На этот раз в домофоне раздался голос самого Богуславского. Поднимаясь по лестнице старинного особняка, художница чувствовала, как учащенно бьется ее сердце. Дверь квартиры на третьем этаже была открыта, Максим стоял в проеме.
– Я опоздала. – Александра преодолела последние ступеньки. – Извините.
– Не извиняйтесь. – Максим отступил в глубь прихожей. – Заходите.
…Снова огромная гостиная в четыре окна, выходящих на Малую Бронную, приглушенный свет по периметру потолка, делающий лица мягче и моложе, темная мебель и удивительная тишина в самом центре города. На чайном столике лежал принесенный вчера пакет в коричневой оберточной бумаге. Дверь в спальню была на этот раз закрыта. Богуславский вошел в гостиную.
– Нины нет, я отправил ее погулять перед сном. – Он говорил так, как будто речь шла о маленьком ребенке. – Еле выставил. Она ведь всю зиму из дома не высовывалась, даже к окнам не подходила. Да и не ела почти ничего. К ней сюда врачей вызывал.
Александра с ужасом поняла, что снова ступает на тонкий лед, под которым ее ждет черная вода. В начале января, когда они встретились, Богуславский рассказывал ей, как спасает от наркозависимости сводного брата и чего это ему стоит. Тогда она почувствовала восхищение перед этим человеком и какую-то теплую благодарность за то, что он оказался таким великодушным и милосердным. Позже выяснилось, что его благородство имеет под собой совсем другие основания. Теперь он спасал Нину – кто назвал бы это иначе?
– А как она сейчас? – услышала свой голос Александра. Находясь рядом с этим человеком, она подпадала под его гипнотическое влияние. У нее становилось как бы два «я». Одно действовало и чувствовало, другое наблюдало за этим со стороны.
– Вы вчера видели. – Богуславский не сводил с нее пристального взгляда. Она не смотрела на него, но ощущала его взгляд как прикосновение. – Два месяца работы с психоаналитиком. Пока результат такой. Но вы не верите в мои добрые намерения, правда, Александра Петровна?
«Он словно читает мои мысли». – Художница почувствовала, как у нее начинают пылать щеки. Александра нашла в себе силы взглянуть на Богуславского, и ее голос, когда она заговорила, звучал спокойно:
– Мне бы очень хотелось в них верить, скажем так. Вы так и не распаковали картину, я вижу.
Она присела в огромное кожаное кресло и притянула к себе сверток.
– Я хотел, чтобы это сделали вы, – сообщил Богуславский. – Вдруг что-то испорчу. Сейчас принесу нож.
– Принесите лучше мою сумку из прихожей, там есть все что нужно. – Художница чувствовала себя все увереннее. Тонкий лед, готовый треснуть, остался позади. Она ступила на знакомую твердую почву.
Богуславский принес из прихожей ее брезентовую старую сумку, замазанную красками. Держал он ее с такой почтительной бережностью, словно это была коллекционная сумка из бутика. Что в этом человеке было игрой, что – правдой, Александра не понимала, но ему всегда удавалось попадать в точку. Богатый бизнесмен и нищая художница – они были на равных, потому что говорили не на языке денег.
Александра открыла один из карманов, достала канцелярский нож, выдвинула лезвие и осторожно вскрыла обертку. Затем удалила пакет из толстой шелковистой бумаги. Богуславский склонился над обнажившейся картиной. Александра, напротив, откинулась на спинку кресла. Волнение перед настоящим шедевром было для нее таким же сильным чувством, как страх или любовь.
Богуславский нарушил молчание первым. Выпрямившись, он спросил:
– Ваше мнение?
– Мое мнение таково, – Александра справилась со сбившимся дыханием, – что перед нами один из вариантов «Белых испанок» Натальи Гончаровой. Картина начала тридцатых годов прошлого века. Все остальное написано в сопроводительных документах. Только не вешайте ее у себя в отеле, прошу вас! Там картина испортится.
– А я и не собирался ее вешать, – ответил Богуславский. – Это подарок.
– Прекрасный подарок. – Александра собралась было встать, чтобы попрощаться, но внезапно ощутила его руку у себя на плече. Сильным, но почти неуловимым нажатием он вернул ее на место, убрал руку и, обойдя кресло, склонился уже не над картиной, а над онемевшей от изумления художницей.
– Это подарок для вас, Александра Петровна. – Богуславский начал улыбаться. Он явно наслаждался ее смятением. – Примите, прошу.
– Это невозможно. – Она почти не услышала собственного голоса, но их лица были так близко, что собеседник все расслышал. – Я ни за что не возьму.
Богуславский выпрямился.
– Надеюсь, вы не думаете, что я чего-то попрошу взамен? – осведомился он не без обиды. – Вы ведь меня знаете.
Внезапно Александра расхохоталась, в голос, как не смеялась давно. Теперь ошеломленным выглядел Богуславский.
– Да, Максим Юрьевич, – выдавила она между приступами смеха. – Я вас знаю!
Богуславский молча развернулся и направился в коридор, в ту часть, где предположительно находилась кухня – оттуда пахло свежесваренным кофе. Вернулся со стаканом воды. К тому времени художница взяла себя в руки, а выпив воду залпом, совсем успокоилась. Теперь она улыбалась, глядя на Богуславского с веселым восхищением.
– Уму непостижимо, что вы за человек, Максим Юрьевич? – произнесла она. – Я знаю о вас ужасные вещи. Вы мне в кошмарах снитесь. Вы преступник, вы даже еще хуже. И вы мне дарите «Белых испанок» Гончаровой?!
Богуславский тоже улыбался. Уязвленным он не выглядел.
– Во-первых, не вижу противоречий, – заявил он. – Во-вторых, вы путаете свои предположения с истиной. В-третьих, давайте поужинаем?
– Как у вас все просто, – ответила Александра, вставая.
– А жизнь вообще проста, – откликнулся он.
В этот миг в прихожей послышался звонок. Богуславский пошел открывать и вернулся с Ниной. Увидев гостью, девушка не проявила ни радости, ни удивления.
– Здравствуйте, – только и сказала она.
– Нина, съешь что-нибудь и ложись спать, – приказал Богуславский, натягивая куртку. – Мы с Александрой Петровной идем в ресторан, тут, внизу.
Так мог бы разговаривать с дочерью заботливый строгий отец. Александра в очередной раз поразилась, насколько многолик этот человек.
– Ладно, – ответила Нина. Заметив распакованную картину, девушка тоже не выказала особых эмоций, заметив только: – Красиво.
– Это Гончарова, – пояснила Александра.
– А, – кивнула Нина и направилась в коридор.
Богуславский подал Александре ее куртку, поднял с пола ее сумку. Они молча вышли на лестничную площадку, и он запер дверь.
– Теперь она хоть говорит и ходит, – сказал Богуславский, начиная спускаться по лестнице. – Вы не возражаете, если мы пойдем в тот же ресторан? У меня там заказан постоянный столик.
И, внезапно остановившись и обернувшись, спросил:
– Теперь-то вы понимаете, что между нами ничего нет?
– Я еще вчера поверила вам на слово, – солгала Александра.
Художница почти не употребляла алкоголь, но сейчас заказала себе бокал вина. Максим сидел напротив точно в той же позе, в какой она впервые его увидела: глубоко задумавшись, подперев кулаком щеку. Очнулся он только, когда принесли ужин и словно с удивлением обнаружил перед собой Александру. Поднял бокал:
– За вас.
– За вас. – Александра сделала глоток вина. – А скажите, Иван Константинович знал, что вы покупаете картину именно для меня?
– Нет, – спокойно ответил Максим. – Я ему просто сказал, что это для любимой женщины, так что картина должна быть экстра-класса.
Александра чуть не поперхнулась. Она прижала к губам салфетку, на глазах выступили слезы. Отдышавшись, она молча принялась за салат. Но не выдержав и минуты, положила вилку:
– Вы черт, а не человек. Учтите, что картину я не возьму!
– Хорошо, пусть пока побудет у меня, – легко согласился тот. – Картина все равно ваша, можете забрать в любой момент.
И принялся резать бифштекс. Александра сделала еще глоток вина. Все становилось призрачным, включая собственные мысли. Ей казалось, что где-то далеко играет музыка.
– Мы с Иваном Константиновичем, – снова заговорил Максим, не поднимая глаз от тарелки, – при каждой встрече обсуждаем заново один и тот же вопрос.
Он осушил бокал до дна, и подошедший официант снова наполнил его. Александра сделала отрицательный жест.
– Кто же все-таки выдал моего отца? – продолжал Максим, снова беря бокал. – За вас.
Художница молча подняла бокал в ответ.
–Не я и не он, мы доказали это друг другу.– Максим сделал глоток.– Был третий. Был кто-то еще, кто знал, что отец штамповал свои знаменитые венки[9] у Ивана Константиновича в подвале. Но туда никто не имел доступа.
Он поставил бокал, откинулся на спинку стула. Его лицо застыло, в углах рта прорезались морщины.
– И мы каждый раз заходим в тупик, – продолжал Максим. – А кроме нас, об отце уже и вспоминать некому, все его забыли. Хороший мужик, кажется, этот Дядя Ваня.
Так Мусахова называли только самые близкие люди.
– Вы считаете меня преступником, и вы правы. – Он не сводил с Александры взгляда, который она вспоминала так часто – взгляда осьминога, жутковатого и бесстрастного. – Все люди способны на преступление. Абсолютно любой человек способен убить. Выживая, защищаясь, размножаясь. Человечество выжило среди других видов, населявших землю, лишь благодаря своей исключительной способности к насилию.
Внезапно Максим замолчал и прикрыл ладонью глаза, словно охваченный внезапным приступом головной боли. После секундной паузы он отнял руку и улыбнулся:
– Опять я умничаю не к месту, да еще пугаю вас.
– А мне нравится, когда вы умничаете и пугаете меня, – искренне призналась Александра.
– Правда?!
В его голосе звучала такая радость, что художница почувствовала себя счастливой. «Кого я обманываю? – спрашивала она себя, поднося к губам бокал. – У меня от него голова кругом идет. Впервые такое».