— В городе я случайно встретила фотографа, месье Одрио, он просил передать тебе эти фотографии. Вот, возьми.
Захваченный врасплох, Жосс покраснел и признался с виноватым видом, что невольно привязался к соседскому ребенку.
— Ты и представить себе не можешь, — проговорил он с глуповатым смешком, — какой он милый, трогательный. Сущий ангелочек!
Сестра насмешливо улыбнулась, и Жосс понял, что предал свою святыню на поругание.
Валери представляла его великую любовь иначе, открывшаяся правда успокоила ее и одновременно разочаровала. Она-то в мечтах наградила Жосса греховными сладострастными объятиями демонической женщины, и теперь он окончательно утратил ее уважение. Слабость к детям показалась ей признаком старческого маразма; по ее мнению, братец вполне дозрел до работы на огороде с лопатой и граблями. На следующий день после поездки в город она скрепя сердце начала налаживать отношения с соседями, для начала попросив агента оформить ей страховку на случай пожара. Тот, ожидая подвоха, отвечал холодно, но, как только речь зашла о страховании ее жизни в пользу брата, смягчился, и они расстались лучшими друзьями. Визиты участились, Валери проявила светский такт, прежде ей несвойственный, и вот уже все семейство принимало ее с распростертыми объятиями.
В конце апреля, в четверг во второй половине дня, Жосс подошел к окну и увидел, как в соседнем доме открылась дверь, и в сад вальяжно выплыла его родная сестра в сопровождении (упруги страхового агента и ее сына. Валери вела мальчика по дорожке, затем подняла его на руки, что-то проговорила, засмеялась и указала костлявым пальцем на Жосса, который был виден в окне по пояс. Мать Ивона обернулась, чтобы посмотреть, на кого она указывала. Жосс мгновенно отпрянул, словно его чуть не окатило грязью, от волнения у него подкосились ноги, и он рухнул на постель. Одно только присутствие сестры в этом саду, ее бесцеремонное обращение с ребенком уже показалось ему святотатством, но хуже всего был продуманный хитрый план уничтожения их тайной дружбы с мальчиком — о разрушительных последствиях демарша Валери Жосс догадался сразу. Ведь они с Ивоном ни разу не обменялись ни словом, лишь молча улыбались друг другу. У них как будто был общий секрет, его и ценил малыш, а теперь хрупкое очарование исчезнет… Жосс долго лежал неподвижно, страдая от неизбывного горя; он не решался подойти к окну, боясь, что прочтет в глазах Ивона немой упрек, презрение или даже холодное безразличие. Около шести вечера звякнула металлическая калитка и послышались шаги — Валери вернулась, как всегда, вошла с черного хода и стала подниматься по лестнице, чтобы переодеться у себя в спальне. Она была уже на верхней площадке, когда Жосс резко распахнул дверь и крикнул:
— Какого черта тебе понадобилось у соседей?
— Не понимаю, чего это ты разозлился, — беззаботно возразила она. — Я часто хожу к ним, потому что сосед оформляет страховку моего дома. Они такие милые, доброжелательные, и мальчик у них прелестный. Ивон — ласковый, чуткий ребенок и к тому же прекрасно воспитан.
Жосс побледнел от ярости, Валери выдержала паузу и прибавила с наигранным умилением:
— Славный малютка фазу полюбил меня всей душой.
— Врешь! Никто никогда тебя не любил! Никто никогда!
Аджюдан выпалил эту для него несомненную истину в отчаянии, сгоряча, не подумав, как воспримет ее сестра. Теперь и Валери переменилась в лице. Она побелела как полотно, огромный костистый нос заострился, крошечные стальные глазки зловеще сузились. Поток проклятий, готовый выплеснуться наружу, едва не задушил ее, но она понимала, что руганью брата не одолеть. Поэтому сдержалась, неимоверным усилием воли заставила себя улыбнуться и проговорила вкрадчиво:
— Все удивляются, что малыш с первого взгляда привязался ко мне, проникся полнейшим доверием. Он то и дело целует меня, сам забирается на колени. А когда я ухожу, донимает всех вопросом: «А когда тетенька Валери вернется?» — мне об этом только что рассказали его родители.
— Стерва, — прошипел Жосс, — ах ты, стерва!
У него тряслись руки, пот струился по лбу; бормоча ругательства, он отступал мелкими шажками в глубину своей спальни под напором надвигавшейся сестры, и в этот момент сам себя боялся, не зная, на что способен. А та больше не могла притворяться безмятежной, ее захлестывало злорадство, лицо исказилось, голос дрожал от ненависти, она торопилась его добить:
— Сегодня мне было искренне жаль тебя. Ивон признался, что терпеть не может дядьку в окне. Сказал, что ты злой, вонючий, и он хочет, чтобы ты перестал на него пялиться.
Валери обогнала брата и оказалась у раскрытого окна; мальчик мирно играл в саду. Она окликнула его сладким голоском и долго-долго ему махала.
— В жизни не видела такого очаровательного ребенка!
С этими словами она обернулась и завопила от ужаса: между кроватью и шкафом с зеркальными дверцами стоял Жосс с револьвером в руке. Он смотрел на нее спокойно, без гнева, так что Валери оправилась от испуга. И даже попыталась отнять оружие во избежание роковых последствий, но тут брат всадил ей в ногу четыре пули. На выстрелы и женские крики сбежались соседи. Аджюдан в ожидании их прихода сидел на постели и любовался, как его жертва корчилась на полу под окном; его грела мысль, что отныне сестра станет не только калекой, но еще и притчей во языцех для всей округи.
В полицейском участке он заявил, что пытался убить сестру, чтобы завладеть ее имуществом. Ему казалось, что это верный способ ей отомстить: пусть соседи толкуют, будто у Валери брат — убийца и вор. Но когда его увели, комиссар, который допрашивал Жосса, сказал командиру отделения жандармерии:
— Чушь это все. Просто старый вояка в свое время побывал в такой мясорубке, что не приведи господи, вот и взбесился. Часто случается, что те, кто воевал, убивают потом своих жен.
В одиночной камере Жосс думал с радостью о предстоящей тюремной жизни. Он возвращался в упорядоченный мир с четкой иерархией и незыблемыми правилами, а ведь только они умиротворяют смятенное сознание и ограждают от сердечных мук.
Пара
Любовь, вспыхнувшая между Валери и Антуаном, была так сильна, что однажды вечером, во время каникул, они растворились друг в друге на маленьком бретонском пляже, и их тела слились, став единым целым. Даже в самых дерзких своих выходках природа, похоже, остается весьма консервативной: в соединении двух тел верх взяло мужское начало, и влюбленные предстали миру в облике Антуана — правда, в нем исчезла прежняя угловатость, а черты стали мягче и тоньше. Впрочем, вытеснение женского начала (заметное лишь во внешности) можно было бы объяснить тем, что в наше время женщины и девушки испытывают желание — подчас неосознанное — во всем походить на мужчин, даже когда дело касается любви. И Валери не была тут исключением.
Нежась в этом новом теле, наша пара, опьяненная любовью и плеском волн, пестовала свое счастье под луной. Между Антуаном и Валери завязался молчаливый разговор — совсем незатейливый, конечно; каждый из них сохранил частичку своей личности, хотя отныне они и жили, так сказать, бок о бок, а порой и вперемешку. Временами доносился их голос — он тоже был теперь один на двоих и стал звонче. Возможно, этой чистотой тембра влюбленные хотели излить снизошедшую на них благодать, пусть даже Валери не слыла чересчур набожной, а Антуан и вовсе был чужд религии. Учитель физкультуры — а он как раз возвращался из соседнего городка, где давал частный урок начальнице почтового отделения, — рассказывал потом, что по пути домой, в час ночи, встретил Антуана: тот шел по набережной, распевая во все горло «Аве Мария».
Наконец, утомленные долгой прогулкой, Валери и Антуан направились прямиком в гостиницу, где жил Антуан, нырнули под одеяло и тут же забылись сном, крепким и дивным. Спустя четверть часа они расслышали сквозь сон стук в дверь, не понимая еще, что у них гость. И поскольку пара медлила с ответом, дверь приоткрылась, в щель скользнула рука и щелкнула выключателем. На пороге появился месье Ле Керек, отец Валери, между тем как хозяин гостиницы, проводивший его до комнаты, скрылся в глубине коридора.
— Мне крайне неловко, — начал месье Ле Керек, — вторгаться к вам посреди ночи так бесцеремонно. Я долго стучал, никто не открыл дверь, вот я и решил удостовериться, что вас и вправду нет в комнате.
Порывистым движением, которое Антуан не успел остановить, Валери скинула одеяло, бросилась к отцу и, повиснув у него на шее, воскликнула:
— Папа! Если б ты только знал, до чего я счастлива…
Но потом осеклась и разомкнула объятия, вдруг осознав, что эта дочерняя горячность плохо вязалась с двусмысленностью ее положения. С лицом бесстрастным — однако не без доли смущения — месье Ле Керек смотрел на юношу в пижаме, который только что душил его в объятиях, называя папой, при этом обращался на «ты» и говорил о себе в женском роде. Повисло тягостное молчание. Улучив момент, Валери и Антуан советовались, как лучше ответить на вопросы, которые отец не преминет задать.
— Месье Жукье, — сказал наконец Ле Керек, — вчера вечером, с моего дозволения, вы пошли с Валери прогуляться на пирс. Пробил уже третий час ночи, а моей дочери до сих пор нет дома. Вы обязаны рассказать мне, во-первых, где она находится, и, во-вторых, — что вы делали между четвертью десятого и двумя часами.
Закрыв дверь в комнату и предложив месье Ле Кереку присесть, молодые люди попытались рассказать ему правду. Валери рассчитывала, что в нем сработает отцовский инстинкт, Антуан уповал на широту бретонской души, готовой воспринять тайны любовных метаморфоз. Но, честно говоря, месье Ле Керек, который преподавал естественные науки в Реннском университете, повел себя совсем не как истинный бретонец и отец. В глазах его сверкнула ярость, он резко оборвал Антуана голосом, срывающимся от гнева:
— Черт подери! Поймите, мой мальчик, что я вылез из постели в два часа ночи вовсе не для того, чтобы выслушивать сказки. Если через пять минут вы не ответите мне, где Валери, то угодите в лапы жандармов, будьте уверены!