очень долго, чтобы такое влияние сказалось заметным образом. Кроме объяснения в такой самой общей форме, мы не можем найти другого, отвечающего на вопрос, почему в некоторых странах света копытные четвероногие не приобрели очень длинной шеи или других особенностей, помогающих обрывать листву с высоких ветвей деревьев.
«Сохранение каждого вида редко определяется одним каким-либо преимуществом, обыкновенно же соединением их всех, больших и малых»
Возражения, подобные предыдущим, были сделаны многими авторами. В каждом случае, помимо сейчас указанных общих причин, по всей вероятности, и разные другие участвовали совместно в приобретении путем естественного отбора особенностей строения, которые, можно думать, были благоприятны для известных видов. Один автор спрашивает, почему страус не приобрел способности летать. Но минутного соображения достаточно, чтобы видеть, какое огромное количество пищи было бы необходимо, чтобы дать этой птице пустыни силу для передвижения ее тяжелого тела в воздухе. Океанические острова населены летучими мышами и тюленями, но не наземными млекопитающими, а так как некоторые из этих летучих мышей представляют собою особые виды, то, вероятно, они в продолжение долгого времени занимали их настоящие места обитания. Поэтому сэр Ч. Лайель спрашивает – и сам приводит в ответ некоторые основания: почему тюлени и летучие мыши не произвели на этих островах форм, приспособленных для жизни на суше? Но тюлени неизбежно должны были бы превратиться в хищных наземных животных значительной величины, а летучие мыши – в наземных насекомоядных животных; для первых не оказалось бы добычи, летучим мышам на пищу пошли бы наземные насекомые, но сами они сделались бы преимущественной добычей рептилий или птиц, которые первыми поселяются и изобилуют на большинстве океанических островов. Последовательные переходы в строении, на каждой стадии полезные для изменяющегося вида, будут поддерживаться только при некоторых особых условиях. Строго наземное животное, случайно добывая пищу в мелкой воде, затем в реках и озерах, могло бы, наконец, превратиться в настолько водное животное, чтобы жить в открытом океане. Но тюлени не могли бы найти на океанических островах условий, благоприятных для их постепенного обратного превращения в наземную форму. Летучие же мыши, как ранее указано, вероятно, приобрели крылья, сначала скользя по воздуху с ветки на ветку, подобно так называемым летучим белкам, как для того, чтобы избежать врагов, так и для того, чтобы избегнуть падения; но раз подлинная способность летать была приобретена, она уже никогда не превратилась бы, по крайней мере для вышеуказанных целей, в менее полезную способность скольжения по воздуху. Конечно, крылья летучих мышей, подобно крыльям многих птиц, могли бы или значительно уменьшиться, или совсем утратиться от неупотребления; но в таком случае было бы необходимо, чтобы эти животные прежде всего приобрели способность к быстрому хождению по земле исключительно при помощи задних ног, для того чтобы конкурировать с птицами и другими наземными животными; для такого же изменения летучая мышь, по-видимому, удивительно мало пригодна. Эти предположения сделаны исключительно с тем, чтобы показать, что переходные особенности строения, благоприятные в каждой стадии, дело очень сложное и что нет ничего удивительного, если какая-нибудь переходная форма не встречается в том или другом случае.
«Мы приходим к странному выводу, что признаки, имеющие несущественное жизненное значение для видов, в то же время имеют весьма большое значение для систематика; но это не так парадоксально, как может показаться с первого взгляда»
Наконец, не один автор ставил вопрос, почему у некоторых животных умственные способности развиты более, чем у других, тогда как такое развитие должно бы быть полезно для всех? Почему обезьяны не приобрели мыслительных способностей человека? Это можно приписать разным причинам, но так как все они сводятся к догадкам и их относительная вероятность не может быть оценена, то бесполезно останавливаться на этом. Строго определенного ответа на последний вопрос нельзя ожидать, так как никто не может разрешить даже более простой вопрос, почему из двух рас дикарей одна достигла более высокой степени цивилизации, нежели другая; а это, очевидно, предполагает увеличение умственных способностей.
Возвратимся теперь к другим возражениям м-ра Майварта. Насекомые часто приобретают в качестве покровительственных особенностей сходство с различными предметами, как, например, с зелеными или опавшими листьями, сухими сучками, кусочками лишаев, цветами, иглами, экскрементами птиц и живыми насекомыми, – к последнему я еще возвращусь позднее. Это сходство часто бывает поразительно близким и, не ограничиваясь окраской, распространяется на форму и даже на манеру держать себя. Гусеницы, свешивающиеся неподвижно, подобно сухой веточке, с кустарника, на котором кормятся, служат превосходным примером подобного сходства. Случаи подражания таким предметам, как экскременты птиц, редки и исключительны. По этому поводу м-р Майварт замечает следующее: «Так как, согласно теории м-ра Дарвина, существует постоянное стремление к неопределенным изменениям и так как мельчайшие зарождающиеся изменения происходят во всех направлениях, то они должны нейтрализовать друг друга и с самого начала образовывать такие нестойкие изменения, что трудно и даже невозможно понять, как такие неопределенные колебания бесконечно малых зачатков могут когда бы то ни было привести к достаточно заметному сходству с листом, тростником или каким-нибудь другим предметом, выраженному в достаточной мере для того, чтобы естественный отбор мог подчинить его своему влиянию и развить далее».
Но во всех предыдущих случаях насекомые уже в своем первоначальном состоянии, без сомнения, обладали некоторым грубым и случайным сходством с каким-либо обыкновенным предметом среди окружающей их обстановки. Это совсем нельзя считать невероятным, принимая во внимание почти бесконечное количество окружающих предметов и разницу в форме и окраске множества существующих ныне насекомых. Так как грубое сходство необходимо уже с самого начала, нам становится понятным, почему крупные и высоко организованные животные обладают (насколько я знаю, за исключением одной рыбы) покровительственным сходством не с определенными предметами, а лишь с обычной окружающей их поверхностью, да и то только по окраске. Принимая, что какое-то насекомое первоначально, по счастливому случаю, оказалось похожим на сухой сучок или опавший лист и что это насекомое слегка изменяется в разных направлениях, мы должны признать, что все те изменения, которые делают его более похожим на такой предмет и тем самым благоприятствуют его защите, будут сохраняться, тогда как другие изменения будут ослабевать и, наконец, совсем исчезнут; если же эти изменения сделают насекомое менее похожим на предмет, которому оно подражает, то они будут устранены. Возражение м-ра Майварта имело бы, однако, силу, если бы нам удалось объяснить вышеприведенное сходство независимо от естественного отбора, просто путем неопределенной изменчивости; но действительное положение вещей таково, что это возражение не имеет значения.
Я не могу также придавать значения затруднению, которое м-р Майварт усматривает в «последних степенях совершенства мимикрии», как, например, в приводимом м-ром Уоллесом случае с палочковидным насекомым (Ceroxylus laceratus), похожим на «покрытую ползучим мхом, или Jungermannia, палочку». Сходство это так велико, что туземец даяк утверждал, что выросты представляют собою действительно мох. Насекомые служат добычей для птиц и других врагов, чье зрение, вероятно, острее нашего, и любая степень сходства, помогающая насекомому не быть замеченным или открытым, способствует его сохранению, а чем сходство полнее, тем лучше для насекомого. Изучая характер различий между видами в той группе, к которой принадлежит вышеупомянутый Ceroxylus, мы не находим ничего невероятного в том, что у этого насекомого изменялись неправильности его поверхности, которые приобретали более или менее зеленую окраску, потому что во всякой группе признаки, различные у разных видов, наиболее склонны изменяться, тогда как родовые признаки, т. е. общие всем видам, наиболее постоянны.
Гренландский кит – одно из самых замечательных животных на свете, и так называемый китовый ус представляет одну из его наиболее выдающихся особенностей. Китовый ус состоит из ряда пластинок, которые, находясь приблизительно в числе трехсот на каждой стороне верхней челюсти, расположены очень тесно друг к другу поперек продольной оси ротовой полости. С внутренней стороны главного ряда находится несколько добавочных. Концы и внутренние края всех пластинок расщеплены в крепкие щетины, которые покрывают все огромное нёбо и служат для просачивания или процеживания воды и для задержания мелкой добычи, которой питается это огромное животное. Средняя и самая длинная пластинка гренландского кита достигает десяти, двенадцати и даже пятнадцати футов в длину, но у различных видов Cetacea наблюдаются постепенные переходы в длине пластинок; по Скорсби, у одного вида средняя пластинка достигает четырех футов, у другого – трех, у третьего – восемнадцати дюймов, у Balaenoptera rostrata – только около девяти дюймов в длину. Качество китового уса также изменяется у разных видов.
Относительно китового уса м-р Майварт замечает, что, «однажды достигнув такой величины и такого развития, при котором он вообще стал полезен, он мог сохраняться и увеличиваться в нужных размерах уже только под влиянием одного естественного отбора. Но как могло быть получено самое начало такого полезного образования?» В ответ на это можно спросить, почему бы отдаленные предки современных китов, обладающих китовым усом, не могли иметь рта, построенного более или менее сходно с клювом утки, снабженным роговыми пластинками? Утки, подобно китам, кормятся, процеживая грязь и воду, и это семейство иногда называли Criblatores, т. е. цедильщики. Я надеюсь, что не буду ложно понят в том смысле, будто я говорю, что предки китов имели в действительности рот с пластинками подоб