Часть выступавших утверждала, что никаких ящеров в озере быть не может, поскольку все эти гиганты вымерли примерно восемьдесят миллионов лет назад. Причины их исчезновения могли быть различными, но сами причины носили глобальный характер и охватывали всю Землю без исключений. Что же касается свидетельств очевидцев и фотографии, заявляли скептики, то наблюдаемый предмет вполне мог быть бревном или водорослями.
«Позвольте, — возражали сторонники другой точки зрения, — если это бревно, то почему же оно то всплывает, то погружается?» Но главный их аргумент сводился к особенностям Утиного озера. Во-первых, это озеро никогда не замерзало, что выглядело довольно странным для холодных и суровых зим. Во-вторых, запасы биомассы в этом водоеме были настолько велики, что их хватило бы для прокорма большого количества древних плезиозавров. Таким образом, благодаря специфике Утиного озера, говорили защитники ящера, именно здесь могли уцелеть исчезнувшие животные. Один из докладчиков привел сравнительный анализ Утиного озера и шотландского Лох-Несс. Оказалось, что по форме, размерам и многим другим параметрам они очень схожи между собой.
Наконец, третья точка зрения сводилась к тому, что в Утином озере имеется неопознанный живой объект, не относящийся ни к плезиозаврам, ни к каким-либо известным видам животных. Сторонники этой точки зрения считали, что под влиянием сильного воздействия человека на окружающую среду в природе вполне могут зародиться новые виды живых организмов… На этой точке зрения настаивал представитель химкомбината.
Как бы там ни было, но все участники сходились на том, что желательно как можно быстрей начать поисковые работы в Утином озере, ибо любой результат будет полезен науке. Особенно горячие споры закипели после перерыва, когда обсуждался вопрос «Как искать?» Основная трудность заключалась в том, что, с одной стороны, хотелось найти ящера быстро, а с другой стороны, нужно было искать его так, чтобы не причинить ему вреда. Идей было много, но большинство из них тут же отвергалось как нереальные или дорогостоящие. Так, например, кто-то предложил прорыть канал и по нему отвести воду из озера в ближайшие котловины. Эту мысль дружно осудили. Гораздо предпочтительней выглядел вариант с батискафом, который мог бы самостоятельно передвигаться на больших глубинах. Но подобным аппаратом Институт Прикладных Проблем не располагал, а договариваться насчет содружества с каким-нибудь другим институтом было поздно: лето было в разгаре, и батискафы находились в работе. С интересом был выслушан доклад Притальева о возможностях использования установки «Посейдон» для обнаружения ящера. Помня печальный опыт с камчатским экспериментом, Юрий Валентинович предложил начать с очень слабых сигналов и усиливать их крайне осторожно, чтобы не нанести ущерб фауне Утиного озера. Вся сложность, как он выразился, состоит в том, чтобы аккуратно подвести животное к берегу… Разумеется, тут же нашлись противники применения «Посейдона». «Где гарантия, — резонно спрашивали они, — что первый же сигнал не причинит вреда неизвестному животному?»
Особенно резко высказывался Василий Степанович Гужевой.
— Я присоединяюсь ко всем, кто сегодня выступал, — заявил он, — и к тем, кто говорил «за», и кто возражал! Но меня морозит от антигуманных штук товарища Притальева. Своими чудовищными сигналами он готов довести бедную тварь до психического состояния или бесплодия!
— Позвольте! — выкрикнул с места Притальев. — На каком основании вы приписываете мне подобные эффекты?
— На основании чутья, которое меня еще не подводило! — не растерялся Гужевой.
— Тогда другое дело, — язвительно отозвался Притальев.
В зале раздался смех.
— Не шейте мне пятую ногу! — рявкнул Василий Степанович, наливаясь кровью. — Вас надо…
Договорить он не успел. Корпус корабля содрогнулся от тяжелого удара, словно кто-то таранил его. Судно резко потеряло скорость. Несколько секунд стояла тишина. Вероятно, одинаковая мысль поразила в эти мгновения всех участников семинара. Когда оцепенение прошло, они вскочили со своих мест и, толкая друг друга, молча ринулись на палубу.
Один из ведущих ученых…
Паника, охватившая ученых мужей, улеглась быстро. Выяснилось, что «Интеграл» налетел на полузатопленное бревно. К счастью, обошлось без пробоин, хотя небольшую вмятину корабль все-таки получил. Горячин прокричал капитану традиционное «Уволю!» и успокоился. Продолжать научную дискуссию не стали, поскольку пришло время ужинать. Перебрасываясь шутками по поводу столкновения с бревном, участники семинара отправились в столовую…
Мы же тем временем попытаемся рассказать о втором соседе Алексея.
Валерий Анатольевич Вулитин был ярким представителем небольшого, но процветающего отряда псевдоученых, чей вклад в отечественную науку был равен, мягко говоря, нулю. В сорок пять лет, не выполнив ни одной работы, не выдвинув ни одной научной идеи, не предложив ни один метод, он был доктором наук и заведующим лабораторией. «Полноте! — воскликнет читатель. — Разве такое возможно?» Увы, дорогой читатель, — возможно! Путь, пройденный Вулитиным от выпускника школы до кресла завлаба, достоин внимания.
Самым трудным в восхождении Валерия Анатольевича был старт. Две его попытки поступить на физический факультет закончились неудачей. Он заваливал экзамен по физике убедительно и безнадежно. «Молодой человек, — сказал ему сконфуженный экзаменатор, — попробуйте себя на другом поприще…» Но Вулитин не желал отступать. В то время физики были в почете. Он пошел на штурм престижного вуза в третий раз. Отсутствие способностей компенсировалось упорством. Экзаменатор уже собрался поставить неуд, но в последнюю секунду заколебался, дрогнул и, пожалев настырного абитуриента, вывел троечку. Этого было достаточно, чтобы Вулитин проскочил конкурсный барьер. С тех пор мягкотелость и нерешительность окружающих еще не раз выручали Валерия Анатольевича.
В студенческие годы он необычайно развил в себе способность приспосабливаться к среде обитания. Он прекрасно ладил с однокурсниками и с преподавателями. Понимая, что рассчитывать на природную сообразительность ему не дано, он уповал на маленькие хитрости. На лекциях Вулитин садился в первом ряду, добросовестно записывал услышанное и смотрел на лектора так преданно и внимательно, что тот невольно запоминал «юношу с пытливым взглядом». Когда наступала сессия, экзаменаторы не в силах были забыть заслуги добросовестного студента и, кряхтя от разочарования, шли на сделку с совестью.
Еще на первом курсе Вулитин научился произносить речи, проводить собрания, составлять план мероприятий. Активность его преследовала лишь одну цель — быть заметным. К четвертому курсу декан здоровался с Вулитиным за руку. На последнем курсе он входил в профком института и принимал посетителей два раза в неделю. Когда пришла пора распределения, Вулитин, несмотря на скромный балл, получил право выбора в числе лучших выпускников.
Трезво оценив свои возможности, он предпочел начинать на «голом» месте и уехал в Утиноозерск, где недавно был создан Институт Прикладных Проблем. Первое время он держался в тени, изучал, кто есть кто и к какому берегу лучше прибиться. Вокруг было много молодых, талантливых — на их фоне Вулитин проигрывал. Чтобы выиграть, он с головой окунулся в спасительную общественную работу. Он вошел в редколлегию институтской газеты, стал народным контролером, и, одновременно, членом Совета молодых ученых. Затем он возглавил сектор культурно-массовой работы, откуда перебрался в жилищную комиссию. Заниматься наукой было некогда, да и не хотелось. Он постоянно куда-то торопился с озабоченным лицом, кому-то звонил, что-то выяснял, о чем-то договаривался. Через три года Вулитин превратился в матерого деятеля, без которого не обходилось ни одно мероприятие в Институте.
Директор НИИ Федуницин обратил на него внимание и приблизил к себе. Вулитин стал как бы личным референтом Леонида Николаевича. Поскольку шеф обожал пение, у Валерия прорезался приятный голос, и он частенько услаждал слух Федуницина. В знак особого расположения директор решил сделать его кандидатом наук. Вулитин извлек из стола дипломную работу, добавил, расширил, уточнил и понес шефу. Федуницин ее одобрил и даже согласился быть научным руководителем. Он быстренько организовал нужные публикации, и через полгода, пробубнив на институтском Ученом Совете заученный текст, Валерий защитил диссертацию. На товарищеском ужине по случаю успешной защиты Вулитин так пронзительно спел старинный романс «Мне сладко и грустно», что шеф не удержался от слез. Вскоре появилась вакансия Ученого секретаря, и директор назначил Вулитина на эту должность.
Когда Федуницина проводили на пенсию, Валерий Анатольевич горячо приветствовал приход нового директора. Первым среди коллег он нанес визит Полукарову, едва тот появился в Институте. Неизвестно, о чем именно он беседовал с новым директором, но отношения у них сложились весьма доверительные. Оценив преданность Вулитина, Полукаров создал специально для него новую лабораторию, и Валерий Анатольевич стал завлабом. Он подобрал себе команду молодых стажеров, готовых работать с утра до ночи. Ребята были толковые, а главное — на авторитет шефа не покушались.
Жилось Валерию Анатольевичу славно. Когда директор возвращался после долгих поездок, он прежде всего вызывал к себе Вулитина, и тот описывал ему обстановку в Институте. Впрочем, эта дружба не помешала Валерию Анатольевичу проявить в нужный момент принципиальность: под коллективным письмом завлабов, просивших убрать Полукарова, стояла и подпись Вулитина…
С Лавром Григорьевичем Горячиным у него проблем не было. Несмотря на грозный вид и производимый шум, Горячин был прост. Достаточно было выглядеть глашатаем и проводником всех тех сумбурных идей, которые возникали у него крайне легко и к которым он быстро охладевал. Стоило Горячину бросить клич: «Главное — эксперимент, а не теория!», и Вулитин первым переквалифицировался в экспериментатора, хотя никогда не был теоретиком. Когда Лавр Григорьевич приобрел электронно-вычислительную машину и стал искать для нее помещение, все завлабы пытались доказать, что им не хватает площадей. Лишь Вулитин пришел к директору и заявил, что готов отдать комнату ради общих интересов…