строю. Жаль только, что такой большой лайнер не поместится на моей маленькой речке Птичь. А моря у нас нету. Но это не беда, не все же мне ломать голову, пусть потрудит ее наше морское министерство, которое, говорят, у нас все же есть или должно быть. И если уж оно ничего не придумает, не допетрит, не домаракует, как-нибудь уже сам сплавлю те алмазы до самого синего моря на плотах.
Но не слишком ли раздобрился я с этим "дам" да "дам". А вот возьму и ни хрена не дам. Не слишком ли это уже по-белорусски: каждому дам, а себе, как всегда, фигу с маслом. Но нет, назад раки не ползают, дам, останется еще и мне, можно раздавать, дна не видно. У меня еще есть больше, чем надо, хотя меньше, чем хотелось бы. Голый, но щедрый и с хмельной, гудящей на ветру головкой. Давать же всегда легче, чем просить, прекрасная половина человечества знает это лучше нас, мужиков.
Вот моя сокровенная, заветная мечта. И не только мечта. Я верю: так будет. Ради этого живу. Давлюсь пустой бульбиной и черствой коркой хлеба. И готов подавиться ими, чтобы так было, чтобы дожить до того лучезарного дня. Доживу, уже недолго осталось. Не обойду, не забуду никого из тех, кто не забыл меня. Белорусы на одолжение и на добро памятливы. Фонду Сороса дам алмазов, золота и платины. Перехватывает дыхание, сердце замирает, в голове шарики заходят за ролики, когда только представлю себе, как это будет.
Золото, алмазы и платину и обязательно рисуночек какой-нибудь еще на них каждому благотворительному фонду на блюдечке с голубой каемочкой. Всем милосердным фондам, что держат меня сегодня за нищего попрошайку. Мне не жалко. Дам своему же всенародно избранному президенту немного, хотя он мне и ничего не дает, но так красиво переживает, говорит, что каждое утро просыпается в холодном поту оттого, что нечего ему мне дать. А у меня есть. Дам каждому из депутатов, что жизнь за меня прямо на трибуну кладет. Берите, спадары-радетели, промысловики-старатели. Об одном только вас прошу: не тужьтесь так на трибунах, не беспокойтесь обо мне и моей судьбе.
Сяду на углу где-нибудь на кресте-перекрестье улиц. Или в подземном переходе метро, где, правда, сегодня все места уже заняты. Но я думаю, те переходные, подземельные люди какое-никакое местечко ужмутся, но освободят для меня.
Я приду к ним тоже с торбой через плечо. Сниму и положу возле ног шапку. А в той шапке одни блестящие алмазы. В простой посконной торбе обласканные и промытые моими горючими слезами золото и платина. Стану раздавать их каждому встречному-поперечному. Сэр, сэр, не проходите мимо, это вам на ваучеры...
Этим я живу, брежу в ночи и при свете дня так, что могу не выдержать, прежде времени отбросить копыта, дать дуба, сыграть в ящик. Но выдержу. Белорусы - они терпеливые, прочные, как колхозные сивые мерины, что только на колбасу и годны.
Комета уже близко, только надо мягко посадить ее, чтобы не было никакого урону Земле. Одна надежда, что землица наша материнская мягонькая, сколько же там сыновей ее упокоено. И все они с того света протянут руки и примут на себя ту комету.
Так оно будет.
Примут именно здесь, где мои хата и хлев стоят. Потому что, по всем предсказаниям астрологов, начало новой жизни Беларуси пойдет отсюда. Здесь, у реки с легким птичьим именем, дотлевают кости не только моих родителей, но и всей неисчислимой рати, веками и веками приходящей сюда, чтобы покорить их. Здесь еще в звездные лунные ночи слышно ржание коней полка князя Игоря. Где-то отсюда смотрит на нас Кирилла Туровский. Отсюда восстанет из праха и земли обновленный мальчишка Михлюй. Пойдет в свет и по свету новый человек. Мы с котом - предшественники того человека. Мы с ним одно единое, губитель и спаситель. И не отличить уже сегодня, где я и где кот. Ради чего я строил себе здесь новую хату, почему вместе со мной живет в ней рыжий дикий кот. Михля. Я жду своего времени, чтобы сделать счастливыми всех людей, отблагодарить их за то, что они жили вместе со мной. Где это моя пустая ладонь, где мои десять голых пальцев? Этому дам и этому дам. Всем дам. И восстанут мертвые и переменятся живые.
Придет время, и так будет.
VII
И время пришло. Комета была еще далеко, но уже здесь, над Землей, над головами людей. И люди в своих избах почувствовали ее горячее, хищное дыхание. Уже поутру начали торопиться, суетиться и злиться. И падать начали. Как снопы в поле, ложились на землю, отходили в небытие. Порывались что-то сделать, и на полувздохе отлетали в вечность людские души, может, надеялись так остановить полет дракона с хвостом, повернуть его от Земли, увлечь за собой.
Но все напрасно. Они не знали, что такое эта комета, кто ее наслал, кто управляет ею. А мне в последнюю ночь довелось увидеть и рассмотреть ее. И это была самая жуткая ночь в моей жизни. Мы с Михлей попали на комету, внутрь ее, считай, в самое пекло. Где скручивались в тугой узел и сгорали бесследно пространства, как сгораем на Земле и мы сами, еще живые, но уже бесследные. Горел и плавился камень, плескалось адское пламя. Топливом той комете служили золото, платина и алмазы, само время и пространство, души людские. Но не это поразило и ужаснуло меня. Я наконец догнал и настиг того, кто наводил эту комету на Землю. Встретился с ним лицом к лицу. Тень, за которой я так долго гонялся по Вселенной, наконец открылась мне. Помог Михля. Мы долго блуждали в темени, космическая мгла и адское пламя окутывали нас. Мы сами перевоплощались в мрак и пламя, растворялись в них. Черной тучей стлались под куполом небес. Теряли себя на перекрестках Млечного Пути и вновь находили в проломах неба, где гасло Солнце. Только Михля да я. Кот да человек. Да дымный смрад сгоревших самоцветов. Уголь и сажа. Мы тоже превратились в уголь и сажу. Черные огарки некогда веселой плоти. Из того угля и сажи Он и объявился нам. Я бросился, чтобы ухватить его, расквитаться за все страдания и горечь беспросветной черной ночи, которую Он готов был наслать на Землю.
Но меня опередил Михля. Странно так, не вздыбил шерсть, не ощерил пасть, без воя и визга, которых я ожидал. Человек или черный призрак его, некое подобие человека стояло к нам затылком, сложив сзади руки и вглядываясь куда-то в темень. Михля терся о его ноги и мурлыкал. Тень человеческая повернулась ко мне, я отшатнулся, остолбенел. Это был я сам. Очень похожий на того, кто смотрел на меня несколько дней назад из зеркала на стене моей новой хаты. Мы долго и молча всматривались друг в друга. Я отказывался узнать самого себя. Нет, не мог за какие-то считанные дни оскотинеть до такой степени.
Отказывался узнать себя. Но он заставил меня сделать это. Опять же безмолвно, только с укором покачивая головой: мол, так оно и есть, ты это, ты. Никуда, брат, от себя не денешься. Но сказал совсем иное:
- Я знаю, ты пришел, чтобы забрать все это, - и обвел рукой распростертую перед нами темь. Я не стал отпираться, потому что не темень видел перед собой, а сокровища неземные. И мои они были уже, мои.
- Да, я пришел, чтобы забрать это.
- Бери и владей.
- Одному мне много, - ответил я. - Ты все же плохо обо мне думаешь. Я лучше, лучше. Я для всех. Но, чтобы хватило всем, слабоват плечами. Не подниму, не донесу.
- Я пособлю. Я подам тебе на плечи.
- А мех, где я возьму такой мех, чтобы забрать все?
- Отказываешься?
- Нет, нет, - заторопился я. - Ни от чего не отказываюсь. Грех отказываться от сотворенного тобою же. Великий грех отказываться от самого себя.
- Великий грех, - согласилась моя тень. - Так что же делать будем: грешить или каяться?
- Грешить, - твердо сказал я. - Грешить.
- И в последний твой час...
- И в последний мой час тем более.
- Да будет по-твоему. Только ведь грех твой пойдет за тобой и на тот свет.
- Я и на том свете буду грешить.
- Пусть будет по-твоему. У нас энергетических кризисов нет. Смола всегда в наличии. Кочегары старательные.
- Да будет так, - сказал я.
- Да будет так, - согласился и он. - Аминь.
- Принимаешь это?
- За то, что я жил на свете. За то, что глаза мои видели этот свет и земное солнце, согласен на все. Только ты сам ответь мне. Князь тьмы или света? С кем заручен, с кем прихожу к согласию?
- Я тебе все сказал. В урочный час придет на Землю комета. Будет на ней серебро и злато, платина и алмазы. Только не попробуешь, не откусишь ничего ты от тех сокровищ, человек...
Урочный час пробил. Трижды прокуковала среди ночи кукушка. Трижды детским плачем залилась пробужденная ею сова. И взошла на небе полная луна. На зеленый лунный свет выполз погреться земляной червь, столетний седой и незрячий выползок. И сразу налетел ветер, тронул крылья недвижного мертвого ветряка, и крылья те со стоном и скрипом начали крутиться. Молоть зерно, которое никто туда не завозил, перемалывать зеленый лунный свет, ссыпать невидимую небесную муку в мехи, которых тоже не было. Промельком скользнула чья-то тень внутри ветряка, заметались, забродили тени и снаружи. Потянуло, потянуло сыростью, влагой и затхлостью. Зерно старины и давности все же сопрело, сгнили, пошли прахом мехи, вот почему их и не видать было. Новое вино в старые мехи не льют.
Исчезли, укрылись куда-то мыши, словно сквозь землю провалились. А старая мельница крутилась себе и крутилась. Только что-то все время стонало и трещало в перетруженной ее утробе, заново перенастраивалось, переналаживалось, будто старые кости обрастали новыми хрящами и мясом. И обросли. Вскоре ветряк трудился уже безмолвно, беззвучно, крутился по-молодому, без старческого ворчания.
На глазах молодела и Земля. Раздалась вширь речушка Птичь. Из ее омута показал лобастую плоскую голову древний, обросший мохом сом, покрутил усы, приветственно плеснул по воде упругим хвостом и сник в звездном омуте. Из того омута вышли бобр с бобрихой и бобренятами. Будто сом пробудил, растормошил их там, приказал явиться на свет Божий. На свет, которого они не видели уже столько столетий, как порушили здесь их шлюзы и плотины, что веками возводили они на этой реке вместе с человеком.