— Неправда! — возразил Маликорн. — Я не любовался собой, а радовался, что не сидел без дела, был исполнительным, служил беспорочно. Неужто преданность своей работе — преступление?
— Вообще-то не преступление, даже добродетель, — признал Господь Бог. — Просто ваш случай особенный, ну да ладно, признаю, апостол Петр погорячился. Рассмотрим ваши добрые дела. Где они?
— Боже, как я уже докладывал апостолу Петру, на момент смерти за мной не числится никаких долгов и в церкви я бывал неукоснительно.
— И это все?
— Все? Погодите, помнится, лет пятнадцать тому назад, выходя из церкви, я подал десять су нищему.
— Да, — согласился апостол Петр. — Фальшивые притом.
— Не беда, — невозмутимо парировал Маликорн. — Он прекрасно сбыл и фальшивые.
— И у вас за душой больше ничего нет?
— Боже, наверное, мне изменяет память. Не зря же сказано, что левая рука не должна знать, что делает правая.
Господь без труда убедился в том, что за красивыми словами судебного пристава не стояло ни единого доброго дела, ни единого благого помысла, что служат человеку оправданием перед Божьим Судом. И был немало раздосадован. Тут Он перешел на иврит, чтобы Маликорн Его не понял, и сказал апостолу Петру с упреком:
— Из-за вашей опрометчивости мы попали в неловкую ситуацию. Действительно, этот пристав — человек заурядный и в аду ему самое место, однако ваш чересчур суровый приговор несправедлив, к тому же вы оскорбили в его лице всех людей его профессии. Он вправе требовать возмещения. А Мне что прикажете делать? Не могу же Я впустить его в рай. Стыда не оберешься. Ну же, посоветуйте что-нибудь!
Но апостол Петр, насупившись, молчал. Уж он-то не стал бы церемониться с гнусным приставом, живо бы его упек.
Предоставив апостолу дуться, Господь обернулся к Маликорну и проговорил на чистом французском:
— Вы большой грешник, только ошибка апостола Петра спасла вас от преисподней. Да не скажут про Меня, что Я избавил вас от ада, чтобы опять ввергнуть в ад. Рая вы недостойны, а потому Я возвращаю вас в мир людей, исполняйте по-прежнему обязанности судебного пристава и не забывайте о жизни вечной. Идите. Воспользуйтесь отсрочкой и позаботьтесь о спасении своей души.
На следующее утро, проснувшись рядом с женой, Маликорн мог бы успокоить себя, что все это ему приснилось, однако не стал себе лгать, а принялся размышлять, как ему заслужить вечное блаженство. Ровно в восемь он был у дверей своей конторы, так ничего и не придумав. Старик Ветрогон, что тридцать лет проработал у него клерком, уже корпел над бумагами.
— Ветрогон, — проговорил пристав, входя в контору, — повышаю ваше жалованье на пятьдесят франков.
— Не нужно, месье Маликорн, вы слишком щедры. — Клерк протестующе замахал руками. — А впрочем, спасибо большое.
Маликорн воспринял его благодарность как должное. Молча вытащил из шкафа чистую тетрадь и провел посередине первой страницы вертикальную черту. Левую колонку озаглавил: «Дурные дела», а справа вывел аккуратно, крупными буквами: «Добрые дела». Он поклялся не щадить себя и записывать все, что свидетельствует не в его пользу. Придирчиво и сурово оценил свое поведение нынешним утром. Однако не нашел ничего предосудительного, поэтому слева оставил пробел, а в правую колонку вписал: «По велению сердца повысил жалованье клерка Ветрогона на пятьдесят франков, хоть он того и не заслужил».
Ровно в девять к Маликорну нагрянул самый почтенный из истцов, месье Живоглот. Крупный предприниматель, владелец сорока двух доходных домов в городе, он частенько прибегал к помощи судебного пристава из-за преступного безденежья некоторых своих жильцов. В этот раз он просил позаботиться о нерадивом малоимущем семействе, что задолжало ему за полгода.
— Не могу больше ждать. Шесть месяцев меня кормят одними обещаниями. Пора от них избавиться.
Маликорн, пересилив естественное отвращение к задолжникам, попытался все же вступиться за них:
— На мой взгляд, предоставить им отсрочку будет в ваших же интересах. За их имущество четырех су не выручишь. После распродажи вы и десятой доли убытков не покроете.
— Сам знаю, — вздохнул месье Живоглот. — Что поделаешь, я был слишком добр. А эти людишки злоупотребляли моей слабостью. Так что, прошу вас, поступите с ними по всей строгости закона. Посудите сами, у меня сто пятьдесят один жилец. И если все они узнают о моей доброте, я с них платы вообще не получу.
— Это верно, — согласился Маликорн. — Лучше предвидеть последствия своих поступков. Впрочем, месье Живоглот, не стоит так убиваться. Я общался с вашими жильцами, и никто из них не считал вас добрым, уж поверьте.
— И это к лучшему, Бог свидетель.
— Так-то оно так, да не совсем.
Пристав не решился выразить свою мысль яснее. Сам он мечтал о том дивном мгновении, когда некий грешник предстанет перед Божьим судом, а людская молва оправдает его, и весь город будет свидетельствовать о его доброте. Он проводил истца до дверей, затем вернулся к себе домой, пошел прямиком на кухню и заявил кухарке:
— Мелани, я повышаю ваше жалованье на пятьдесят франков.
Чем поверг свою супругу в дикий ужас.
Не дожидаясь изъявлений благодарности, он снова направился в контору, а там достал тетрадь и вписал в колонку добрых дел: «По велению сердца повысил жалованье кухарки Мелани на пятьдесят франков, хоть она изрядная грязнуля». Повысить жалованье кому-либо еще он не мог, а потому направился в трущобы и посетил несколько бедных семей. Хозяева встречали его весьма настороженно и недружелюбно, появление пристава вызывало у них страх, но Маликорн поспешно успокаивал их, мол, он здесь не по долгу службы, и вручал, уходя, пятьдесят франков. Зачастую у него за спиной «премного обязанные ему» бедняки прятали деньги в карман с недовольным ворчанием: «Старый ворюга (кровопийца, жмот) нажился на нашем горе, ему-то есть из чего милостыню подавать». Но это они так, не со зла, из стыдливости, нельзя же враз изменить мнение о человеке.
К вечеру первого дня в тетради воскресшего пристава набралось двенадцать добрых дел на общую сумму в шестьсот франков и ни одного дурного. Назавтра он продолжил раздавать деньги нуждающимся и с тех пор не останавливался. Двенадцать добрых дел стали его ежедневной нормой, иногда, если у него пошаливала печень или нарушалось пищеварение, он старался ее превысить, и тогда их количество доходило до пятнадцати, а то и до шестнадцати. Прежде Ветрогон боялся дурного самочувствия начальства, поскольку ему неизменно доставалось на орехи, но теперь, наоборот, из-за продолжительной желудочной колики Маликорна жалованье клерка повысилось еще на пятьдесят франков.
Многочисленные благодеяния пристава не остались незамеченными. По городу поползли слухи, будто Маликорн собрался выставить свою кандидатуру на предстоящих выборах в мэры, а потому заискивает перед избирателями; люди знали его давно и не могли поверить, что он действовал бескорыстно. Поначалу у него опустились руки, пристав обиделся, но потом вспомнил, как велика его ставка в этой игре, и стал копить добрые дела с удвоенной энергией. Ему показалось, что одной только помощи частным лицам недостаточно, нужно еще поддержать дам-благотворительниц, приходского священника, общество взаимного страхования, братство пожарных, объединение выпускников коллежа и все остальные христианские и светские организации, если только их глава обладал влиянием и внушал доверие. Таким образом, пристав всего за четыре месяца истратил десятую часть своего состояния, зато и приобрел солидный вес в обществе. Теперь весь город считал его образцом христианина и гражданина; пример Маликорна оказался необычайно заразительным, приток пожертвований в филантропические комитеты мгновенно увеличился, так что учредители смогли устраивать многочисленные банкеты, где столы ломились от изысканных яств, а ораторы произносили с чувством душеспасительные речи. Отныне даже бедняки не скупились на похвалы, щедрость Маликорна вошла в поговорку. То и дело слышалось: «Добрый, как Маликорн», — но еще чаще люди, особо не вдумываясь в смысл довольно необычного и нелепого высказывания, которое резало слух непосвященных и казалось злой шуткой, говорили в простоте: «Добрый, как судебный пристав».
Маликорну оставалось лишь поддерживать свою добрую славу, не ослабевать в стяжании добродетели и со спокойным сердцем ждать, когда Господь вновь призовет его к себе. Однажды самая главная дама-благотворительница, мадам де Сент-Онюфр, принимая от него очередное приношение, произнесла с чувством: «Вы святой человек!» На что пристав, преисполненный смирения и скромности, возразил:
«Ну что вы, мадам, это слишком. Мне до святости еще далеко».
Между тем его супруга, хорошая хозяйка, разумная, бережливая женщина, считала, что вся эта доброта недешево им обходится. Она вправе была сердиться, поскольку истинная причина внезапной расточительности мужа от нее не ускользнула.
— Ты только о себе и думаешь, ничуть не изменился. Покупаешь место в раю, а до спасения моей души тебе и дела нет, — высказала она ему напрямик.
Маликорн промямлил в ответ, что любое даяние само по себе благо, однако упрек задел его за живое, и, чтобы унять угрызения совести, он в конце концов разрешил жене ради жизни вечной тратить, сколько ей заблагорассудится. Та с негодованием отвергла его благородное предложение, и пристав против воли испытал величайшее облегчение.
Он неукоснительно записывал все свои добрые дела, и к концу года у него накопилось шесть толстых школьных тетрадей. Маликорн частенько доставал их из ящика, с удовольствием перелистывал и взвешивал на руке. Что может быть утешительнее страниц, справа сплошь исписанных перечнем благодеяний, а слева девственно чистых, коль скоро ничего дурного он не совершал! Пристав, предвкушая райское блаженство, мечтал о том дне, когда предстанет перед Богом со столь внушительным капиталом.
Как-то раз, распродав имущество одного безработного, он возвращался по грязным узким улочкам трущоб и внезапно почувствовал тревогу и смятение. Никогда прежде ему не доводилось испытывать такой безнадежной тоски и беспричинной щемящей грусти. Он выполнил свой долг как всегда бестрепетно, без лишних сожалений, а потом еще вручил задолжнику пятьдесят франков, так что поначалу на душе у него было спокойно.