Она вошла в помещение магазина в тот момент, когда старичок в шапке с помпоном шептался с Мусаховым, присевшим рядом с ним на диван. Больше никого в магазине не было, пара зачарованных покупателей исчезла, наверняка с приобретенным пейзажем. Александра, решив, что мешает секретному разговору, хотела вернуться в зал с красками и холстами, но Мусахов ее остановил.
– Деточка, иди сюда, я хочу познакомить тебя со своим старым приятелем. Вот, Альберт Ильич, рекомендую, моя помощница, Александра Петровна. Много лет мы сотрудничали и дружили, наконец решили вместе поработать! – Торговец благодушно рассмеялся. – Удивительно, что вы за четверть века ни разу не столкнулись у меня в магазине! Бери стул, деточка, садись. Хотя сперва сооруди-ка нам чайку!
Альберт Ильич часто заморгал, его морщинистые красноватые веки затрепетали над тусклыми глазами, которые казались незрячими. Но голос, донесшийся из хрупкого сухого тела, оказался неожиданно густым и сильным.
– Очень рад! А ты, Ваня, ошибаешься, я как-то видел здесь Александру Петровну. Было это… – Он закрыл глаза, словно вызывая в памяти картины прошлого. Внезапно подняв веки, Альберт Ильич уставился прямо на Александру и твердо заявил: – Это было семнадцатого октября две тысячи четырнадцатого года. В пятницу.
Ошеломленная художница не сразу поняла, что стоит перед стариком с открытым ртом. Опомнившись, она осторожно осведомилась:
– Извините, неужели вы все встречи и даты помните?! Я не могу вспомнить, с кем виделась неделю назад!
Мусахов расхохотался:
– Альберт Ильич у нас уникум, живой календарь! Голова невероятная! Причем, как сам рассказывает, в детстве и в отрочестве он был тупым, учился плохо. Но на похоронах Сталина, куда полез тоже по тупости, попал в самую толкучку, и его чуть не насмерть затоптали. А когда в больнице откачали, вдруг обнаружилось, что он поумнел! Память проявилась абсолютная, нечеловеческая! Школу с золотой медалью окончил, университет с красным дипломом! Всю жизнь отдал Третьяковке!
Альберт Ильич, слушая свое жизнеописание, с удовлетворением кивал, и помпон на его шапке колыхался в такт кивкам:
– Все так, все так! Это можно трактовать как чудо!
– Ну, ты уж, – отмахнулся Мусахов и вновь обратился к Александре: – Деточка, так ты нам чайку!
Чай пили здесь же, в магазине. Мусахов угощал приятеля коньяком и печеньем. Старичок, так и не снявший шапки, осторожно касался края стакана увядшими бесцветными губами и так же осторожно посасывал уголок печенья. Сам владелец магазина пил, как всегда, не закусывая и не пьянея. Повышение градуса выражалось лишь в блеске его глаз и излишней говорливости. Впрочем, художница не сомневалась, что Мусахов в любом состоянии не сболтнет лишнего.
– Альберт Ильич у нас настоящий чудотворец-отшельник! – вещал торговец картинами, подняв стакан и любуясь сквозь золотистую влагу на свет весеннего дня за витринами. После полудня распогодилось, и переулок словно наполнился искрящейся солнечной пыльцой. – Всю жизнь просидел в запасниках Третьяковки, одичал там, как Робинзон, по улицам ходить боится. Дикарь в чистом виде! Москвич потомственный, а города не знает, ничего в этой реальности не понимает. Людей не видел, можно сказать.
– Что ты там болтаешь, – беззлобно возразил гость, облизывая край стакана. – Все, что мне нужно, я знаю не хуже тебя.
– Ты знаешь не больше, чем подвальная мокрица! – Мусахов замолчал на несколько секунд, полоща рот коньяком. Сделав глоток, сипло продолжил: – Солнечного света не переносишь. Давно на пенсии, а все таскаешься в свой подвал в Третьяковке. Там и помрешь!
– Не твое собачье дело, где я помру, – все так же спокойно отозвался Альберт Ильич. – И никакой в Лаврушинском не подвал, а депозитарий. Это у тебя тут подвал, в твоей лавочке. Ладно, поплетусь по делам. Товар прибери.
Взглянув в сторону прилавка, художница увидела лежавший на нем прямоугольный пакет, который Альберт Ильич прежде держал на коленях. Мусахов поднялся, помогая приятелю встать, поддерживая его под локоть.
– Ползи, старый грешник, – со вздохом проговорил он, провожая гостя. – Как тебя еще земля носит, после всех твоих художеств!
Старичок, не оборачиваясь, что-то буркнул в ответ и исчез за дверью. Мусахов вернулся к прилавку, взял канцелярский нож и молниеносно вскрыл оберточную бумагу. Александра, не выдержав, поднялась со стула и подошла ближе.
– Вот, деточка, оцени. – Торговец повернул скромно обрамленную картину к свету. – Как?
Александра не торопилась с ответом. Перед ней бесспорно был этюд большого мастера, в импрессионистской манере. Весенний пейзаж, березовая роща, несколько затерянных среди деревьев женских фигур в платьях начала двадцатого века.
– Ну так как? – повторил Мусахов, не сводивший с картины зачарованного взгляда. Вид у торговца был чрезвычайно довольный.
Александра решилась.
– Иван Константинович, это очень интересно. Вы знаете, кто автор?
– Коровин, – отрывисто произнес Мусахов и бережно положил этюд на прилавок.
– Это точно?!
– Так же точно, что к нему прилагается заверенная атрибуция Третьяковской галереи. – Зайдя за прилавок, торговец наклонился и отпер сейф, находящийся под витриной. Полюбовавшись еще мгновение на этюд, Мусахов спрятал его.
– У вашего друга отличная коллекция, должно быть, – задумчиво проговорила Александра.
– У него никакой коллекции нет, – фыркнул Мусахов, беря фланелевую тряпку и протирая прилавок. – Ну, или у него одна из лучших коллекций в мире, если считать и те запасники Третьяковки, что на Крымском Валу. Правда, там один авангард после семнадцатого года.
Художница почувствовала, как у нее холодеет спина.
– Что… Что вы имеете в виду? – спросила она.
– То, что это картина из депозитария в Лаврушинском переулке, – спокойно объяснил торговец. – Там хранится все до семнадцатого года.
– Краденая? – Александра не расслышала собственного голоса, произнеся это слово, но Мусахов ее понял.
– Да что ты, родная! – Он снисходительно улыбнулся, вновь беря стакан и наливая на два пальца коньяка. – Я краденое не покупаю. Картина была официально списана после очередной атрибуции, в результате которой установили, что это никакой не Коровин, а современник. Ты же знаешь, Третьяковка регулярно продает свои излишки, не имеющие значения для музея. Альберт держит руку на пульсе, мимо него мышь не проскочит. Вот я и купил через него.
Он залпом опустошил стакан и удовлетворенно улыбнулся Александре. Та присела на край дивана, у нее голова шла кругом.
– Но вы сказали, что есть атрибуция…
– Еще довоенная, самая настоящая атрибуция, – доверительно сообщил Мусахов, наклоняясь к ней и обдавая ее коньячными парами. – А все довоенные атрибуции сейчас пересматриваются. Тогда не существовало тех методов диагностики, что сейчас. Кроме того, нигде среди документов, имеющих отношение к творчеству Коровина, такой этюд не фигурирует. Ни в письмах, ни в дневниках, ни в мемуарах современников. Что косвенно подтверждает, что его и не было.
– Так что же это сейчас у вас в сейфе?!
– Коровин, конечно. – Мусахов пожал плечами, словно находя вопрос излишним. – Зачем мне современники?
И так как она молчала, примирительным тоном добавил:
– Деточка, мир коллекционеров – мир иллюзий, ты прекрасно это знаешь.
– Да, – как во сне ответила художница.
– Ну вот! – обрадовался Мусахов, присаживаясь рядом на диван. – Еще в тот миг, когда Адам и Ева отведали яблочка с древа познания, было предопределено, что их потомки начнут собирать русский импрессионизм. Человеку свойственно тащить в рот все, что он видит. Человек по натуре – собиратель чего ни попадя.
– Коровин настоящий, атрибуция настоящая, – проговорила Александра. – И все куплено законно, так?
– Имеется документ, само собой, – подтвердил Мусахов. – Саша, что тебя смущает? Что мой Коровин настоящий? А что на аукционах количество подделок Коровина стремится к восьмидесяти процентам, не смущает? Ты давно привыкла к подделкам, а вот подлинник тебя расстроил. Между тем никто никого не обманул и не ограбил. Там, в запасниках, пылятся еще тысячи никому не нужных шедевров с устаревшей атрибуцией. Если все их разом выбросить на рынок, рынок задохнется. Не веришь мне – поверь Альберту.
Александра откинулась на спинку дивана, пытаясь восстановить сбившееся дыхание.
– Жаль, что ты не пьешь, – сочувственно произнес торговец картинами. – Нельзя на жизнь смотреть так принципиально, как ты. А уж на искусство и подавно. Это же сплошные разочарования. Кстати, о разочарованиях! Ты ведь передала вчера пакет? Клиент остался доволен?
Мусахов тонко улыбнулся. Александра резко повернулась к нему:
– Иван Константинович, что же вы меня не предупредили, к кому посылаете?
– А ты бы не поехала, – невозмутимо ответил тот, продолжая улыбаться. – Я же тебя столько лет знаю! А мне хотелось, чтобы вы увиделись и объяснились по-людски. Он того стоит.
Художница отвернулась. Мусахов примирительно тронул ее за руку:
– Послушай меня… Я успел его немного узнать. Максим получше своего папеньки, он только лицом похож. Когда вошел ко мне, сюда, я с порога понял, кто пожаловал. Будто Юру увидел. Мы переговорили, без нервов, мирно. Он человек разумный. И не выдавал отца, а я не выдавал компаньона. Мы это выяснили. Был кто-то третий. Может, любовница, жена… Все уже мертвы!
– Вокруг этого разумного человека очень высокая смертность, – ответила Александра, по-прежнему глядя прямо перед собой и ничего не видя. – И вы правы, я бы, скорее всего, не поехала к нему. Но лучше бы вы меня предупредили. У меня появляется чувство, что вы управляете моей судьбой.
Мусахов шумно вздохнул:
– Очень уж ты любишь свободу, деточка. Свобода не всегда благо. Ну, прости, я только добра желал. Ты картину видела?
– Еще нет, – машинально ответила Александра и тут же осеклась. Но собеседник словно не заметил этого «еще», которое намекало на предстоящую встречу. – Вашего пакета при мне не открывали. Максим… Богуславский сказал только, что там картина и что н