Мы должны помнить, что череп на своей ранней стадии развития хрящевой и гибкий, отчего легко поддается воздействию мышц. Известно также, что у высших животных, даже после периода их ранней молодости, череп претерпевает изменения в своей форме вследствие постоянного сокращения кожи или мышц под влиянием болезни или какой-либо другой случайной причины. У длинноухих кроликов, если одно ухо свешивается вперед и вниз, его тяжесть оттягивает вперед все кости черепа той же стороны, что я показал на рисунке. Мальм утверждает, что только что вылупившиеся мальки окуней, лососей и разных других симметричных рыб имеют привычку от времени до времени отдыхать, лежа на дне на одном боку, и он наблюдал, что они часто поворачивают при этом свой нижний глаз кверху, вместе с чем череп становится несколько искривленным. Однако эти рыбы скоро становятся способными держаться постоянно в вертикальном положении, и их временная привычка не вызывает никаких последствий. Pleuronectidae же, с другой стороны, чем становятся старше, тем больше лежат на боку вследствие возрастающего сплющивания их тела, и постоянным следствием этого является изменение формы головы и положения глаза. Судя по аналогии, наклонность к искривлению, без сомнения, усиливается по закону наследственности. Скьётте думает, в противоположность некоторым другим натуралистам, что Pleuronectidae не бывают совершенно симметричны даже в зародышевом состоянии, и если это верно, мы можем понять, почему в раннем возрасте рыбки одних видов обыкновенно опускаются и лежат на левой стороне, а других – на правой. Мальм, в подтверждение вышеприведенного мнения, добавляет, что взрослая Trachypterus arcticus, не принадлежащая к семейству Pleuronectidae, лежит на дне на левом боку, а плавает в косом положении; и у этой рыбы правая и левая стороны головы, как говорят, не совсем симметричны. Наш выдающийся авторитет по рыбам, д-р Гюнтер, заключает свое резюме статьи Мальма замечанием, что «автор дает очень простое объяснение ненормального состояния Pleuronectidae».
Из этого можно видеть, что первые стадии перемещения глаза с одной стороны головы на другую, которое м-р Майварт считает вредным, могут быть приписаны привычке, – без сомнения, благоприятной и для особи, и для вида, – поворачивать оба глаза кверху, чтобы смотреть ими, когда рыба лежит на дне на одном боку. Точно так же мы можем приписать унаследованным последствиям употребления то, что рот у разных плоскотелых рыб находится на нижней стороне и что челюсти крепче и сильнее на этой лишенной глаз стороне головы, чем на другой, в видах более легкого, как предполагает д-р Тракуэр, добывания пищи на дне. С другой стороны, неупотребление объясняет недоразвитие всей нижней половины тела, с боковыми плавниками включительно, хотя Яррель думает, что уменьшение этих боковых плавников полезно для рыбы, так как «на нижней стороне гораздо менее места для их движения, чем на верхней». Быть может, уменьшение числа зубов до 4-7 в верхних половинах челюстей сравнительно с 2-30 в нижних также может быть объяснено неупотреблением органа. Исходя из отсутствия окраски на брюшной стороне большинства рыб и многих других животных, мы с полным основанием можем предположить, что отсутствие окраски на одной стороне у камбал, – правая или левая сторона будет нижней – безразлично, – вызывается отсутствием света. Но нельзя думать, что своеобразная пятнистая окраска верхней стороны морского языка, столь напоминающая песчаное дно моря, а также недавно доказанная Пуше способность некоторых видов изменять свою окраску в зависимости от окружающей поверхности или присутствие костяных бугорков на верхней стороне тюрбо обязаны влиянию света. В этих случаях, вероятно, проявилась деятельность естественного отбора, который приспособил как общую форму тела этих рыб, так и многие другие особенности их организации к их образу жизни.
Череп полулопоухого кролика, 3/4 натуральной величины, на котором видно измененное направление слухового прохода на обеих сторонах и происшедшее вследствие этого общее изменение черепа. У этого животного свешивалось вперед левое ухо (на правой стороне рисунка)
Мы можем допустить, на чем я настаивал ранее, что унаследованные результаты возросшего употребления органа, а может быть и их неупотребления, усиливаются под влиянием естественного отбора. Ибо таким образом сохраняются все самопроизвольные вариации, имеющие надлежащее направление, а также те особи, которые в наибольшей степени унаследовали результаты возросшего и полезного употребления какого-нибудь органа. Но что в каждом отдельном случае следует приписать результатам употребления и что – влиянию естественного отбора, по-видимому, невозможно решить.
Я могу привести и другой пример такого органа, который, по-видимому, обязан своим происхождением исключительно употреблению или привычке. Конец хвоста некоторых американских обезьян превращен в удивительно совершенный орган хватания и служит в качестве пятой руки. Наблюдатель, до мелочей сходящийся во взглядах с м-ром Майвартом, говорит об этом органе следующее: «Невозможно думать, что в течение ряда веков первая едва уловимая наклонность к хватанию могла служить к сохранению жизни особей, обладающих ею, или увеличивала их шансы иметь и вырастить потомков». Но в этом предположении нет никакой надобности. По всей вероятности, в этом случае достаточно привычки, которая уже сама по себе заставляет предполагать, что с ней связана большая или меньшая польза. Брем видел, что детеныши африканских мартышек (Cercopithecus) цеплялись руками за нижнюю сторону тела матери, охватив в то же самое время ее хвост своими маленькими хвостиками. Профессор Генслоу держал в неволе несколько полевых мышей (Mus messorius), у которых нет настоящего цепкого хвоста; но он часто видел, что они обвивали своими хвостами веточки поставленного в их клетке куста и таким образом помогали себе лазить. Аналогичное наблюдение было сообщено мне д-ром Гюнтером, который видел, как мышь подвешивалась таким образом. Если бы полевая мышь была более древесной по своему образу жизни, то, быть может, ее хвост сделался бы цепким по строению, что мы наблюдаем у некоторых членов того же самого отряда. Почему Gereopilhecus, при его привычках в раннем возрасте, не приобрел этого, трудно сказать. Однако возможно, что длинный хвост этой мартышки оказывает ей большую услугу в качестве органа, служащего для сохранения равновесия при ее удивительных прыжках, нежели в качестве органа хватания.
«Почему обезьяны не приобрели мыслительных способностей человека?
Это можно приписать разным причинам, но все они сводятся к догадкам»
Млечные железы встречаются во всем классе млекопитающих и необходимы для их существования; поэтому они должны были развиться в очень отдаленный период, и мы не знаем ничего положительного о способе их развития. М-р Майварт задает вопрос: «Можно ли допустить, что детеныш какого-нибудь животного когда-нибудь спасся от гибели благодаря тому, что случайно высосал каплю едва питательной жидкости из случайно гипертрофированных кожных желез своей матери? И если так случилось однажды, то каковы шансы, что подобное изменение повторится?» Но этот пример изложен здесь неправильно. Большинство эволюционистов допускает, что млекопитающие произошли от сумчатых; а если так, то млечные железы сначала развились в мешке сумчатого. У одной рыбы (Hippocampus) яйца сохраняются и молодь выращивается некоторое время в подобном же мешке, и американский натуралист м-р Локвуд думает, что, судя по его наблюдениям над развитием мальков, они питаются выделением кожных желез мешка. Что же касается отдаленных предков млекопитающих – еще до того, как они заслужили это название, – то разве невозможно по крайней мере, чтобы их детеныши выкармливались подобным же образом. И в этом случае особи, выделявшие жидкость, которая хотя бы в некоторой степени была более питательной и имела свойства молока, могли в течение долгого промежутка времени воспитать большее число хорошо выкормленных потомков, нежели особи, выделявшие менее питательную жидкость; при этом кожные железы, гомологичные млечным, могли усовершенствоваться, т. е. сделаться более деятельными. То, что железы, находящиеся на известном пространстве мешка, могли развиться более других, находится в полном согласии с широко распространенным принципом специализации; они могли образовать и груди, сначала без соска, как у Ornithorhynchus (утконоса), стоящего у корня ствола млекопитающих. Я не беру на себя решить, в зависимости от чего железы на одном месте стали более специализированными, чем на других местах, – может быть, отчасти в зависимости от роста, отчасти как результат употребления или под влиянием естественного отбора.
Развитие млечных желез не имело бы значения и не подпало бы под влияние естественного отбора, если бы новорожденные не могли в то же самое время пользоваться их выделением. Понять то, каким образом новорожденное млекопитающее научилось инстинктивно сосать грудь, не труднее, чем понять, как невылупившиеся цыплята научились разбивать яичную скорлупу, стуча по ней своим специально для этого приспособленным клювом, или как они научились клевать корм спустя несколько часов после того, как они покинули скорлупу. В подобных случаях самое вероятное решение вопроса состоит, по-видимому, в том, что та или другая привычка была приобретена сначала на практике в более позднем возрасте, а потом передана потомку в более раннем возрасте. Но новорожденный кенгуру, как говорят, не сосет, а только присасывается к соску матери, которая обладает способностью впрыскивать молоко в рот своего беспомощного, полусформированного детеныша. Относительно этого м-р Майварт замечает: «Если бы не существовало особого защитного приспособления, новорожденный детеныш наверное погиб бы от проникновения молока в дыхательное горло. Но такое приспособление существует. Гортань удлинена настолько, что она доходит до заднего конца носового прохода, что дает воздуху возможность свободно проникать в легкие, в то время как молоко беспрепятственно стекает по бокам этой удлиненной гортани и, таким образом, благополучно проходит в пищевод позади нее». Затем м-р Майварт спрашивает, каким образом естественный отбор уничтожил у взр