виях, более благоприятных для ламоводства, чем для земледелия.
Кроме лам население горных Андов в глубокой древности одомашнило морских свинок, которые ко времени испанского завоевания распространились далеко за пределы первичного очага доместикации от Северо-Западной Венесуэлы до Центрального Чили, но позже их ареал значительно сузился [592, с. 218]. Содержание морских свинок является весьма почетным занятием, и каждое уважающее себя домохозяйство и ныне считает своим долгом иметь по крайней мере несколько животных, обычно от 5 до 20, но в некоторых семьях и до 50 [592, с. 220; 400, с. 129]. Свинки не требую. т почти никакого ухода и живут прямо на полу в домах индейцев. Они настолько привыкли к человеку, что утеряли способность добывать пищу самостоятельно. Поэтому их надо регулярно подкармливать, по одним сведениям, земледельческими продуктами [592, с. 220, 221], а по другим— дикими растениями [400, с. 130]. И в доколониальное время, и ныне морские свинки, как и ламы, использовались на мясо только по каким-то особым поводам как церемониальная или жертвенная пища, причем на наиболее крупных праздниках резали более 100 животных [592, с. 217, 223, 224; 400, с. 131]. Жир морских свинок считался и считается целебным — средством при лечении ран, а навоз употребляется в качестве удобрений. Кроме того, индейцы зачастую гадают по внутренностям этих животных [592, с. 223, 224; 400, с. 133].
Происхождение и распространение оленеводства
Проблема возникновения оленеводства имеет для истории скотоводства — принципиальное значение. К сожалению, до сих пор однозначного ее решения выработать не удалось. По сей день ведется полемика между сторонниками идеи автохтонного становления оленеводства на Крайнем Севере [73, с. 242; 113, с. 52; 296, с. 77] и теми, кто выводит оленеводство из районов, расположенных на юге Сибири [343, с. 52, 53; 62, с. 78–80; 59, с. 88 и сл.][22], что объясняется скудностью источниковедческой базы, которая не позволяет делать какие-либо окончательные заключения о происхождении оленеводства. Все же нельзя не отметить, что вторая из приведенных гипотез лучше увязывается с имеющимися фактическими материалами, тогда как аргументы ее противников более уязвимы. Так, говоря о древности оленеводства у чукчей, И. С. Вдовин ссылается на лингвистические данные о том, что чукчи обладали домашними оленями уже к моменту их прихода в непосредственное соприкосновение с эскимосами [74, с. 147]. Однако сами по себе лингвистические данные весьма ненадежны для окончательных выводов, достоверность которых должна проверяться данными смежных наук. В рассматриваемом случае они находятся в явном противоречии с археологическими материалами, по которым предки чукчей и эскимосов контактировали задолго до возникновения оленеводства [255, с. 62–64, 70, 71]. Другим аргументом в пользу самостоятельной доместикации оленя на Крайнем Севере И. С. Вдовину служит факт серьезных физических различий между тундровыми и таежными домашними северными оленями [73, с. 242]. Но этот факт легко объясняется тем, что олени с продвижением на север мельчают [116, с. 35, 36; 343, с. 52, 53; 59, с. 116, 117]. Некоторые ученые полагают, что зарождение оленеводства у охотников связано с оленем-манщиком, который был приручен ими самостоятельно [115, с. 262, 267; 59, с. 123; 341, с. 83; 296, с. 100–101]. Эта точка зрения основана на том, что, во-первых, древнейшие свидетельства об использовании оленя-манщика происходят из северных районов (усть-по-луйская культура низовьев Оби второй половины I тысячелетия до н. э. — начала I тысячелетия н. э.) [235, с. 78–80], а во-вторых, этот метод охоты, судя по этнографическим данным, тяготеет к территории Крайнего Севера. Южнее он встречается только и гижигинских и охотских эвенков и эвенов и у амурских эвенков, которые, по мнению Ю. Б. Симченко, заимствовали его у северных народов [296, с. 100, 101]. Вместе с тем древность такой охоты у всех аборигенов Крайнего Севера представляется сомнительной. Уместно напомнить, что за десятилетия, прошедшие со времени появления нижнеобской находки, ничего подобного в других районах встречено не было. Раскопки и разведки, произведенные в последние годы археологами на северо-востоке Сибири, ничего нового в этом отношении не дали [70; 114]. Ю. Б. Симченко, специально изучавший вопрос об оленях-манщиках, смог обнаружить лишь один случай приручения дикого теленка для этой цели у нганасан [296, с. 76, 102], а Л. В. Хомич таких фактов вообще зафиксировать не удалось [345, с. 77]. Еще более показательны материалы, полученные с Американского Севера, где для многих племен атапасков и алгонкинов, а также для некоторых эскимосов (эскимосы-карибу и др.) охота на карибу являлась одним из важнейших источников жизненных ресурсов. Тем не менее здесь не наблюдалось попыток охоты с манщиком, а приручение детенышей диких животных встречалось крайне редко. Даже собак в предколониальное и раннеколониальное время у местного населения было чрезвычайно мало [422; 985; 6]. По-видимому, традиционный образ жизни на Севере не способствовал приручению животных.
Что же касается частей оленьей уздечки в Усть-Полуе, то вопрос о ее происхождении еще требует детального анализа. Дело в том, что, как свидетельствуют археологические исследования последних лет, еще с конца II тысячелетия до н. э. существовали постоянные связи между населением низовьев Оби и южными скотоводческими племенами, которые проявлялись либо в обмене, либо в инфильтрации небольших коллективов в среду аборигенов Крайнего Севера. Во второй половине I тысячелетия до н. э. такая инфильтрация мелких скотоводческих групп на север зафиксирована достаточно надежно. Более того, есть данные о прямом влиянии на усть-полуйское население носителей таштыкской культуры [228, с. 176–184], которые уже определенно знали оленеводство [189, с. 39–41]. Было бы преждевременным утверждать, что метод охоты с манщиком проник на север с юга вместе с пришельцами. Однако представляется вполне вероятным, что он мог возникнуть в среде аборигенов под влиянием скотоводов-оленеводов либо был выработан последними в ходе адаптации к местным природным условиям, которые способствовали росту роли охоты в хозяйстве пришельцев. Однажды появившись, метод охоты с манщиком мог распространиться далеко за пределы очага своего возникновения подобно тому, как использование лошади для охоты распространилось по всему Американскому континенту. Впрочем, и охота с манщиком свидетельствует лишь о процессе приручения оленей, а отнюдь еще не об их полной доместикации. Вряд ли можно сомневаться в том, что охотники и рыболовы спорадически приручали отдельных особей, однако от такого приручения до одомашнивания было еще далеко.
Имелись ли в приполярных областях условия, сколько-нибудь благоприятные для самостоятельной доместикации оленя? Для ответа на этот вопрос необходимо остановиться на способах адаптации местных северных культур к окружающим природным условиям. Специфику последних составляет большая упрощенность, основанная на малом разнообразии видов. Зато имеющиеся виды представлены крупными популяциями, что стимулирует развитие специализированной охоты. Такая ситуация породила мнение о том, что доместикация оленей возникла из сопровождения их. стад охотниками. Однако анализ этой гипотезы заставляет отвергнуть ее как несоответствующую действительности (подробный анализ см. [463, с. 344–351]). Во-первых, охотник (а тем более группа с детьми, стариками и женщинами) физически неспособен преследовать стадо диких оленей не только в течение всего года, но даже в течение сколько-нибудь длительного промежутка времени. Во-вторых, стадо оленей постоянно меняется как численно, так и по составу, что не дает возможности установить какой-либо продолжительный контакт с определенными особями. В-третьих, в ходе преследования стада никакая другая деятельность по добыче пищи практически невозможна, поэтому, коль скоро такое преследование существовало, оно вело не к доместикации, а к истреблению стада голодными охотниками. Кроме того, пищевые ресурсы Крайнего Севера вообще мало стабильны и подвержены резким колебаниям, что делает специализированную охоту здесь ненадежным источником существования. Вот почему обитатели приполярных районов избирают иные способы адаптации. Их жизненный цикл построен, как правило, на сезонном использовании различных природных ресурсов в оптимальное для этого время, причем сезонная охота на оленей сочетается с сезонной охотой на птиц, рыболовством и т. д. При этом если охота на оленей и является главным источником жизненных средств, то не потому, что она ведется беспрерывно круглый год, а вследствие того, что в сезоны основных поколок полученное мясо и сырье для производства в больших количествах заготовляют впрок. В наиболее благоприятных условиях, где имелись полноводные реки и озера, богатые рыбой, а также на морском побережье при отсутствии оленеводства общей тенденцией являлся или является рост роли рыболовства и морского промысла как наиболее устойчивых источников средств существования. По археологическим и этнографическим материалам, эта картина прослеживается в северных районах Северной Америки [6, с. 39—133; 574], в Северо-Восточной Азии [70; 255], на п-ве Ямал и в Большеземельской тундре (обзор литературы см. [345, с. 15, 16, 18, 70]). Наоборот, чем больше хозяйство зависело от охоты на диких оленей, тем меньше была плотность населения, мельче и неустойчивее были человеческие коллективы [463, с. 349–351, 364]. Совершенно очевидно, что такие группы менее всего были способны к доместикации оленей. Для доместикации животных необходимо устойчивое хозяйство, не связанное с охотой на этих животных. На севере таковыми являются рыболовство и морской промысел. Любопытно, что эскимосы с их более многочисленными и лучше организованными группами гораздо глубже изучили повадки карибу и гораздо эффективнее производят коллективные охоты на них, чем атапаски, которые в большей степени зависят от сухопутной охоты [829, с. 302, 308]. Однако вся деятельность оседлых рыболовов и охотников на морского зверя направлена все же в первую