Я теперь приведу несколько примеров разнообразия и перемены образа жизни у особей одного вида. В каждом из этих случаев естественный отбор мог легко приспособить строение животного либо вообще к его измененным привычкам, либо исключительно к одной из нескольких его привычек. Однако очень трудно решить, да для нас и несущественно, изменяются ли сначала привычки, а затем строение органов, или, наоборот, легкие изменения в строении вызывают изменения в привычках; и то, и другое, по всей вероятности, часто совершается почти одновременно. В качестве примера изменившихся привычек достаточно указать на многих британских насекомых, питающихся теперь экзотическими растениями или исключительно искусственными продуктами. Можно привести бесконечное количество примеров разнообразия привычек: мне случалось часто в Южной Америке следить за тираном – мухоловкой (Saurophagus sulfuratus), то парившим в воздухе над одним местом и затем перелетавшим на другое, подобно ястребу, то стоявшим неподвижно на берегу и вдруг бросавшимся в воду за рыбой, как зимородок. У нас в Англии большая синица (Parus major) порою лазит по ветвям, почти как поползень, то, подобно сорокопуту, убивает маленьких птиц ударами клюва по голове, и я не раз видел и слышал, как она разбивала семена тиса, ударяя ими по ветвям, как поползень. В Северной Америке черный медведь, по наблюдениям Хирна, плавает часами с широко разинутою пастью и ловит таким образом водных насекомых, точно кит.
Так как мы встречаем иногда особей, обнаруживающих привычки, совершенно отличные от тех, которые свойственны представителям их вида и других видов того же рода, мы можем предположить, что такие особи могут иногда дать начало новым видам с аномальными привычками и с организацией, слегка, а иногда и значительно отличающейся от организации их типа. И такие случаи действительно встречаются в природе. Можно ли привести более разительный пример приспособления, чем дятел, лазящий по древесным стволам и вылавливающий насекомых в трещинах коры. Однако в Северной Америке встречаются дятлы, питающиеся главным образом плодами, и другие с удлиненными крыльями, ловящие насекомых на лету. На равнинах Ла-Платы, где почти нет деревьев, встречается дятел (Colaptes campestris), у которого два пальца обращены вперед и два назад, язык длинный и приостренный, хвостовые перья заострены и достаточно жестки, чтобы поддерживать птицу в вертикальном положении на шесте, но не так жестки, как у типичного дятла, и сильный, прямой клюв. Однако клюв, хотя и не так прям и не так крепок, как у типичного дятла, все же достаточно крепок, чтобы долбить дерево. Таким образом, этот Colaptes во всех существенных частях своего строения – настоящий дятел. Даже в таких мелочных особенностях, каковы окраска, резкий тон голоса и волнообразный полет, ясно обнаруживается его тесное кровное родство с нашим обыкновенным дятлом; и, однако, я могу засвидетельствовать не только на основании собственных наблюдений, но и на основании наблюдений всегда точного Азары, что в некоторых обширных областях эта птица не лазит по деревьям и строит свои гнезда в норах по берегам рек! Наоборот, в других областях этот же самый дятел, по свидетельству м-ра Хадсона, посещает деревья и выдалбливает дупло для своего гнезда в их стволах. Могу привести еще пример, доказывающий разнообразие привычек у птиц этого рода: один мексиканский Colaptes, по описаниям де Соссюра, делает дупло в твердом дереве и наполняет его запасами желудей.
«Новые разновидности образуются весьма медленно, так как самый процесс изменчивости совершается с крайней медленностью»
Буревестники – из всех птиц наиболее привычные жители воздуха и океана и тем не менее встречающиеся в спокойных проливах Огненной Земли. Puffinuria berardi по ее общим привычкам, по изумительной способности нырять, по способу плавать и летать, когда ее спугнут, легко принять за чистика или за гагару, хотя это все-таки настоящий буревестник, только со многими чертами организации, глубоко измененными соответственно новому образу жизни, между тем как у дятла Ла-Платы организация только слегка изменена. У оляпки самый проницательный наблюдатель, исследуя мертвую птицу, не заподозрил бы подводных привычек, а между тем эта птица, которая близка к семейству дроздов, добывает себе пищу, ныряя, пользуясь своими крыльями под водой и цепляясь ногами за камни. Все представители обширного отряда перепончатокрылых – насекомые, обитающие на суше; исключение составляет род Proctotrupes, водный образ жизни которого открыл сэр Джон Леббок; он часто ныряет, пользуясь при этом не ногами, а крыльями, и остается под водой по четыре часа подряд; и тем не менее, несмотря на такие ненормальные привычки, нет никаких изменений в его строении.
Тот, кто верит, что все существа созданы такими, какими мы их теперь видим, должен порою испытывать изумление при виде животного, привычки которого не соответствуют его строению. Может ли что-нибудь быть очевиднее того, что перепончатые лапы гусей и уток созданы для плавания? И тем не менее есть горные гуси, обладающие перепончатыми лапами, но только изредка приближающиеся к воде; никто, за исключением Одюбона, не видал, чтобы фрегат опускался на поверхность океана, а между тем все четыре пальца у этой птицы соединены перепонками. С другой стороны, гагары и лысухи, несомненно, имеют привычки водных птиц, а пальцы их только оторочены перепонкой. Чего бы, кажется, очевиднее, что длинные, лишенные перепонок пальцы у Grallatores приспособлены к хождению по болотам и плавучим растениям? И тем не менее водяная курочка и дергач принадлежат к этому отряду, и первая почти такая же водная птица, как лысуха, а вторая почти такая же наземная птица, как перепел или куропатка. В этих случаях, – а можно было бы привести еще много подобных же примеров, – привычка изменилась без соответствующего изменения строения. Перепончатые лапы горного гуся, можно сказать, сделались почти рудиментарными по своей функции, но не по строению. У фрегата глубоко вырезанные перепонки между пальцами указывают, что и строение начало изменяться.
Тот, кто верит в отдельные и бесчисленные акты творения, может сказать, что в этих случаях творцу угодно было, чтобы существо известного типа заняло место существа другого типа; но мне кажется, что это было бы простым повторением факта, только более высоким слогом. Тот же, кто признает борьбу за существование и принцип естественного отбора, должен признать, что каждое органическое существо постоянно стремится увеличить свою численность, и если какое бы то ни было существо изменяется в своем строении или привычках хотя бы в ничтожной степени, приобретая тем превосходство над другим обитателем той же страны, то оно захватит место этого последнего, как бы оно ни отличалось от места, занимаемого им самим. И с этой точки зрения он не будет поражен, встречая гусей и фрегата – птиц с перепончатыми ногами, но обитающих на суше и редко спускающихся на воду, встречая длинноногих дергачей, живущих на лугах вместо болот, встречая дятлов там, где нет деревьев, ныряющих дроздов и перепончатокрылых, и буревестников с привычками чистиков.
Органы высокой степени совершенства и сложности
Предположение, что глаз со всеми его неподражаемыми приспособлениями – для изменения фокусного расстояния соответственно с удалением предмета, для регулирования количества проникающего света, для поправки на сферическую и хроматическую аберрацию – мог быть выработан естественным отбором, может показаться, сознаюсь в том откровенно, нелепым в высшей степени. Но ведь и когда в первый раз была высказана мысль, что Солнце стоит, а Земля вертится вокруг него, здравый человеческий смысл объявил ее ложной, однако всякий философски мыслящий человек хорошо знает, что старое изречение «Vox populi – vox Dei» («Глас народа – глас Божий») не может пользоваться доверием в науке. Разум мне говорит: если можно указать многочисленные переходные ступени от простого и несовершенного глаза к наиболее сложно построенному и совершенному, причем каждая ступень полезна для ее обладателя, а это не подлежит сомнению; если, далее, глаз подвержен изменчивости и эти изменения наследственны, а это также несомненно; если, наконец, эти изменения могли оказаться полезными животному при изменившихся условиях его жизни, – в таком случае затруднение, возникающее при мысли о происхождении сложно построенного и совершенного глаза путем естественного отбора, хотя и непреодолимое для нашего воображения, не может быть признано опровергающим всю теорию. Каким образом нерв сделался чувствительным к свету, вряд ли касается нас в большей степени, чем то, как возникла самая жизнь; замечу только, что если самые простейшие организмы, у которых не найдено нервов, способны ощущать свет, то не кажется невозможным, чтобы известные чувствительные элементы их саркоды могли образовать агрегат, превратившийся в нервы, одаренные этой специальной чувствительностью.
Разыскивая ступени, через которые, постепенно совершенствуясь, прошел орган какого-либо вида, мы должны обратить внимание исключительно на его предков по прямой линии; но это едва ли когда осуществимо, и потому приходится останавливаться на других видах и родах той же группы, т. е. на боковых линиях, происходящих от того же общего предка, для того чтобы узнать, какие были возможны ступени и какова степень вероятности передачи некоторых из этих ступеней в неизмененном или мало измененном состоянии. Но состояние одного и того же органа даже у различных классов может случайно пролить свет на те промежуточные ступени, через которые он проходил совершенствуясь.
Простейший орган, который можно назвать глазом, состоит из оптического нерва, окруженного пигментными клетками и прикрытого прозрачной кожицей, но без какого бы то ни было хрусталика или другого светопреломляющего тела. По мнению г-на Журдена, мы можем, пожалуй, опуститься ступенью ниже и найдем еще скопления пигментных клеток, по-видимому, служащих органами зрения, но лишенных нервов и лежащих прямо на саркодной ткани. Глаза вышеуказанного простого строения не способны отчетливо видеть и служат только для различения света от темноты. У некоторых морских звезд, по описанию того же автора, маленькие впячивания в пигментном слое, окружающем нерв, выполнены прозрачным студенистым веществом, представляющим выпуклую поверхность, подобную роговой оболочке высших животных. Он высказывает предположение, что этот орган служит не для получения изображения, но только для собирания световых лучей, что делает их восприятие более легким. В этом концентрировании лучей мы видим осуществление первого и самого важного шага к образованию истинного глаза, дающего изображение; остается только поместить обнаженное окончание оптического нерва, у некоторых простейших животных погруженного глубоко в теле, а у других выходящего близко к поверхности, на надлежащем расстоянии от концентрирующего аппарата, и на этом окончании получится изображение.