Удивительность ощущения этой власти над предметом (новизна и сила раздражителя), несомненно, спровоцировала мозг на многократные повторения этого действия.
А потом настало мгновение, когда брошенный камень ударился о другой камень и раскололся.
Пришла пора подобрать осколки и убедиться в инструментальных возможностях разбитого камня, теперь имеющего острую грань, что крайне важно для существа без настоящих клыков и когтей.
Эти принципиально новые для животного действия спровоцировали возникновение целого ряда новых сильных раздражений его мозга. Многократное усугубление возможностей, которое дали осколки, «отворило врата» в целый мир необыкновенных по силе возбудителей, за которыми и начал «охоту» мозг.
Несомненно, опыт метания и разбития был многократно повторен. Потом пришло видение того, что метательный способ часто приводит к потерям ценных осколков. (Разум животного здесь выполнил вполне посильную для него работу, так как все компоненты задачи были явными.)
Возникло понимание того, что главное в деле добычи осколков — не полет камня, а сам удар камнем о камень и та сближенность этих камней в момент удара, которая обеспечивает сохранность осколков или их концентрацию в одном месте.
В результате простого сопоставления этих очевидных факторов мозг homo, используя манипуляторы, совершил первый намеренный удар камнем о камень, что и стало началом цивилизации.
Secundum naturam, следствием этого первого удара стала геометрически прогрессирующая эскалация раздражений, как качественная, так и количественная. Exempli causa, помимо тех возможностей, которые рубило предоставляло при разделке туш и копании, острая грань камня, несомненно, была со временем опробована и на человеческой плоти. Рассечение кожи и мышц, выхлест крови, вопли, ужас и наступившая беспомощность жертвы становятся еще одной суммой сверхсильных раздражений. Помимо зрительных, тактильных, обонятельных впечатлений подобное действие вывело homo на целый аккорд уже более изощренных раздражений мозга; реализация агрессий тут «спаялась» с пониманием возможности легкого торжества над равным по силе и возможностям животным. Примерно такая же история, вероятно, произошла и с огнем, когда первый раз была подобрана горящая ветка и методом ее приближения-удаления к ладони другой руки, ногам или лицу — получены множественные раздражители. Затем, через удар горящей веткой по лицу соседа, возможно, последовало открытие и иных свойств огня56. Через некоторое время человек научится жестко сортировать возбудители (или их символы), формировать из них сложные по конструкции паттерны57 и назовет их романами, поэмами, спектаклями и исследованиями. Эти возбудители (или их символы) должны быть тщательно дозированы и собраны в специальном порядке, тогда мозг, последовательно воспринимая поступающие раздражения, отзывается нужными агрессиями и ассоциациями.
Е supra dicto ordiri следует отметить, что классическая нейрофизиология невольно, но неумолимо создает ту объективную картину истории развития головного мозга, которая (почти) напрочь исключает возможность «заподозрить» нейроциты в «интеллектуальной разборчивости».
Вероятно, происхождение раздражения безразлично нейронам. Им нужна лишь постоянная активация, а использовать в качестве провокатора этой активации они способны любые факторы и процессы.
Наше мышление — всего лишь один из таких «процессов».
Мы, конечно, можем присваивать ему любые патетические имена, но по своей сути оно так и остается лишь еще одной «radula pro neuronis».
Вероятно, постоянность, мерность, а порой и некоторая острота причиняемого им раздражения, в отличие от диффузных и нечетко связанных меж собой впечатлений и ассоциаций у других животных делает его вполне конкурентоспособным среди многих раздражителей, хотя оно и проигрывает в возбуждающей силе большинству агрессий и висцероцептивных ощущений.
Sane, мышление есть производное физиологических процессов мозга, но оно не является той самой центральной функцией, ради которой эволюция в течение почти 500 миллионов лет свершала це- реброгенез. По всей вероятности, мышление человека — один из побочных и в высшей степени случайных продуктов мозга.
(Absolute, этот побочный продукт, в силу своей способности оперировать образами почти всех раздражителей, оказался недурной «чесалкой» для нейронов, а в распоряжении homo оказался инструмент весьма полезный для точной оценки среды, а, следовательно, и для благополучия вида. Nihilominus установление обязательной взаимосвязи между существованием организма и наличием у него мышления, сформулированное в известном слогане «cogito ergo sum», является некорректным с точки зрения классической физиологии. Тут можно еще раз caput aperire перед И. П. Павловым, который (вероятно), «нащупав» все эти закономерности, все более категорично избегал, «требовал изгнать» такие понятия, как «психика» и «психические явления», заменяя их термином «сложно-нервные явления», и с каждым годом своей исследовательской деятельности укреплялся в понимании того, что «наша умственная деятельность главнейше основана на длинной цепи раздражений».
Более того, все многослойные, сложнопереплетенные процессы калейдоскопирующих ассоциаций, номинаций, символов, понятий, т.е. то, из чего, собственно, и состоит мышление — это не цель мозга, а лишь одно из средств поддержания уровня его физиологической активности, набор эффективных раздражителей.
В том случае, если раздражение этого типа по какой-либо причине является лишним, однообразным или просто физиологически не необходимым, то стволовые структуры бесцеремонно прерывают его сном, вне зависимости от «важности» его содержания для «мыслителя».
Напомним, что исследования Дж. Моруцци «Синхронизирующие влияния ствола мозга и тормозные механизмы, лежащие в основе возникновения сна под влиянием сенсорных раздражений» (в кн. «Электро- энцефалографическое исследование высшей нервной деятельности» (АНСССР, 1962)); Д. Моруцци и Г. Мэгуна «Brain Stem Reticular Formation and Activation of the EEG» (в журн. Electroencephalogr.& Clin. Neurophysiol., 1949) с высокой степенью убедительности указывают на ретикулярную формацию как основной регулятор сна и бодрствования.
Примечательно, что при этом «отключении» мышления и др. проявлений т.н. рассудочной деятельности сам мозг практически не утрачивает своей активности, что еще в 1929 году было установлено продолжительной серией электроэнцефалографических опытов, проведенных Хансом Бергером, и задокументировано в его труде «Ueber das Elektrenkephalogramm des Menschen» (Arch. Psychiatr. Nervenkr., 1929): «Центральная нервная система активна всегда, а не только во время бодрствования» (Н. Berger).
Бергеровские электроэнцефалограммы стали неприятной и категорически не понятной сенсацией, так как конфликтовали с наивным стереотипом о мозге как о генераторе прежде всего «мышления» homo.
Fortasse, уместно сравнить удивление современников Бергера с эмоциями артистов «драмкружка» при огромном заводе, крайне удивленных тем, что фабрика продолжает работать, несмотря на то, что спектакль в его клубе уже закончился.
Позже выводы X. Бергера были многократно подтверждены {М. Raichle (2010); В. Biswal (1995); М. Greicius (2000) et cetera). Новейшие выводы, касающиеся уже не сна в частности, а общей активности мозга, сформулированные М. Райхлом и подтвержденные экспериментально, звучат так: «Большая часть всей активности (от 60 до 80 % всей энергии, используемой мозгом) наблюдается в процессах, не связанных вообще с каким-либо внешним раздражителем» (Zhang D., Raichle М. Disease and the Brain's Dark Energy// NRV, 2010. Vol. 6).
(Определенные разногласия существуют в отношении утраты во время сна примерно 2-5% активности мозга, которые (возможно) указывают на прекращение процессов мышления, но столь же вероятно, что это связано с отсутствием необходимости обеспечивать сложные моторики.)
Любопытно, но один из самых первых физиологов М. Холл (1790- 1857) в своем труде «Memoir on the Nervous System» (1837) высказал гипотезу, что «рефлекс не предполагает никакого познания природы стимула. Стимул выступает лишь как обезличенный (букв, бескаче- ственный) внешний толчок, только запускающий движение нервного импульса. Характер ответного движения (рефлекса) зависит только и исключительно от нервных систем, но никак не от природы стимула».
Оценщикам версии М. Холла такое представление показалось чересчур жестким, упрощенным или пригодным лишь для объяснения самых незатейливых нервных процессов. Холл имел неосторожность очень деликатно, но все же настаивать на своем и в результате познал все прелести академического остракизма, на несколько лет лишившись возможности публиковаться в научных изданиях.. Впрочем, истинный смысл гипотезы Маршалла Холла остался тогда непонятым, и ему дали умереть (относительно) спокойно.
Сейчас, на основании открытий нейрофизиологии XIX-XX веков мы можем попытаться развить и прокомментировать гипотезу М. Холла, заполнив в ней смысловые «пробелы» современными разработками и выводами.
Напомню: скандальность гипотезы заключалась в том, что она (по сути) уравнивала меж собой такие позиции, как, к примеру, запах самки и страницу Шекспира, кожный зуд и математическую формулу. По гипотезе Холла — все это разносильные, но вполне равноправные раздражители, вызывающие рефлекторные ответы той или иной степени сложности. Но не более того.
(Следуя логике Холла, этот рефлекторный ответ может быть разным, но это зависит не от свойств раздражателя, а исключительно от силы раздражения.)
Но и спустя 150 лет не возникло никаких подтвержденных данных о том, что нейрон хоть как-то «познает природу» раздражения или вообще ею «интересуется».
Академический статус получила гипотеза, согласно которой «сигналы в нейронах высоко стереотипны и одинаковы для всех животных» (NichollsJ. G., Martin А. /?., Wallace В. G., Fuchs Р. A. From Neuron to Brain, 2006), а синаптические связи имеют идентичный механизм у всех живых существ.