И вновь привиделась мне злорадная гримаса Аарона Вассертрума и его снулые рыбьи глаза...
Может быть, следовало рассказать Зваку о том, что тогда случилось? - подумал я и... и промолчал, почтя за лучшее держать язык за зубами; кроме того, было очевидно, что, даже если бы захотел, я не смог бы издать ни звука.
Внезапно взгляды сидящих за столом обратились ко мне, и Прокоп очень громко и четко сказал: «Он уснул», - это было произнесено таким нарочито зычным голосом, что звучало почти как вопрос.
Дальнейшая беседа велась моими гостями вполголоса, и я сразу понял, что они говорят обо мне...
А резец Фрисландера так и летал, так и вертелся, творя деревянную голову, и свет лампы, отраженный его сверкающей сталью, слепящими бликами колол мне глаза.
Мне вдруг послышалось: «душевнобольной»... Разговор явно оживился, голоса звучали громче...
- Таких тем, как Гол ем, при Пернате лучше избегать, - с упреком заметил Иошуа Прокоп. - Когда он рассказывал об экзотическом пришельце, якобы принесшем ему какую-то
страшную каббалистическую книгу, мы помалкивали и не задавали никаких вопросов. Бьюсь об заклад, что все это ему привиделось.
- Ну что ж, вы совершенно правы, - кивнул Звак. - Это все равно что с пылающим факелом войти в старинные, в течение многих десятилетий не открывавшиеся покои, стены и потолок которых обтянуты ветхой, полуистлевшей обивкой, а иссохшие половицы покрыты таким толстым слоем вековой пыли, что ноги утопают в нем по щиколотку: одна-единственная искра - и весь этот прах минувших столетий мгновенно обратится в бушующее пламя...
- Как долго находился Пернат в сумасшедшем доме? Какая жалость, ведь ему нет еще и сорока!.. - грустно вздохнул Фрисландер.
- Чего не знаю, того не знаю, а уж о том, откуда он родом и чем занимался прежде, и вовсе понятия не имею. Всем своим внешним видом, манерой себя держать, не говоря уже об осанке и этой характерной эспаньолке, он напоминает средневекового французского шевалье. Много-много лет тому назад один старый знакомый психиатр попросил меня принять хоть какое-то участие в судьбе его бывшего пациента и подыскать ему небольшую квартирку в этом убогом квартале, где никто не будет лезть к нему в душу и досаждать праздными вопросами о его прошлом... - Звак бросил в мою сторону озабоченный взгляд. - С тех пор он и живет здесь, реставрирует антикварные вещицы, занимается резьбой по камню - и довольно успешно, по крайней мере на жизнь себе зарабатывает. Поймите, господа, его счастье, что он, похоже, начисто забыл все связанное со своей душевной болезнью. Только, пожалуйста, никогда не спрашивайте Периата о том, что могло бы пробудить в его памяти прошлое, - мой приятель-психиатр буквально заклинал меня не делать этого! «Видите ли, Звак, - говорил он всегда, когда речь заходила о его пациенте, - при лечении подобных психических травм мы придерживаемся особых терапевтических методов: с великим трудом нам удалось изолировать очаг болезни, так сказать, замуровать - да-да, замуровать, ведь во всем мире принято обносить высокой оградой места, с которыми связаны печальные воспоминания»...
Рассказ кукольника пронзил меня, как пронзает беззащитное животное нож мясника, и грубые, страшные лапы мертвой хваткой стиснули мое сердце...
Глухая, подспудная тоска уже давно точила мне душу, рождая смутное подозрение, что я был чего-то лишен, что в моей памяти зияет страшный черный провал, в недосягаемой глубине которого покоится нечто бесконечно дорогое и насильно отторгнутое от меня, - такое впечатление, словно какой-то весьма продолжительный отрезок своего жизненного пути, подобно опасной горной тропе повисшего над пропастью, я прошел как сомнамбула, балансируя между жизнью и смертью и совершенно не замечая головокружительной бездны забытья, разверзшейся у меня под ногами. И сколько ни пытался я доискаться до скрытых корней этой таинственной, исподволь гложущей меня ностальгии, мне это так и не удалось - слишком глубоко они уходили...
Но вот загадка наконец разрешилась, и нестерпимая боль, как от внезапно открывшейся раны, обожгла мне душу.
И та почти суеверная оторопь, которая находила на меня всякий раз, когда я, исследуя свою память, приближался к роковой черте, отделяющей мое прошлое от настоящего, и тот странный, с фатальной периодичностью повторяющийся сон, будто заперт я в каком-то старинном доме с бесконечной анфиладой недоступных мне покоев, и та пугающая пустота, которая зияла в моих воспоминаниях и в которую бесследно канули мои детство и юность, - все, абсолютно все внезапно обрело свое кошмарное объяснение: я был душевнобольным и подвергся гипнотическому внушению, наглухо замуровавшему ту заветную центральную комнату, которая открывала доступ к остальным покоям моего сознания, и превратившему меня в лишенного родины одинокого изгоя.
И ни малейшей надежды когда-нибудь обрести вновь утраченную память!
Тайная печать с сакральными знаками моей судьбы, определяющими мое мышление и поступки, пребывала сокрытой в иной, безвозвратно забытой мной жизни, таким образом, удел мой был печален, ибо никогда не суждено мне познать самого себя: я -
срезанная рукой садовника ветвь, слабый, подвергшийся окулировке черенок, привитый растению с чужой корневой системой. Ну а если мне все же удастся проломить стену и проникнуть в запретную комнату, не стану ли я вновь жертвой тех призрачных сил, которые были замурованы в ней гипнотическими пассами?!
Вот и Голем - он ведь тоже обитает в некой тайной камере без дверей, вспомнил я вдруг историю, недавно рассказанную Зваком, и у меня даже дух захватило от той невероятной, умопомрачительной связи, которая внезапно открылась моему внутреннему взору: и как только я сразу не идентифицировал замурованную комнату из моего сна с легендарной и недоступной обителью Голема?!
Поразительное совпадение, ведь и в моем случае «веревка оборвалась», когда я попытался, повиснув меж небом и землей, заглянуть в зарешеченное окно собственной души!
Эта странная, почти противоестественная связь, становившаяся с каждой минутой все отчетливее, таила в себе какой-то невыразимый ужас.
Я замер в тревожном предчувствии, ибо речь шла о вещах хоть и умозрительных, но, по крайней мере на первый взгляд, столь несовместимых и бесконечно далеких друг от друга, что свести их воедино - это все равно что запрячь в одну упряжку двух необъезженных жеребцов, которые от такого соседства, того и гляди, впадут в раж, и тогда лихому кучеру не сносить головы - понесут, не разбирая дороги...
Вот так же и Голем - призрачное существо, заточенное в своей герметической каморе, в которую никому из смертных не дано найти входа, - бредет, не разбирая дороги, по кривым переулкам гетто, в слепой ярости сметая все па своем пути и наводя ужас на встречных людей!..
Фрисландер, весь во власти творческого порыва, все еще ваял, его резец вдохновенно мелькал в воздухе, то тут то там что-то подрезая и подтачивая на голове марионетки, и только дерево жалобно постанывало под неумолимой сталью.
Этот печальный стон какой-то щемящей болью отзывался в моей душе, и я то и дело невольно поглядывал, когда же
наконец неугомонный ваятель прекратит терзать несчастную куклу... А художник не церемонился, его сильные руки вертели голову и так и сяк - казалось, она уже ожила и теперь любопытно стреляет глазами по сторонам, как будто кого-то ищет... Потом ее взгляд надолго остановился на мне, в нем читалось явное удовлетворение: похоже, марионетка нашла наконец того, кого так долго искала...
Да и я тоже как оцепенел, не в силах отвести взгляд от завороженно взирающего на меня деревянного лика.
На мгновение резец Фрисландера замер и, повиснув в воздухе, скользнул пару раз, не касаясь дерева, - готовился сделать последний штрих! - потом резко и решительно провел какую-то линию, и деревянные черты вдруг как-то жутковато ожили...
С широкоскулого монголоидного лика па меня смотрели раскосые глаза незнакомца - того самого, который принес мне магическую книгу!
В следующее мгновение в глазах у меня помутилось, сердце замерло и, перестав биться, лишь испуганно трепетало, подобно кролику при виде приближающегося удава... Однако, как и в прошлый раз, я каждой клеточкой своего существа осознавал этот лик изнутри... Да, да, мой такой гармоничный и монолитный кристалл внезапно расплавился, и... и я вливался в сокровенную матрицу этого непостижимого лика, заполняя все ее выпуклости и углубления собственным Я...
Это был я - тот, который лежал на коленях Фрисландера и настороженно озирался по сторонам.
Потом... потом чья-то чужая рука, придирчиво ощупав мой череп, повернула меня анфас - и мой взгляд уперся в потолок. Однако не прошло и минуты, как я с этого совершенно невероятного ракурса увидел возбужденное лицо старого кукольника и до меня донесся его срывающийся от волнения голос:
- Господи помилуй, да ведь это же Голем!
Стремясь получше рассмотреть таинственную личину, Прокоп и Звак разом потянулись к деревянной голове - моей голове! - даже попытались выхватить ее у Фрисландера из рук,
однако тот не растерялся, вскочил на кресло и, подняв свое творение под самый потолок, крикнул со смехом:
- Да уймитесь вы наконец, у меня все равно ничего не вышло!
И прежде чем кто-либо успел опомниться, художник спрыгнул с кресла, распахнул окно и, размахнувшись, швырнул голову в ночную тьму...
Сознание мое потухло, и кромешная мгла, прошитая мерцающими золотыми нитями, поглотила меня...
Только когда я очнулся - мне кажется, прошла целая вечность, - до меня донесся стук упавшей на мостовую деревянной чурки...
- Пернат! Пернат! Да проснитесь вы наконец! - Открыв глаза, я узнал склонившееся надо мной лицо Иошуа Прокопа. - Ну и сон у вас - хоть в гроб клади да хорони! Все на свете проспали!.. Мы уж и пунш допили, и анекдоты все рассказали...
Хороши анекдоты, нечего сказать... Сразу вспомнился застольный разговор моих гостей, невольным свидетелем которого я стал, и мне вдруг сделалось горько и обидно, что они сочли мой рассказ о таинственном незнакомце и его магической книге плодом моего болезненного воображения, - меня так и подмывало крикнуть, что манускрипт этот, заключенный в металлическую кассету, лежит в ящике письменного стола и я могу немедленно предъявить его в подтверждение своих слов...