Унтер-офицеры смутились, а Жосс покраснел, словно его раздели при всех догола. Ноги б его не было в проклятом кафе, зря он слонялся около плаца. Он почувствовал себя совершенно беспомощным. И впервые осознал, что в отставке, вне жесткой военной иерархии лишился всех преимуществ своего чина, утратил былую значительность и стал страшно уязвимым в безжалостном внешнем мире. Больше тридцати лет он принадлежал к закрытому упорядоченному сообществу, знал все его законы и мог найти выход из любой ситуации, но потом его выбросили в хаотичный, непредсказуемый, непонятный муравейник, с которым он не мог ничего поделать, и обратного хода нет.
Закончились его паломничества к плацу и посещения публичного дома, отныне Жоссу вовсе не хотелось выходить на улицу. Гулял он реже, лишь время от времени, и быстрей возвращался. В городе и в пригороде ощущал себя жалким инородцем, чуждым даже самому себе, и с удивлением замечал, что чуть ли не бегом спешит домой. Только там он становился прежним Жоссом, обретал уверенность в себе и наслаждался привычной жизнью в замкнутом пространстве, пропитанном ненавистью, зато вполне безопасном. Через несколько месяцев он с беспокойством отметил, что прижился у сестры, привык, хотя отлично знал, что втайне она мечтала подчинить его, поработить; Жосс по-прежнему предпринимал робкие попытки расстаться с ней, но дальше слов дело не шло, и с некоторых пор Валери перестала воспринимать всерьез угрозы, что он немедленно уедет. Понимая, что добыча сама идет к ней в руки, она придумала хитроумную тактику, чтобы сломить его волю: с одной стороны, избавила от всех неудобств и житейских тягот, с другой — приучила к постоянным скандалам, что делают совместную жизнь особенно насыщенной и привлекательной. Валери мечтала о том мгновении, когда брат, потерянный, одинокий, опутанный сетью привычек, будет неспособен обойтись без нее; вот тогда она станет ему полновластной хозяйкой и сможет мягко пресекать малейшее сопротивление, припугнув, что выгонит вон. Валери на досуге продумывала тихое ласковое увещевание брату, смакуя каждое слово, каждую интонацию: «Мой милый мальчик, в глубине души я люблю тебя, но редко это показываю, характер у меня непростой, а потому не лучше ли тебе переселиться куда-нибудь еще, ведь так, по-моему, будет легче и тебе, и мне». Главной ее заботой было заставить его трудиться на огороде с утра до вечера.
Жосс понемногу привык вставать позже, не то чтобы он обленился, нет, просто ему хотелось оттянуть время прогулки. Однажды в начале мая около восьми часов он распахнул ставни и увидел по ту сторону каменной ограды в залитом солнцем садике соседей малыша; тот тоже заметил его и улыбнулся. Мальчику было два года, его звали Ивон, и прежде Жосс видел его сотни раз, но как-то не замечал. Валери многие годы пребывала с соседями в ссоре, презирая всю семью от мала до велика за то, что ее глава, страховой агент тридцати пяти лет, был социалистом. Ребенок замер посреди дорожки и улыбался так доверчиво, что растроганный Жосс невольно улыбнулся в ответ. Он отошел от окна, затем выглянул снова: малыш обрадовался, захлопал в ладошки и захохотал, словно ждал его возвращения. Жосс прятался, потом появлялся в окне опять, и всякий раз его встречали восторженным смехом. Игра длилась непрерывно до самого завтрака, и отставной аджюдан увлекся ею не меньше мальчика. За столом Валери затеяла жаркий спор о дедушке, который давно уже умер; она утверждала, будто дед носил усы концами вниз, тогда как брат отчетливо помнил, что дедовы завитые усы загибались кверху. Дальше пошло-поехало, они принялись обвинять друг друга во всех смертных грехах: в лицемерии, ханжестве, эгоизме, зависти и так без конца. Жосс разозлился, расстроился и думать забыл о малыше, с которым играл все утро.
Во второй половине дня он поднялся в спальню, хотел устроить очередную репетицию шумового оркестра, но сначала подошел к окну. Малыш как раз ковылял по дорожке прочь от него, спотыкаясь на гравии, что раскатывался под нетвердыми ножками. Жосса позабавила его щенячья неуклюжесть, глядя на мальчика, он позабыл о жгучей обиде на сестру. В какой-то момент ребенок потерял равновесие, у аджюдана от волнения перехватило дыхание, он даже протянул руки, хотя понимал, что не сможет его подхватить, однако тот удержался на ногах, обернулся, заметил Жосса в окне и снова обрадовался, засмеялся, захлопал в ладоши. С четверть часа они лучезарно улыбались друг другу, но потом аджюдан спохватился, что даром теряет время, отпер ключом, с которым не расставался ни днем, ни ночью, ящик стола и торжественно извлек сетку с шариками. Сел, трижды постучал по столешнице рукояткой ножа, с четверть минуты тряс сетку и опять трижды постучал. В тот день шумовой оркестр занимал его меньше обычного, он стучал и скрипел не так уж старательно и методично. То и дело откладывал сетку, расческу, нож и подходил к окну, чтобы заглянуть в соседский сад. Когда Валери завела свою точильную шарманку, он стоял у окна. Сестра разыграла целую симфонию из скрежета и визга, довольно благозвучную, как ни странно. Но Жосс, наблюдая за малышом, резвящимся в саду, внезапно понял, что их с сестрой ежедневные упражнения — полнейшая чепуха.
Спустя две недели Валери могла бы поклясться, что брат стал куда приятнее в обращении и — о чудо! — у него улучшился характер. За это время она не раз замечала у Жосса внезапные проблески хорошего настроения, какого прежде никогда не бывало, к тому же он сделался менее вспыльчив и если раньше выходил из себя по любому поводу, то теперь зачастую сохранял относительное спокойствие и безразличие. Она не придавала особенного значения минутам затишья, пока они перемежались бурями, и ласковым взглядам, коль скоро те быстро сменялись холодными и злыми. И вдруг в один прекрасный день обнаружила, что на брата снизошла безмятежная тихая радость, словно бы к нему по волшебству вернулась молодость. Он скрывал ее под маской суровости и по-прежнему сухо отрывисто гаркал, будто отдавал приказы, однако реже терял самообладание и, сколько бы сестра ни изощрялась, стараясь затеять ссору, не замечал ее нападок, а иногда даже покладисто, дружелюбно соглашался с ней. Порой его недоброе, невыразительное лицо неожиданно озарялось беспричинной улыбкой. А маленькие светло-серые глазки, обычно холодные и зоркие, приобретали мягкое мечтательное выражение. Валери с обостренным вниманием следила за выполнением своего плана и теперь почувствовала, что брат ускользает от нее; вне себя от досады, гнева, ревности и любопытства, она не сомневалась, что он связался с какой-то неведомой женщиной, что великая любовь преобразила его жизнь.
Да, великая любовь преобразила его жизнь, Жосс почти не отходил от окна. Казалось, мальчик тоже нуждался в его присутствии, их общение не прекращалось ни на минуту. Без устали с утра до вечера отставной аджюдан с умилением и восторгом наблюдал, как малыш играет, прислушивался к его лепету, восхищался каждым его движением. Иногда Жосс прикрывал ставни, чтобы родители Ивона его не заметили, брал бинокль и жадно всматривался в младенческое личико, прелестное, очаровательное, то веселое, то серьезное, и ему казалось, что он стоит на страже, защищая ребенка от всех опасностей. Он знал наизусть его распорядок дня: когда Ивон просыпался, когда кушал, когда ложился спать; знал, где находилась детская. В дождливые дни гулять в саду нельзя, а потому Жосс караулил за спущенными шторами, подстерегая, не появится ли дитя на крыльце, не мелькнет ли в окне. Ради него аджюдан изменил свои привычки: теперь он выходил из дома после обеда во время дневного сна малютки. Он и сам как будто погружался в блаженный сон, чтобы очнуться к моменту новой встречи. Жосс повторял про себя первые словечки Ивона, выговаривая их так же неправильно, и хохотал от души, не стыдясь прохожих, преисполненный нежности и благоговения. Как-то раз он возвращался из города, а перед ним шла крестьянка с девочкой лет трех, на минуту мать зазевалась, и малышка выбежала на дорогу, под колеса двум несущимся навстречу друг другу машинам. Жосс мгновенно подхватил ее на руки и отдал матери, они разговорились. И, коль скоро речь зашла о детях, он вдруг сообщил, хотя никто его за язык не тянул:
— А у нас мальчик. Мой внук помладше вашей дочки. Ему всего два годика. Его зовут Ивон.
И сейчас же покраснел, устыдившись, ведь он всегда ненавидел пустословие и ложь. Впрочем, присвоение родства не показалось ему таким уж бессовестным по зрелом размышлении; Жосса грела мысль, что он имел на него право благодаря глубокой привязанности к малышу.
Валери, свидетельница преображения брата, смотрела в бессильной злобе, как он буквально светился от счастья, и никакие тактические хитрости, никакие яростные атаки не помогали ей пробиться сквозь стену его благодушия. Потеряв всякую надежду обрести над ним власть, лишенная всех преимуществ, она почувствовала себя женой, которой открыто изменяет муж, вот только у нее не было законного права покарать его, так что приходилось глотать обиды молча. Как-то вечером Жосс спустился в столовую в лучезарном настроении, напевая, — сестра отродясь не слышала, чтобы он беспечно напевал. Чуть слышное мурлыканье брата повергло ее в панику, он бесстыдно бравировал перед ней своей радостью, своей любовью.
— С чего это ты вдруг распелся? Из-за женщины, да? Одни бабы у тебя на уме! Одни непристойные песенки! Одни развратные мысли!
Она повторила слово «развратный» раз сто, пока не охрипла от возмущения. В ответ Жосс мягко пожурил ее, по-братски ласково заверил, что ее злобные нападки несправедливы, что у него ничего скабрезного и в мыслях не было.
— Клянусь, я совсем другим занят, у меня нет времени на подобные глупости. Женщины, скажешь тоже…
Он тихонько засмеялся в знак того, что теперь у него появились более насущные заботы. Однако Валери восприняла его смешок совсем иначе; снисходительность брата окончательно вывела ее из себя; она подошла к нему вплотную, так что он почувствовал на лице ее дыхание, и завопила:
— Лицемер, лжец!