Таким образом, задача накопления легальных средств, предназначенных в конечном итоге для вручения Алоизу, оставалась по-прежнему в руках Иоганна Непомука.
Это в общем-то соответствовало духу тех соглашений, которые были достигнуты еще в 1847 году — при живом деде Иоганнесе Шиккельгрубере, но его внуку пришлось основательно за это побороться — и вовсе не победить, как мы заметим, несколько забегая вперед.
Оставление в руках Иоганна Непомука основных оборотных средств, находившихся у него, объективно оправдывалось еще одной задачей.
После 1857 года, как мы помним, Иоганн Непомук должен был постепенно избавляться от запасов старых серебряных монет, заменяя их на современные. Теперь же возникла новая забота, хотя и хлопотная, но достаточно приятная: с 1870 года (и по 1892) в Австро-Венгрии помимо серебряных чеканились и золотые монеты: по 4 гульдена (3,2 грамма золота) и по 8 гульденов (6,5 г золота).[342] Хранящееся нелегальное серебро имело прямой смысл заменять на золото — и для этого по-прежнему весьма подходил трактир, но полная замена всего имевшегося запаса требовала немалого времени, хотя наверняка трактирщик занимался этим, начиная с самого 1870 года.
Замена существенно уменьшала физические объемы хранимого металла, что делало их практически более удобными и мобильными.
Килограмм серебряных монет (образца 1857 года) стоил официально всего только 90 гульденов, а килограмм золота (образца 1870 года) стоил уже более 1200 гульденов — разница существенная: почти в 14 раз! Такая же разница получается и при обратном перерасчете: тысяча гульденов в серебре весила более десяти с половиной килограммов, а та же тысяча в золоте — только около восьмисот граммов!
К тому же золотые монеты гораздо лучше защищены от старения и требуют меньше забот при хранении — золото, как известно, гораздо более химически стойко, нежели серебро.
Все это нам предстоит учитывать, рассматривая заключительную судьбу этого семейного клада уже в ХХ веке.
Пока что в интересах самого Алоиза было бы не мешать трактирщику заниматься этим полезным делом. К тому же, повторяем, всю постепенно накапливающуюся сумму обмененных монет трактирщик мог превращать во вполне легальные деньги, представляя их в качестве наличной прибыли своего заведения.
Тут даже можно усмотреть и целесообразность передачи нелегальных денег, возникающих на службе у Алоиза, от него к Иоганну Непомуку — для последующей их легализации, но затем они могли пополнять только окончательную сумму, накапливающуюся у последнего.
На самом деле едва ли дошло до таких «встречных перевозок» — вечного бича плохо отрегулированных транспортных систем: едва ли Алоиз рискнул бы на передачу собственных денег, возникавших из других источников, туда же в руки Иоганна Непомука.
Теоретически досье о преступлениях шпитальского клана должно было оставаться, конечно, до окончательных расчетов у Алоиза, т. е. практически — до самой смерти Иоганна Непомука. Но Алоиз, становящийся по существу вполне полноценным партнером и сообщником шпитальской мафии, что закреплялось и формальными соглашениями — включая и упомянутое завещание, никогда не возникавшее на свет Божий, — самолично обесценивал собранные им улики, хотя в качестве таковых по-прежнему главнейшую роль играли погребенные тела отравленных людей. Позднее сам Алоиз становился заинтересован в уничтожении такого досье — это и объясняет то, что ничего подобного никогда позже не было обнаружено, да и не могло быть обнаружено!
Однако Алоиз, повторяем, заметно ошалел от победы, достигнутой над Иоганном Непомуком, и повел себя далеко не идеальным образом — с точки зрения, конечно, его сугубо личных индивидуальных целей. Это заставит нас заново вернуться к этому таинственному досье и обсудить варианты того, когда же оно в действительности могло быть уничтожено.
Для закрепления всех пунктов достигнутых соглашений, в существе которых мы едва ли можем заблуждаться, оставалось совершить лишь одно существенное формальное преобразование: возвести Алоиза в статус законного и естественного наследника Иоганна Непомука.
У последнего, напоминаем, не было прямых наследников мужского пола. У него было три дочери, а в поколении уже их детей никто, естественно, не носил фамилию Иоганна Непомука. Фамилии Гитлеров угрожало завершение на этом последнем — и это был еще один достаточно весомый аргумент для носителя фамилии, существовавшей полтысячи лет, для того, чтобы обзавестись полноценным законным наследником, имеющим на это и вполне оправданное юридическое право!
Так, по крайней мере, выглядело со стороны. Исправлению этого якобы и служила операция по замене фамилии Алоиза, приобретшая в ХХ веке столь знаменитую славу!
Именно так об этом и написал Фест: «Толчок к этой деревенской интриге несомненно был дан Иоганном Непомуком Гюттлером — ведь он воспитал Алоиса и, понятным образом, гордился им. Как бы заново родившийся Алоис женился и добился большего, нежели кто-либо из Гюттлеров или Гидлеров до того, так что вполне понятно, что Иоганн Непомук испытывал потребность обрести собственное имя в имени своего приемного сына».[343]
Нам-то как раз непонятно, каким образом вообще контрабандист может гордиться воспитанником-таможенником! Да и личные достижения Алоиза представляются сильно уступающими достижениям того же Иоганна Непомука!
Впрочем, операция по замене фамилии и имела целью усиление грядущих достижений Алоиза: именно она и позволяла ему избавиться от возможного шантажа со стороны собственной жены и ее родственников.
Клин следовало вышибать клином — не дожидаясь действий шантажистов: самому Алоизу принимать активные и решительные шаги, демонстрируя публичное отречение и от преступных предков, и от преступной семьи, и от собственного преступного имени.
Публичное в данной ситуации не должно означать — распространенное на всеобщее обозрение со всем содержанием и мотивами такого покаяния. Сам факт долгой службы выходца из преступной среды на ответственной, по существу — правоохранительной и секретной государственной работе, бросал тень не только на него самого, но и на государственные органы, проспавшие данную ситуацию. Поэтому мотивы смены фамилии не должны были стать достоянием многих.
Следовало сознаваться во внезапном открытии сведений о предках (внезапность, возможно, и соответствовала первоначально возникшей ситуации, но никак не последующей ее оценке, на которую Алоиз затратил изрядное число лет после своей женитьбы!) перед кем-то из высокого служебного начальства и обязательно, кроме этого, — перед пастором на исповеди, а возможно — только перед одним последним, а далее действовать согласно его советам и указаниям!
Хотя в ситуации Алоиза имели место, конечно, не такие времена и обстоятельства, как, например, когда-то в Советском Союзе, когда приходилось отрекаться от родственников — «врагов народа» (автор в те времена еще не дорос до вполне сознательного возраста, да и не попал чудом в число непосредственно пострадавших, но с удовлетворением может заявить, что узнал позднее, как ближайшие родственники, полностью хлебнувшие означенную чашу, не шли на подобное отречение и покаяние!), но имелось все-таки значительное сходство — в особенности в отношении к этому всех окружающих. Тем более, что Алоизу Шикльгруберу приходилось открещиваться не от каких-то там мифических «врагов народа», а от самых что ни на есть натуральных преступников — ситуация, вполне понятная с точки зрения добропорядочных австрийских обывателей XIX века и их духовных наставников, усиленная и усугубленная тем, что Алоиз пребывал на ответственной государственной службе, непосредственно контролирующей исполнение законов.
Поэтому начальство (административное и духовное, а может быть, повторяем, только последнее) должно было оценить и уважить и мотивы, и последующие шаги Алоиза, стремившегося защитить свою честь и отстоять возможность продолжения и развития своей карьеры.
Это должно было быть, конечно, точно рассчитанной игрой: все посвященные в нее законопослушные лица целиком должны были сосредоточить внимание на отказе Алоиза от его собственных давно умерших предков — и совершенно упустить из виду гораздо более актуальные стороны далеко не безупречного поведения данного индивида. Точно таким же образом и историки не смогли добраться до его истинных мотивов, совершенно не врубившись в существо возникших у него проблем.
Потенциальные же шантажисты — его жена и тесть — оказывались полностью обезоружены таким ходом событий!
Возможно, что теперь Алоиз должен был дожидаться только смерти тестя, чтобы затем перейти к самым решительным действиям, но мы, однако, не знаем даты этой смерти: может быть она произошла уже задолго до рассматриваемого 1876 года, а может быть и нет!
Отсутствие ясности в этом вопросе порождено все тем же равнодушием биографов Гитлера, непосредственно работавших в архивах, к принципиально важным и серьезным моментам.
Почему для дальнейшего хода событий была предварительно необходима эта смерть — об этом нетрудно догадаться: внезапно возбудив перед властями вопрос о смене своей фамилии, Алоиз должен был объяснять его вновь открывшимися обстоятельствами — иначе это выглядело бы странно и подозрительно. На самом же деле, как мы понимаем, преступное прошлое его родственников не было для него таким вновь открывшимся обстоятельством — и это-то и мог засвидетельствовать его тесть, от которого Алоиз и узнал основные неприятные подробности уже довольно давно — наверняка еще в 1864 году, если даже не знал об этом много раньше. Тесть и мог бы обвинить Алоиза в неприкрытом лицемерии, порождая подозрения и в других аморальных побуждениях.
После смерти тестя единственным весомым свидетелем этому неприятному обстоятельству оставалась только его дочь — жена Алоиза; но это было уже неважно — свидетельство одной только озлобленной жены против мужа, объективно ничем не подкрепляемое, — это несерьезно.