Сознание мауглеоида и homo erectus строго сиюминутно, причем у этой сиюминутности нет ни начала, ни продолжения. Зрительные и иные ассоциации, разумеется, возможны, но они имеют стихийнохаотичную структуру и плохо управляемы, так как отсутствует их классификатор в виде тех «меток», или номинаций, которые могли бы позволить ими пользоваться (управлять).
Как видим, разница продуктов возбуждения коры, конечно, не огромна, но любопытна.
Даже не признавая за интеллектом никакого особого эволюционного значения, даже понимая, что это лишь некая «погремушка мозга», побочный эффект возбуждения коры, nihilominus, мы вынуждены констатировать наличие неявного фактора, который и определяет его наличие или отсутствие.
(Ad verbum, я выбрал для примера Эйнштейна исключительно по сопоставимости массы его мозга с типовой массой мозга палеоантропа (1222 г) и средними значениями обследованных «мауглеоидов». Масса не имеет почти никакого значения, но в данном случае это просто выполнение правил подобных экспериментов.)
Какие физиологические процессы могут быть в основе этой разницы? Если исходить из догм, то разница «продукта» должна быть обусловлена разницей стуктур или процессов. Понятно, что в нашем случае говорить о «разнице» невозможно, следовательно, остаются «различия».
Поищем их физиологическое обоснование. Круг поисков невелик.
Первый претендент на обеспечение этого различия — интенсивность иррадиации возбуждения-торможения.
У иррадиации есть прекрасное, четкое определение, данное ей И. П. Павловым: «Раздражение, пришедшее в большие полушария, сначала разливается, иррадиирует, а затем собирается, концентрируется». Интенсивность иррадиации может зависеть от силы активации (возбуждения) и от особых свойств клеток.
Но по условиям нашего эксперимента, сила возбуждения (по крайней мере формальная) одинакова.
Тогда посмотрим клетки.
Опять-таки, обратившись к догматике, мы можем выяснить, что в определенных клетках нервной системы может быть несколько ядер, и что размеры ядрышек в этих ядрах могут увеличиваться и уменьшаться под воздействием внешних факторов. Об этом свидетельствуют апологеты радикального академизма: Ж. Эдштром, С. Блинков, И. Гайворонский, И. Глезер, О. Фогт et cetera.
Но тот же И. Гайворонский говорит лишь о клетках вегетативной НС, что особо и подчеркивает: «В нервных клетках вегетативной нервной системы может встречаться по 2-3 ядра. Количество ядрышек в ядре также составляет от одного до трех. Увеличение числа ядрышек и их объема свидетельствует об усилении функциональной активной нейрона» (Проф. И. Гайворонский, 2007).
Говоря о клеточных метаморфозах, С. Блинков и И. Глезер подчеркивают, что речь идетлишь о строго моторных клетках. «Ядрышко в моторных клетках заметно увеличивается в зависимости от функциональной двигательной нагрузки. Увеличение размера ядрышка нервных клеток продолжается до второй половины жизни человека (30 лет)» (Блинков С, Глезер И., 1964 по данным Edstrom J., 1957).
По данным О. Фогт, Ц. Фогт, «с началом старения организма ядрышко постепенно уменьшается и даже может совершенно исчезнуть» (Vogt О., Vogt С, иссл. 1945-1947).
В противовес этим академическим догмам есть столь же академическое мнение творца нейронной теории Сантьяго Рамон- и-Кахаля (1852-1934), которое отчасти конфликтует с вышеприведенными утверждениями: «На основании многочисленных сравнительных исследований утверждается, что размер тела нервной клетки и диаметр аксона не связаны с физиологической специализацией, а пропорциональны богатству и распространению концевых разветвлений, и следовательно, обилию и многообразию связей» (Кахаль С. Р. Общие рассуждения о морфологии нервной клетки, 1894).
Ceterum, как и полагается гению, в 1904 году Кахаль с легкостью опровергает себя самого, догматизировав в основном труде своей жизни следующее: «Это и многие другие факты учат нас, что морфология нервных клеток управляется не имманентными (внутренне присущими) и фатальными (неизбежными) факторами, передающимися по наследству, как считали некоторые авторы, а зависит полностью от текущих физических и химических условий окружающей среды» (Cajal Santiago Ramon у. Textura del Sistema Nervioso del Hombre у de Los Vertebrados, 1904).
За последнее время ни ревизии, ни примирения всех этих в высшей степени противоречивых догм не произошло.
Наступило время лаконичных обтекаемых формулировок, авторы которых уклоняются от оценки возможности увеличения- уменьшения нейроцитов, их деления, их зависимости от любых факторов, ограничиваясь крайне корректным и почти ничего не означающим заявлением: «Нейроны отличаются от большинства клеток еще и тем, что за небольшим исключением, не могут делиться» (Nicholls J. G., Martin А. /?., Wallace В. G., Fuchs R A. From Neuron to Brain, 2006).
(Под «небольшим исключением», вероятно, имеются в виду постоянно обновляющиеся нейроны гиппокампа и обонятельной луковицы (J. Altman, 1965;D. R. Kornack, 1999).
Таким образом, мы видим, что практически все школы оставляют за размерами и объемом нейронов право на некоторую неопределенную вариативность. Минимальную или вовсе ничтожную.
Это и нам дает право усреднить объемы нейронов, допустив, что коль скоро возможна вариативность в сторону увеличения под влиянием «физических или химических условий», также она возможна и в сторону уменьшения.
Итогом все равно будет признание малой существенности фактора вариативности нейронов в «иррадиационном вопросе».
Возможно, я не учел всего, и некоторое влияние фактора объема отдельных нейронов все же существует. Но оно гарантированно не может быть глобальным.
Уменьшение-увеличение интенсивности иррадиации могло бы повлечь задержку оценок, ослабление ассоциаций, затруднения номинаций, упростило бы выводы и аналогии.
Но если бы дело было лишь в этом факторе, то homo erectus и «мауглеоид» сгенерировали бы более простые понимания природы звездного неба, чем Эйнштейн, но это все равно были бы некие «понимания».
Мы можем продолжить поиск нейрофизиологических различий, которыми можно было бы объяснить разницу конечного «продукта» работы мозга наших трех героев, но, puto, что любой фактор, к которому мы обратимся, от генного до плотности синаптических связей меж нейронами, не окажется настолько глобальным, чтобы объяснить такую разницу в восприятии ночного неба.
Разумеется, подбор персонажей для нашего теоретического эксперимента продуман и неслучаен.
И homo erectus, и мауглеоид — это прекрасные образчики, по сути, самых обычных животных, но животных, имеющих полную церебральную и иную анатомическую сопоставимость или даже идентичность с поздним homo, к примеру, с Эйнштейном.
(Если по homo erectus еще возможны дискуссии о полной идентичности его мозга и иных параметров мозгу и иным параметрам современного человека (позднего homo), то с мауглеоидом ситуация, вероятно, бесспорна.)
Secundum naturam, остается и еще одна, самая последняя инстанция, куда можно было бы обратиться за разгадкой получившегося у нас парадокса; к нейрохимическим схемам происходящего в клетках коры.
Возможно, здесь, под двуконтурной мембраной, в цитоплазме нейрона, у Эйнштейна свершаются процессы иные, чем у мауглеоида?
На первый взгляд тут, в адренергических и нейропептидных системах, есть обширнейшее поле для поисков интересующей нас разницы. Но тасуя теории, гипотезы, взгляды и результаты исследований по данному вопросу, мы обречены упереться лбом в простую догму, многократно подтвержденную экспериментально и возведенную в степень научного факта: «Сигналы в нейронах высоко стереотипны и одинаковы для всех животных» (NichollsJ. G., Martin A. R„ Wallace В. G., Fuchs Р. A. From Neuron to Brain, 2006).
Круг замкнулся. Вновь мы приходим к не слишком оригинальной мысли, что особые возможности позднего homo, т.е. интеллект, надо искать не в головном мозге, а вне его.
Думаю, даже не следует уточнять, что все те образы, слова, цифры и понятия, которые Эйнштейн так эффектно сложил в формулировки законов Вселенной, порождены не им самим, а теми поколениями, что последовательно, по крупицам созидали интеллект (фиксируя результаты создания на искусственных носителях), являющийся теперь общей собственностью homo.
Secundum naturam, речь не только о прямых предшественниках Эйнштейна: Галилее, Ньютоне, Максвелле и Лоренце.
В такой же степени это относится и к шумерским жрецам, отследившим разницу скорости тела и его тени; к дикарю неолита, впервые зафиксировавшему символ звука своей речи с помощью странной царапины на стене пещеры; к крестоносцу, засмотревшемуся на обгорелый кусок бумаги с цифрами, начертанными по-арабски, et cetera. (Всех, кто сделал свой вклад в дело формирования коллективного интеллекта перечислить, разумеется, немыслимо.)
Мозг Эйнштейна лишь сконструировал из этих (и всех остальных) готовых компонентов новую модель понимания мира, оказавшуюся пригодной для того, чтобы стать еще одним фрагментом общего интеллекта homo, и в свою очередь послужить деталью для будущих интеллектуальных конструкций.
Хотя все могло быть и совершенно по-другому.
Предположим, маленького Альберта, в 1879 году, украли бы (к примеру) цыгане, во множестве кочевавшие по Швабии.
Предположим, эти цыгане, испугавшись полицейского досмотра, бросили бы малыша в (тогда диких) лесах Южной Германии, предоставив нашему гению возможность прожить лет пятнадцать в обществе лишь сов, бурундуков, вепрей и лисиц.
В результате мир обогатился бы еще одним безымянным мау- глеоидом. (Это мы знаем, что родители назвали его Альбертом, для него самого его же собственное имя осталось бы неизвестным).
Годам к шести Альберт Эйнштейн, вероятно, умел бы неплохо мычать и рычать.
Крайне сомнительно, что он овладел бы техникой швыряния камней, но подросши, он вполне мог бы практиковать изнасилования одиноких велосипедисток.
Возможно, со временем (в результате большой полицейской облавы) его чучело, с табличкой «Tarsanus Bavaricus» украсило бы музей естественной истории (к примеру) в Висбадене.