Кожемякин, очнувшись, с шелестом растер ладони:
– Что же, приступим? Я нарочно просил дождаться вас, Сашенька, не распаковывать пока. Хочу увидеть этюды одновременно с вами. Два непредвзятых мнения… Открывайте!
Оценщик, к которому он обратился, послушно распаковал первый из лежавших на столе больших коричневых свертков. Когда он снял крафтовую бумагу и шелковистую мягкую обертку, Александра перевела дух. После того как вчера Кожемякин пригласил ее оценить два этюда темного происхождения, ей несколько раз приходили на ум загадочно исчезнувшие этюды из квартиры Юлии Петровны. Только теперь Александра поняла, что боялась увидеть именно их. «Хотя Москва – город тесный, но все же не настолько», – думала художница, рассматривая лежавшее на столе полотно. Через несколько мгновений рядом с ним легло другое, также не имевшее ничего общего с пропавшими картинами.
Не сирень, а цветущие яблони. Оба этюда изображали одно и то же дерево, в разном ракурсе. Первый этюд был выстроен более чем классически. Первый план – угол веранды с перилами. Второй план – собственно цветущая яблоня. Третий, размытый план – несколько кустов в глубине сада. Второй этюд был выполнен в манере, напоминающей японскую – бело-розовые цветущие ветви были нарисованы снизу, как будто художник лежал под деревом на спине. Фоном служило ослепительное небо.
Кожемякин задержал взгляд на второй картине, и Александра поняла, что именно ее он видел некогда в Красноярском художественном музее, а после узнал на фотографии. Затем коллекционер, не спрашивая разрешения, молниеносно подхватил полотно, приблизил его к лицу, словно собирался обнюхать или облизать, развернул, осматривая задник…
– Ну да, это Копытцева, – раздался его скрипучий голос. Интонация была скучающей. Кожемякин взял другую картину и также подверг ее молниеносному осмотру. Александра знала, что он обладает талантом определять по запаху возраст холста и красочного слоя. – Что и требовалось доказать, Василий Геннадьевич.
Блондин, внезапно обретший и имя, и отчество, с явным самодовольством кивнул:
– Я сразу так и подумал, Николай Сергеевич! И, зная, что вы интересуетесь советским пейзажем, рискнул послать вам снимочки…
– А больше никому не посылали? Мы договаривались, что первый – я! – Кожемякин стрельнул в него поверх полотна недоверчивым взглядом. Было ясно, что коллекционер ни одной клятве не поверит.
Оценщик прижал к груди растопыренную руку, словно собираясь вырвать сердце и предъявить его в качестве доказательства своей честности:
– Я уговор соблюдаю, никто ничего не видел! Картины даже не зарегистрированы в журнале!
Кожемякин метнул в него еще один молниеносный взгляд, выражение которого невозможно было уловить.
– А ваше мнение, Сашенька? – внезапно сменив деловой тон на ласковый, почти интимный, обратился он к художнице.
– Я склонна с вами согласиться, – сказала Александра, решив отойти от своего вчерашнего решения ничего не говорить в присутствии оценщика.
– Ну, стало быть, вопрос ясен, – удовлетворенно заключил коллекционер. – Картины я возьму. Не то чтобы я фанат Копытцевой, но эти две недурны. Оставьте у меня, деньги подвезу завтра. Дома не держу, сами знаете, надо съездить в банк.
– Можно картой, – слегка поежился оценщик, но был встречен ледяным замечанием:
– Дорогой мой, я расплачиваюсь картой только в продуктовых магазинах.
И отвернулся от него, давая понять, что разговор окончен. Александра, помня о встрече с Игорем Горбылевым, заторопилась, подхватывая с пола сумку:
– Мне пора, Николай Сергеевич, спасибо, что пригласили, всего доброго!
Коллекционер изумленно поднял седые брови с проплешинами, словно побитые молью:
– Как, Сашенька?! Нет уж, задержитесь на пару минут! Разговор есть!
И, повернувшись к оценщику, словно с удивлением спросил:
– А, вы еще здесь, Василий Геннадьевич? Я думал, вы уже ушли.
Блондин неуклюже поклонился и направился в коридор. Хлопнула входная дверь – он явно уходил не в духе. Кожемякин вновь повернулся к Александре и внезапно схватил ее за руку, до боли сжав запястье. Его глаза, обычно мутные, прояснились и сияли.
– Я оказался прав! Герасимов! – шепотом закричал он.
– Вы всегда оказываетесь правы, Николай Сергеевич. – Александра с трудом вырвала у него руку. – Поздравляю с покупкой! Но мне действительно пора!
– Ваш гонорар! – засуетился старый коллекционер. Неуловимым жестом выдернув из ящика стола пятитысячную купюру, он протянул ее Александре.
Та замотала головой:
– Это слишком много за то, что я сказала пару слов!
– Пару нужных слов! – Кожемякин растянул лиловые тонкие губы в мерзкой улыбке – так сообщник улыбается сообщнику. – Берите!
Александра, чувствуя тошноту, взяла купюру. Деньги были нужны, как всегда. Скомканно поблагодарив, художница пошла к двери. Кожемякин суетился вокруг, помогая надеть куртку, а когда она уже вышла на площадку, сладко промяукал вслед:
– До скорой встречи, Сашенька!
На крыльце, ежась от пронизывающего ветра, топтался оценщик. Художница совсем не удивилась, увидев, что он не уехал. Она еще в квартире заметила в его красноватых глазах, глазах альбиноса, некий вопрос, обращенный к ней.
– Я вас ждал, чтобы подвезти! – выпалил оценщик. – Знаю, что вы не на машине! Вам куда?
– Большое спасибо. – Александра спустилась по ступенькам и осторожно пошла по обледеневшему тротуару. – Я привыкла на метро. Так даже быстрее, чем по пробкам, а я очень спешу. До свидания!
Василий Геннадьевич очень огорчился. Догнав художницу, он пошел бок о бок с ней, продолжая говорить:
– Вы не хотите, чтобы я знал, к кому вы поехали? А я не болтлив!
– Ну еще бы, – не без самоиронии ответила Александра. – Наш вид торговли болтунов не любит.
Они свернули за угол дома. Метров за двести впереди алела буква «М». Василий Геннадьевич предпринял очередную попытку.
– Я бы очень просил вас заглянуть к нам в магазин, – скороговоркой выпалил он, ступая в лужи и не замечая этого. – У меня есть кое-что интересное, но я не уверен. Хотелось бы, чтобы вы взглянули…
«Еще бы ты был уверен, – думала Александра, опуская голову и глубже натягивая капюшон. Мокрый снег летел ей прямо в лицо, но горело оно не от снега. – Я при тебе только что подтвердила, что Герасимов – это Майя Копытцева, а тебе хоть бы хны, слопал! Вот что значит подавить авторитетом! За это мне Кожемякин и заплатил…»
– Я говорю, а вы не слушаете, – с детской обидой произнес оценщик, поспешавший рядом. В его молочно-белом пухлом лице, не тронутом ни единой краской, было что-то кукольное. – Очень любопытные вещи, две картины… Не могу датировать, подписи нет, но автор, несомненно, один.
Александра остановилась и, достав носовой платок, вытерла мокрое от снега лицо. Повернулась к своему спутнику.
– Если это интересные, как вы говорите, вещи, почему же вы не показали их Николаю Сергеевичу? – не без язвительности спросила она. – У вас же с ним уговор!
Оценщик замялся, глядя то себе под ноги, то по сторонам, словно опасаясь, что их подслушивают, хотя прохожие не обращали на них никакого внимания. Все спешили к подземному переходу, ведущему в метро. Наконец он решился:
– Николай Сергеевич никогда не выплачивает всю сумму полностью. Говорит – сейчас нет денег, зайди потом. А потом заявляет, что расплатился. Расписок никогда не дает.
– Это на него похоже! – не удержалась Александра.
– Да-да! – обрадовался Василий Геннадьевич, обретя поддержку. – А я ведь лицо наемное, мне перед хозяином отвечать! К счастью, он тоже знает Николая Сергеевича и верит мне. Но прибыль-то где? Так что… Я ему показываю только такие вещи, на которых особо не разживешься.
«Знал бы ты, – подумала художница, доставая телефон и глядя на экран, – какую шутку он сейчас с тобой сыграл! С моей помощью…»
– Извините, – сказала она, пряча телефон в карман куртки. – Но я уже очень серьезно опаздываю. Обязательно к вам загляну. На днях. Всего доброго!
И, не дав спутнику ни одного шанса ответить и задержать ее, стала торопливо спускаться по мокрой бетонной лестнице в переход, облицованный кафелем. Оттуда уже пахло метро. Этот запах узнаешь с закрытыми глазами. Метро пахнет как живое существо, да оно и есть живое. Миллионы человеческих дыханий пролетели по его тоннелям, переходам, поездам, и каждое смешалось с собственным дыханием метро – свистом подходящей электрички, тугим ударом горячего воздуха, пахнущего резиной.
Александра шла все быстрее и нетерпеливо толкнула стеклянные двери на входе в вестибюль. По ее расчетам, Игорь Горбылев уже ждал в кофейне.
…Это была одна из модных кофеен, где варили кофе десятков сортов, предлагали десерты с претенциозными названиями, где можно было не только сидеть за столиками, но и возлежать на цветастых подушках прямо в витринах, на глазах у прохожих, непринужденно попивая кофе и болтая с приятелями. В этом был непонятный Александре эксгибиционизм. Впрочем, говорила она себе, натурщики ведь тоже этим страдают, еще в большей степени. Она знавала одну натурщицу средних лет, очень состоятельную даму, которая регулярно нанималась позировать молодым художникам. Разумеется, не из-за денег, ей просто нравилось, когда на нее смотрят.
Игорь был не один – он сидел за столиком в дальнем углу с какой-то блондинкой. Когда Горбылев приветственно помахал Александре, блондинка обернулась, и художница моментально ее узнала. Это была Эвелина, секретарь аукциона.
Александра подошла и, поздоровавшись, присела к столику. Игорь, как всегда чуть дерганый, улыбался, вид у него был усталый. Под маленькими умными глазами, посаженными близко к носу, залегли тени. Казалось, его что-то очень беспокоит. Эвелина же, полная блондинка лет пятидесяти, выглядела невозмутимой, как и за своим столом на торгах, где именно она решала все спорные вопросы по проданным лотам. Ее мнение являлось окончательным, а спокойные серые глаза за стеклами дорогих очков никогда не меняли выражения. Не изменилось оно и сейчас, когда художница, недоумевая, уселась между ней и Игорем.