очередь на развитие этих промыслов, что вряд ли способствует доместикации животных, тем более что промыслы дают не менее калорийную белковую пищу.
Возвращаясь к охоте северных народов, следует отметить, что ни один из ее методов не связан с продолжительным движением за стадом [296, с. 87—102; 463, с. 346, 347; 985, с. 24]. Специфика адаптации северных оленей, заключающаяся в их высокой мобильности и сезонном колебании состава стада, создает ситуацию, при которой успешная охота может вестись лишь в определенные циклы, связанные с ежегодными миграциями. Наиболее важной для северных народов в прошлом была охота на речных переправах в период осенней миграции, в ходе которой создавался мясной запас на всю зиму. Охоты такого типа велись с глубокой древности. Попытка скандинавских ученых более точно датировать возникновение загонных охот показала, что в Скандинавии они производились по меньшей мере с начала I тысячелетия н. э., тогда как их корни уходят, возможно, в III тысячелетие до н. э. [423, с. 106, 107]. Однако загонные охоты вряд ли вели к приручению стада, как порой считают [127, с. 178], поскольку его искусственный прокорм в рамках северных охотничье-рыболовческих культур представляется невозможным.
Есть мнение, что начало доместикации было положено в период уменьшения количества диких оленей, что привело к более бережному отношению к ним и в конечном итоге к одомашниванию [878, с. 156; 341, с. 83]. В действительности связанный с уменьшением количества животных кризис охоты ведет к совершенно иному эффекту. Так, юкагиры и чуванцы, столкнувшись с этим, частично вымерли от голода, а частично откочевали на Колыму и перешли к рыболовству [43, с. 242]. Пример северных атапасков показывает, что охота с выбором существует лишь в местах изобилия дичи, тогда как в более бедных районах охотники гораздо менее разборчивы [829, с. 97, 98].
Анализ хозяйства народов Севера помогает выявить некоторые важные черты специализированной охоты, которая была одной из предпосылок доместикации. Такая охота связана с преимущественной добычей особей какого-либо одного вида. Она существует в местах, относительно бедных фауной, и в любом случае представляет собой одно из направлений комплексного хозяйства, так как ее отличительной особенностью является ярко выраженная сезонность.
Все изложенное выше делает предпочтительной идею о возникновении оленеводства в среде скотоводческих племен южных районов Сибири [64, с. 63–87; 59]. Действительно, пришедшие в Саяно-Алтайский центр к началу I тысячелетия до н. э. самодийцы уже обладали домашними животными [115, с. 221–227; 163, с. 154–160]. В то же время, судя по изображениям Большой Боярской писаницы, у скотоводов Южной Сибири в I тысячелетии до н. э. имелись домашние олени. На рубеже нашей эры оленей здесь уже использовали в качестве транспортных животных [189, с. 39–49; 59, с. 114]. Вместе с тем есть все основания полагать, что в течение длительного периода оленей у скотоводов было мало. Кроме того, как справедливо считал Б. О. Долгих, оленеводство могло первоначально возникнуть лишь у части самодийцев [115, с. 227–240]. Во всяком случае, судя по материалам кулайской культуры второй половины I тысячелетия до н. э. — начала нашей эры и памятникам типа Релкинского могильника VI–VIII вв. н. э., самодийцы, обитавшие в этот период в Среднем и Верхнем Приобье, были скотоводами, причем основу их стада составляли лошади [365, с. 177–179; 67, с. 62], которых начали выпасать здесь еще в бронзовом веке. Самодийцы переселялись в более северные районы тайги и тундры несколькими волнами. По мнению В. А. Могильникова, их первые группы могли проникнуть на Нижнюю Обь еще на рубеже нашей эры [228, с. 184]. Более надежны данные о том, что одна из ранних волн самодийцев достигла тундры в конце I тысячелетия н. э. под давлением тюрок, вытеснивших их из Нарымского, Среднего и Верхнего лесного Приобья [227, с. 180; 229, с. 174–177; 67].
С передвижением самодийцев в таежные районы оленеводство полностью сменило разведение других животных, менее приспособленных к новой природной обстановке. Подобное явление наблюдалось и в таежной зоне Восточной Тувы, где тюркоязычным племенам по той же причине пришлось отказаться о г разведения овец и коров и уделить главное внимание коневодству, которое позже, в монгольское время, сменилось у некоторых из них еще более подходящим для здешних мест оленеводством [59, с. 13, 14]. Однако оленеводство не могло стать основным источником существования таежных народов, так как содержание стад оленей, достаточно крупных, чтобы удовлетворить потребности людей в пище, в тайге практически невозможно. Поэтому самодийцам, проникшим в тайгу, пришлось изменить формы хозяйства и перейти к охоте и рыболовству как основным источникам питания. У самодийцев оленей заимствовали кеты, обские угры, коми-зыряне и ряд других народов [10, с. 69; 345, с. 146; 719, с. 57].
Сложнее обстоит дело с проблемой формирования оленеводства у тунгусов, ранняя история которых еще очень мало известна. Одни авторы считают, что оленеводство возникло у них. в районах Забайкалья — Приамурья под влиянием тюрок-коневодов [64, с. 84, 85; 62, с. 80; 252, с. 116], другие называют в качестве первичного центра верховья Лены и Тунгусок [59, с. 114, 115]. По мнению С. И. Вайнштейна, становление тунгусского оленеводства происходило под влиянием самодийцев [59, с. 114, 115]. Открытые недавно А. И. Мазиным на Верхнем Амуре древние писаницы, свидетельствующие будто бы о езде на оленях во второй половине II тысячелетия до н. э. [252], могли бы прояснить этот вопрос, если бы их датировка и интерпретация не вызывали сомнений. В то же время детально обоснованное С. И. Вайнштейном положение о том, что древнейшее вьючное седло было заимствовано тунгусами у самодийцев, хотя и свидетельствует о сильном влиянии последних на тунгусское оленеводство в ранний период, однако еще не доказывает проникновения первых домашних оленей к тунгусам из Саянского очага. Ведь олени могли быть приручены тунгусами до того, как появилось вьючное оленеводство.
Как бы то ни было, представляется наиболее вероятным, что древнейшее оленеводство возникло именно на юге Сибири в одном или двух центрах, а позже распространилось на север как путем миграции оленеводов, так и путем заимствования у них оленей аборигенами. Высказывавшееся ранее предположение о возникновении чукотско-корякского оленеводства под влиянием тунгусов [206, с. 26; 64, с. 83] недавно было подтверждено археологическими данными о продвижении тунгусов на восток и их контактах с древними оседлыми коряками на побережье Охотского моря, что привело к появлению и обособлению оленеводческих корякских групп в XVI–XVII вв. [70, с. 137, 172]. На Чукотку оленеводство проникло всего несколько столетий назад и распространялось в местных тундрах на протяжении XVI–XIX вв. [255, с. 70, 71]. Гипотеза Н. Н. Дикова о местной доместикации оленей охотниками, видимо, не оправдала себя. Во всяком случае, в опубликованной им обширной сводке археологических материалов никаких доказательств в пользу этого предположения не представлено [114].
В настоящее время большинство специалистов считает, что саамское оленеводство в своей основе связано с каким-то, импульсом с востока [64, с. 82; 59, с. 124, 125; 995, с. 75; 719, с. 57], однако процесс становления оленеводства у саамов до сих пор не прослежен. Как бы то ни было, его terminus ante quem определяется сообщением Отера о наличии домашних оленей у саамов в IX в. н. э. [995, с. 12, 13]. П. Симонсен предполагает, что домашние олени появились у саамов во II–III в в, н. э., когда, по археологическим данным, прослеживается смена образа жизни охотничье-рыболовческогб населения в Восточной Финляндии, а также отмечаются влияния, идущие с востока из Зауралья [933, с. 190, 191]. Теоретически это предположение не лишено правдоподобия, так как в Северном Зауралье в этот период прирученные олени, видимо, были уже известны, однако связь отмеченных П. Симонсеном явлений именно с оленеводством еще предстоит дополнительно обосновать.
Этнографические данные позволяют порой довольно детально проследить механизм распространения оленеводства. Известно, что кое-где местные охотники первоначально рассматривали домашних оленей пришельцев как подходящий объект для охоты [63, с. 201] и лишь позже научились использовать их иначе. В целом же аборигены тайги и тундры добывали оленей путем насильственного захвата у соседей, вступления в брак, обмена. Кроме того, оленеводство распространялось в ходе проникновения оленеводов в новые районы и смешения их с местным населением [63, с. 201; 73, с. 60, 61; 11, с. 120]. По наблюдениям Г. М. Василевич, большую роль в распространении оленей у эвенков сыграли женщины, которые приводили с собой этих животных в качестве приданого и в дальнейшем ухаживали за ними. Предполагается, что именно женщины начали использовать их под вьюк [62, с. 79, примеч. 5; 63, с. 201]. Наоборот, у эвенков-орочонов, для которых олени служили важным средством верховой охоты, за ними ухаживали мужчины [63, с. 194, 195].
В процессе распространения оленеводства характер его менялся, изменялись его методы и приемы, а также формы использования оленей (подробно см. [206, с. 3—32; 64, -с. 63–87; 66, с. 67–75; 59, с. 106–125]). При этом главным мотивом изменений в тайге являлось стремление приспособить оленеводство к охотничье-рыболовческому быту. Поэтому сплошь и рядом отмечается сходство характера оленеводства у самодийских народов и у тех охотников-рыболовов, к которым оно попало от самодийцев. Повсюду доминирование охотничье-рыболовческого уклада стимулировало главным образом транспортное использование оленей [343, с. 51; 115, с. 133; 62, с. 74–77; 83, с. 89, 90; 10, с. 65; 71, с. 14–16; 73, с. 74]. Последнее развивалось от вьючного к верховому и позже к упряжному оленеводству, которое появилось в Северо-Западной Сибири в начале II тысячелетия н. э. под влиянием собачьих упряжек, а также спорадического использования для перевозки тяжестей оленя-манщика [59, с. 123; 296, с. 66, 102; 345, с. 81]. При всей правдоподобности этой общей картины эволюции оленеводства нельзя не отметить, что у ряда конкретных этносов в условиях миграций в новую природную среду, а также в ходе контактов с ин