— Сиротки жмутся к ногам лани… География уже созрела… Нужно воспользоваться шпилькой.
Мартена, который тем временем сидел за работой, навестил его лучший друг, Матье Матье, великий кинокритик. Матье Матье привел с собой малютку Жижи, которую по дороге подхватил в баре «Перина». Мужчины немного поболтали о будущем железных дорог. Матье считал, что в скором времени их вытеснят автомобили, несравненно более экономичные. Мартен не соглашался. По его мнению, железные дороги еще не вышли из детского возраста. Электрификация поездов сулит огромные возможности, мы даже пока не представляем себе какие. Жижи уселась в кресло и в разговоре не участвовала. В конце концов она объявила, обращаясь главным образом к Матье Матье:
— Балбесы вы с вашими железными дорогами.
— Как ты себя ведешь! — огрызнулся Матье. — Ты не у себя дома. Дрянь!.. Подумать, что я целый год таскаю за собой эту корову! И все из-за ее стройной ноги, которая однажды бросилась мне в глаза, когда я надрался!
— Ты лучше заткнись, — возразила Жижи. — Очень мне надо, чтобы ты меня наизнанку выворачивал перед посторонними… а потом он возьмет да и вставит меня в какой-нибудь свой роман…
— А не выпить ли коньячку? — предложил Мартен примирительным тоном. — Я как раз…
— Из-за ноги! — не слушая, надрывался Матье. — Я ради какой-то ноги загубил себя, и свой талант, и все! Меня тошнит от этого прозябания! Хочу, чтобы началась война! И чума! Господи Боже мой, до чего же воняет наша жизнь! — И, словно повернувшись к прозябанию спиной, он подошел к окну, выходившему в темный двор. Когда приступ меланхолии отпустил, он вернулся на середину комнаты и, кивнув на листы бумаги, громоздившиеся на столе его лучшего друга, спросил: — Ну как твоя новая вещь? Продвигается?
— А куда денешься? Продвигается потихоньку…
И Мартен окинул унылым взором исписанные убористым почерком листки.
— Вид у тебя не очень довольный, — заметил Матье Матье.
— Не то чтобы я был недоволен. Роман как роман, грех жаловаться… Я тебе рассказывал сюжет? Не плюй на пол, сколько раз тебе говорить, мне это неприятно. Сюжет помнишь?
— А правда, — заметила Жижи, — плевать на пол свинство, тем более тому, кто считает себя воспитанным…
— Знаете, это не столь важно, — возразил Мартен. — Когда хочется сплюнуть, не всегда думаешь, что да как… Вот мне недавно рассказывали об одной адмиральше, графине, не помню имени, так вот, она плевала на пол даже во время еды…
— Все равно это свинство.
— Да заткнешься ты наконец? — возопил Матье Матье.
— Ну, ну, успокойся, — сказал Мартен. — Так что мой сюжет, ты помнишь мой сюжет?
— Да-да, начальник отдела, отремонтированная теща, помню, как же… Не совсем то, что надо для кино. Я этого на экране не вижу. Ну, в общем… Так на чем ты застрял?
— Ни на чем, успокойся… но у меня тут был весьма неприятный сюрприз. Я тебе рассказывал о жене Субирона, но так, походя. Классический тип: сорок семь лет, толстуха, верная, экономная, аккуратная, варенье, «Эко де Пари», раз в месяц приемы для жен сотрудников мужа…
— Замолчи, — взмолился Матье Матье, — у меня уже слюнки потекли. Как подумаю, ну почему мне не повезло в жизни повстречать такую женщину!
— Персонаж настолько банальный и я так мало от нее ожидал, что решил оставить ее по возможности в тени. Мне даже не было ее жалко, хотя я сам ее создал. Первым делом она меня удивила, когда я понял, что она страдает. Уму непостижимо, какие возможности таятся в этом коровьем темпераменте… какая-то девственная скорбь. Да ты прочитаешь страницы, где у меня об этом написано. Незабываемые страницы. Но нельзя же, чтобы она расползлась на всю книгу, да и жалко мне ее, поэтому я решил, что она умрет, как только узнает о предательстве Субирона. Это был вопрос двух недель, от силы трех…
— Да, любишь ты ухлопывать людей. А по какому праву?
— Как это по какому праву? Да по праву романиста! Я не могу заставить моих персонажей смеяться, когда им хочется плакать, я не могу заставить их действовать из побуждений, которых у них нет, но за мной всегда остается право их убрать. Смерть — это возможность, которую каждый из нас постоянно носит в себе. Промахнуться невозможно, смерть всегда кстати.
— Я же не спорю. Время от времени, чтобы заставить читателя задуматься, почему бы и нет… но и злоупотреблять тоже как-то, знаешь, нехорошо.
— Возвращаясь к жене Субирона, это и впрямь любопытный случай. Горе у нее тут же переросло в тревогу, в одержимость роком… Кто бы подумал, правда? А вот поди ж ты! И вот как-то вечером она взбунтовалась…
— Взбунтовалась против чего? Против судьбы?
— Против судьбы? Если бы! Эта дама не столь глупа! Она прекрасно знает, что никакой судьбы нет, что это просто так говорится… Нет, она восстала на Господа Бога! Он-то есть! Бог — это я, да, я, Мартен. И вот что она себе сказала: «Бог создал меня от начала и до конца, и я совершенно бессильна его умилостивить. Он утверждает, что просто заставляет меня во всем вести себя согласно требованиям некоего механизма, который у него зовется моей психологической правдой. А я вот возьму и сломаюсь…» И вчера вечером моей героине удалось сломаться. Она спятила… Думаю, что еще несколько дней — и муж сдаст ее в клинику. Как бы то ни было, она полностью ускользнула из-под моего контроля.
— Ты по-прежнему можешь ее ухлопать… Ты же так и хотел…
— То-то что уже не могу! Это меня и бесит… При всем желании не могу. Откуда я знаю, как умирают сумасшедшие — в любое время дня и ночи или как-то еще? И кто мне скажет? Может, у них бывают моменты неуязвимости? Может быть, они вообще неуязвимы и умирают только в миг просветления рассудка? Я слышал, как один врач утверждал, что безумие возвращает некоторым больным утраченное здоровье, а в других вливает такую жизненную силу, какой у них никогда раньше не было. В любом случае я не могу рисковать и сводить кого бы то ни было в могилу вопреки правдоподобию. Ничего не поделаешь, придется смириться. Мадам Субирон выбыла из моего романа, или, если угодно, она фигурирует в нем только как воспоминание. Какая досада! Ты только представь себе, у меня там больше некому умирать! Издатель простил бы мне, вероятно, смерть какого-нибудь третьестепенного персонажа, но никогда не допустит, чтобы умер Субирон или его теща, а мне нужны деньги… Только вчера я просил, чтобы он разрешил мне разделаться с начальником отдела, — какое там, и слушать не хочет.
Матье Матье задумчиво посмотрел на Жижи, прикорнувшую в кресле над вечерней газетой. Его взгляд скользнул по ноге, обтянутой бежевым шелком и открытой до самой коленки. Нога была очень хороша, глаз не отвести. Наконец, он гневно дернулся, словно пытаясь стряхнуть с себя ярмо рабства, и, наклонившись к Мартену, вполголоса сказал:
— Слушай, старик… а ты не мог бы ввести в свой роман малышку Жижи? Она бы прекрасно подошла тебе в качестве третьестепенного персонажа… или даже четырехстепенного… С ней у тебя бы вновь появилась возможность… то есть ничего бы не помешало…
— Ко мне в роман прямо так, с улицы, не входят, — возмутился Мартен.
— Знаю… Но по дружбе… для меня…
— Не уверен, отдаешь ли ты себе отчет, о чем просишь… Дело-то серьезное. Прежде всего, ситуация крайне деликатная. Насильно ее в роман не загонишь. Надо ее уговаривать, надо хитрить. Это непросто. И потом, как-никак… бедняжка Жижи… Не хочу я, чтобы с ней случилось несчастье.
— Мартен, не отказывай мне в дружеской помощи… в спасении… Подумай о моей погибшей жизни…
— Старина, да ведь это тебе не поможет. Что я, тебя не знаю? Эта нога тебя преследует, она у тебя засела в мозгу, вошла в плоть и кровь… Я слишком хорошо понимаю, что из этого получится. Не успеет Жижи оказаться у меня в романе, как ты ворвешься за ней следом… И что мне тогда с тобой делать? Четырехразрядный… пятиразрядный персонаж… А что дальше?
— Но ты же меня не убьешь? — спросил Матье.
— Ничего не могу обещать, — промямлил Мартен, разводя руками. — Смотря как пойдет дело…
Матье Матье вскочил со стула, в ужасе посмотрел на друга и бросился тормошить Жижи:
— Просыпайся, Жижи! Просыпайся, дура ты набитая! Пошли отсюда! Я изгой, я последнее дерьмо, нет у меня больше друзей, есть только проклятая нога, как гнойный нарыв на моем небосводе! Сирота я, гяур, амхарская жемчужина в жестяной оправе! Писатели — это торговцы потрохами! Пошли, маленькая моя, иди, иди скорей. Он убить меня хотел! Жижи, мне страшно… Что у него там сверкает, в его алхимическом вареве? И глаз ему отдай, и все ему отдай! Мне страшно, Жижи. Посади меня на закорки!
Мадам Субирон поместили в клинику для душевнобольных, ребенка отдали на пансион в коллеж иезуитов. В первые дни после того, как жену увезли, начальник отдела спрашивал себя, осмелится ли он воспользоваться этим горестным обстоятельством, чтобы сломить сопротивление тещи? На это он сам себе с изрядной долей лицемерия отвечал, что никогда не навязал бы супруге зрелища своих бесчинств, если бы она была в здравом уме, но, учитывая, что она больна, можно уже не опасаться, что его поведение ее оскорбит. Разумеется, он не преминул привести этот довод теще.
— Нет, нет, это невозможно! — ужасалась Армандина. — Вы забываете, что я ее мать!
— Именно поэтому, — возражал Субирон, — ваше дело заменить ее у семейного очага.
— Нет, я не имею права. Не терзайте меня, Альфред. Это было бы ужасно, это было бы…
— Знаю, — отвечал он, опять-таки не без лицемерия. — Это суровое испытание, но Бог нам поможет.
На этих словах Армандина вздыхала и спрашивала себя, неужели Мартен действительно толкает их на этот путь. Она не хотела в это верить. Она родилась в 1865 году, и у нее, разумеется, были устаревшие представления о писателях; ей, бедняжке, и в голову не приходило, что в наше время их талант подчинен неумолимым и строгим научным методам. Она наивно полагала, что романист сперва выстраивает опасные интриги, но к концу все улаживает и приводит к поучительной развязке. Эта вера укрепляла ее и вдохновляла на дальнейшее сопротивление; вскоре Субирон понял, что уговорами ничего не добьется. Тогда он сменил тактику. Вернувшись с работы, он набрасывался на нее, как дикарь, уповая на преимущество внезапного нападения, но она, тоненькая и проворная, всегда ускользала от него и спасалась бегством в глубь квартиры. Стоит почитать в романе Мартена описание этих преследований впопыхах, криков, опрокинутых стульев, разбитой кошачьей миски, разлетающихся на куски под каблуками напольных ваз.