. Меня зовут Трюм.
Николе тоже представился и не особенно дружелюбно прибавил:
— Народищу-то!
— Да уж, это точно, — согласился Трюм. — И между нами говоря, общество не первый сорт… Но вы-то, вы кажется, из этой, как ее… приличной семьи. Когда закончилась война, я тоже купил себе костюм, он мне долго прослужил. Вы не знаете, который час?
— Нет, — с огорчением сказал Николе, вспомнив о золотых часах, оставленных в ломбарде.
Трюм почуял смятение юноши; он выпустил между беззубыми деснами струйку слюны и приосанился.
— Видок у меня еще тот, но я женат, — произнес он, выдыхая дым в лицо Николе. — У меня есть жилье на улице Пети-Карро. Мало кто здесь может похвастаться собственной крышей. Сюда прихожу подзаработать — двадцать пять монет — и то хлеб. Разговариваю, с кем хочу… Смотри-ка, а вот и режиссер.
Тот, кого называли режиссером, вошел во двор, держа какую-то бумагу, и нетерпеливо произнес:
— Постройтесь в два ряда, мужчины здесь, женщины с другой стороны. Поторопитесь, мы уже опаздываем. — Он сосчитал людей, затем громогласно пояснил: — Из мужчин мне понадобятся пятнадцать аристократов и двенадцать лакеев. Среди женщин — десять аристократок. Остальные — массовка.
Режиссер медленно прошелся вдоль рядов, разглядывая статистов.
— Вы, высокий в котелке, давайте в аристократы… А вы — во вторую группу, к лакеям…
Обозрев примерно треть собравшихся, режиссер сделал недовольное лицо. Он набрал лишь троих аристократов.
— С аристократией не заладилось, — пробурчал он, качая головой.
Трюм пихнул Николе локтем и усмехнулся, поглядев на троицу аристократов.
— Ты только посмотри… Не стыдно ли выдавать такое за… аристократию?
Режиссер продолжал сортировать народ. Прежде чем добраться до Николе, он спросил:
— А где мужчина с козлиной бородкой? Он не пришел?
Мужчина с козлиной бородкой выступил вперед.
— Ну слава Богу! — выдохнул режиссер. — В аристократию, разумеется. Вы наденете одежду с белой перевязью.