только какого черта этот почерневший от времени приют ведьм торчит у меня пред глазами?.. Но моя еще не совсем очнувшаяся память уже суфлирует: да ведь это же здание школы... А вот и мы - шайка малолетних сорванцов... и... и где-то рядом должен быть заброшенный подвал...
Когда пелена спала, я оглядел себя, и вновь мысли стали путаться в моей голове: что за допотопное одеяние на мне?.. Откуда этот нелепый кафтан?..
Грохот трясущейся по мостовой повозки окончательно вернул меня к действительности, однако, когда я, прижавшись лбом к решетке, скосил глаза вниз, в переулке уже не было ни души. Только большой немецкий дог стоял на углу и, подняв заднюю ногу, задумчиво орошал краеугольный камень какой-то покосившейся развалюхи бурной оранжевой струей...
И вот, наконец! Голоса... человеческие голоса!..
Две оживленно судачившие старухи неторопливо ковыляли по тротуару в мою сторону; втиснув лицо между прутьев решетки, я окликнул их.
Разинув рты, кумушки замерли на месте и принялись пугливо озираться, потом, посовещавшись, задрали головы и стали глазеть вверх, ну а когда заметили мою бледную физиономию, застрявшую в оконной решетке, то ужасу их не было предела - отчаянно вопя, они с такой невероятной для их возраста скоростью пустились наутек по переулку, как будто за ними сам дьявол гнался.
Не иначе приняли меня за Голема... И я стал ждать, когда соберется толпа зевак, с которыми по крайней мере можно будет вступить в переговоры, но вот уже прошел целый час, а внизу лишь несколько раз промелькнули белые как мел лица - осторожно выглянув из-за угла, любопытные бросали в мою сторону робкий, трепетный взгляд и тут же с сознанием выполненного долга скрывались... Дальше этого не шло...
Что же делать?.. Ждать, когда через несколько часов, а может, и завтра соизволят явиться полицейские чины - эти «имперские крысы», как по своему обыкновению весьма образно называл их кукольник Звак?
Ну уж нет, лучше снова в преисподнюю - должен же быть какой-то выход из этого проклятого лабиринта, в конце концов подземный ход вел куда-то дальше!..
Возможно, сейчас, при свете дня, в подземелье через какие-нибудь щели или отдушины проникает с поверхности хотя бы слабый отсвет?
Итак, я спустился по винтовой лестнице в сумрачные катакомбы и продолжил свой прерванный путь. К счастью, на сей раз идти мне пришлось недолго - пробравшись через завалы битого кирпича и нагромождения гнилой рухляди, я набрел на какой-то заброшенный подвал, нащупал в темноте уходящие круто вверх полуразрушенные ступени и, взойдя по ним, очутился... в вестибюле того самого почерневшего от времени приюта ведьм, то бишь школы, которая привиделась мне не далее как час назад...
И тут на меня нахлынул поток воспоминаний: парты, сверху донизу забрызганные чернилами, тетради по арифметике, испещренные помарками, слезливые, наводящие тоску песнопения, вихрастый мальчишка, выпустивший посреди урока здоровенного майского жука, растрепанные хрестоматии с жирными пятнами от расплющенных бутербродов, аромат апельсиновых корок... У меня исчезли последние сомнения: когда-то я здесь учился, в этих мрачных стенах умерло мое детство... Но я не стал предаваться грустным мыслям и поспешил домой...
Первый человек, который встретился мне на Залнитергассе, был старым горбатым иудеем с седыми пейсами - заметив меня, он поспешно закрыл лицо руками и, громко подвывая, принялся на весь переулок возглашать свои еврейские молитвы.
Делал он это так усердно, что в самом скором времени на улицу высыпало население всех близлежащих домов - по крайней мере, судя по беспорядочным истошным воплям, которые они испускали и в которых слышалась явно нешуточная угроза, за мною следом шествовала добрая половина еврейского гетто. Когда же я наконец решился оглянуться, то сначала не поверил своим глазам: на меня накатывался гигантский вал, кишмя кишевший мертвенно-бледными, искаженными ненавистью и суеверным ужасом лицами.
Недоуменно оглядев себя, я понял причину народного негодования: тот странный, архаичный кафтан, который я ночыо надел поверх своей одежды, все еще был на мне, и благочестивый люд, само собой разумеется, принимал меня за Голема.
Мгновенно оценив, чем грозит мне сие досадное недоразумение, я не стал испытывать судьбу и припустил во весь дух -свернув за угол, забежал в первый попавшийся двор и мигом сорвал с себя ветхое одеяние, а когда выглянул из ворот, то увидел, как жаждущая крови толпа, размахивая палками и с пеной у рта изрыгая в мой адрес самые страшные проклятия, промчалась мимо...
СВЕТ
Покой... Теперь он и вовсе казался чем-то недосягаемым - слишком уж странными и проникнутыми каким-то загадочным смыслом были события последней ночи, чтобы не поселить в душе моей тревожного чувства, и, очень хорошо понимая, что мне от него до тех пор не избавиться, пока хоть малая толика света не прольется на то мистериальное действо, невольным участником которого мне суждено было стать, я, не в силах усидеть на месте, каждые два часа вскакивал, бежал вниз и стучал в дверь Гиллеля, однако всякий раз получал один и тот же вежливый и, увы, малоутешительный ответ: архивариус на службе в еврейской ратуше, но, как только вернется, его дочь тотчас известит меня...
Странной, однако, девушкой была эта Мириам!
Подобного типа женщин мне еще не приходилось видеть. Красота настолько чуждая нашим нынешним представлениям о женской привлекательности, что в первый момент ее и осознать-то было невозможно - при виде этих нездешних черт человек просто утрачивал дар речи и замирал, весь во власти необъяснимого чувства, которое окутывало его нежным флером светлой, неведомо откуда взявшейся ностальгической грусти.
Да, да, именно такое ностальгическое чувство и должно рождать в душах современных людей это лицо, сформированное в полном соответствии с теми таинственными канонами пропорции, которые были безвозвратно утрачены многие тысячелетия назад, подумал я, когда перед моим внутренним взором явился этот не от мира сего женский образ.
Интересно, какой драгоценный камень позволил бы мне наиболее полно, без ущерба для художественной выразительности, воплотить в виде геммы неуловимую гармонию совершенных черт, однако ни один из существующих в природе минералов даже близко не подходил для того, чтобы воссоздать хотя бы самые внешние особенности этого благородного лица - иссиня-черный блеск струящихся водопадом волос и огромные печальные глаза, выражение которых мне даже не с чем было сравнить... Ну как
запечатлеть в грубой, земной материи неземную одухотворенность этой хрупкой, целомудренной и... и страшной красоты, явившейся из бездны времен, как достоверно и подлинно, ни в чем не погрешив против истины и при этом не впав в тупой и примитивный реализм канонических «художественных» направлений, передать в камне фантастически прекрасный облик этой девушки!
Мозаика! - вдруг как по наитию свыше понял я. Лишь ей одной можно выразить невыразимое!.. Вот только какой материал избрать?.. Всю жизнь будешь искать подходящий, а все равно не найдешь...
Когда же вернется Гиллель?
Я стремился к нему, как к доброму старому другу.
И все же есть что-то загадочное в том, как за несколько дней этот совершенно незнакомый мне человек - собственно, я и говорил-то с ним один-единственный раз в жизни! - проник в мое сердце.
Да, вот еще: письма, «ее» письма - надо бы их спрятать получше. Мало ли что, а вдруг мне снова придется куда-нибудь... отлучиться - и, быть может, надолго...
Решено - заключу-ка я их в металлическую кассету, в ту самую, в которой уже лежит каббалистический манускрипт! Извлек из комода заветную пачку, и тут из нее выскользнула какая-то фотография... Видит бог, я не хотел смотреть, но было уже поздно...
С той же самой золотой парчовой шалью на обнаженных плечах, которая была на «ней» в первый раз, когда, словно порыв свежего весеннего ветра, ворвалась «она» в мою каморку, спасаясь бегством из студии Савиоли, смотрела на меня таинственно мерцающим взглядом моя знакомая незнакомка.
Невидящими глазами, чувствуя, как земля уходит из-под ног, читал я посвящение на фотографии - и ни слова не понимал, одно только имя:
«Твоя Ангелина»...
Ангелина!!!
Едва с моих губ сорвалось это имя, как в тот же миг сверху донизу разодралась завеса, скрывающая мою юность.
От внезапно нахлынувшей боли сердце судорожно сжалось и... перестало биться... Сведенные судорогой пальцы хватались за воздух, словно пытаясь найти точку опоры, - я стонал, кусая себе руки: Господи Всемогущий, погрузи меня снова в ту благословенную ночь, в которой я пребывал доселе, и пусть несчастная душа моя, как прежде, почиет беспробудным летаргическим сном...
Поздно... Безграничное горе затопило меня, я захлебывался в его черных водах, язвящей горечью полыни обжигавших мне рот... И вдруг оно стало сладким на вкус - сладким, как... как кровь...
Ангелина!
Имя это, в мгновение ока ставшее моей плотью и кровью, навязчиво и неотступно пульсировало в жилах, изводя страждущую мою душу умопомрачительной пыткой невыносимого, изуверского наслаждения...
Неимоверным усилием преодолев колдовское наваждение, я, скрипя зубами, заставил себя смотреть на фотографию - вперив в изображение взгляд, до тех пор не сводил с него вылезающих из орбит глаз, пока окончательно не подчинил его своей воле, ибо победитель в этом страшном статичном поединке мог быть только один...
И этим победителем был я!
Запечатленный на фотографии образ я подчинил своей воле точно так же, как вчерашней ночью - изображенного на карте призрачного двойника.
Наконец-то: шаги! Твердые мужские шаги.
Он!
Сгорая от нетерпения, бросился я к двери и распахнул ее.
На пороге стоял Шемая Гиллель, а из-за его спины - о, как мне стало стыдно за ту мимолетную тень разочарования, которая коснулась меня! - выглядывало, сверкая круглыми, по-детски наивными глазами, раскрасневшееся на морозе лицо старины Звака.