фа, крупного помещика, извозчика, проживающего по адресу…
Вышеназванный настроен против демократии, способен возбуждать в народе ненависть к демократии, по причине чего, с точки зрения государственной безопасности, решение о его интернировании обоснованно. Данный окончательный приговор на основании пункта б) § 56 ст. XXX за 1929 год надлежит без предоставления права на апелляцию привести в исполнение немедленно.
В течение 15 дней возможна подача апелляции на имя господина Министра Внутренних Дел.
3. Копия
Верховный Суд Венгерской Народной Республики Б. IV. номер 5984/1950 — 8.
(…) То, что обвиняемый в своем установленном по факту заявлении подразумевал в перспективе не изменение демократического государственного строя, а намекал исключительно на те изменения, которые, вероятно, должны были последовать за ближайшими выборами руководства профсоюза, которые окажутся неблагоприятны лишь для личности занимающего на тот момент пост председателя, с которым у него был определенный конфликт, — подкрепляет то, что употребленные обвиняемым слова («Он еще будет таким маленьким мальчиком!») сопровождались упомянутым жестом руки, указывающим на малые размеры, который подразумевает изменения личного порядка. Если бы обвиняемый имел в виду действительную смену строя, в таком случае изменения, которые произойдут в судьбе функционеров основных институтов демократии, он, очевидно, символизировал бы не жестом, указывающим на малые размеры, приобретение малой формы, что, впрочем, и отдаленно не напоминает ту судьбу, которая ожидала бы функционеров демократии в случае предполагаемой смены строя.
В свете этого апелляция признана необоснованной, по причине чего Верховным Судом она была отклонена и одобрен оправдательный приговор.
4. Киштарча, 2-й полк
Милая мамочка!
Свидание 22-го по техническим причинам отложилось. Я потом напишу точно, когда будет. Вещи, которые я просил в открытке за 2-е число, пришлите, пожалуйста, по почте. Кроме одежды, мамочка, купите еще, пожалуйста, тренировочный костюм моего размера, по возможности темно-синий, и две упаковки сансредства. Продукты вышлите отдельно, пожалуйста, и большую посылку тоже отдельно. Лучше всего, если вы и мелкие вещи зашьете в какой-нибудь мешок, еще, не дай Бог, растеряются. Карандашей не надо. Надеюсь, мамочка, дома у всех все хорошо? Посылку отправьте так, чтобы, по возможности, на будущей неделе пришло и то, и другое. Жду ответа на открытку за 2-е число, и до свидания, целую вас, милая мамочка:
26 «Электричка идет дальше». Любитель вздыхает, видя эту великолепную согласованность, структурную связь жизни и творчества. «Эффектно». Как к этому будничному, серому, но, во всяком случае, дельному факту, отправлению электрички, присоединяется призывающее к полноте, неразрывной целостности существования, хотя и мало знакомое, оптимистичное осознание, движение жизни вперед!
«Электричка идет дальше», — бормотал мастер негромко; вагоны электрички покачнулись, серая масса моста Арпада постепенно осталась позади. Место у мастера было и хорошее, и не очень, — он стоял на солнечной стороне, на неимоверной жаре, но зато у окна, — так что ощущения были и приятные, и не очень. А ведь он приложил все усилия для того, чтобы ощущения были приятные: не делал вдохов, «повернулся боком», носом, этим знаменитым предметом, крутил-вертел так, чтобы прохлада возникающей довольно приличной тени служила утешением. Получалось не очень. Эстерхази был творчески не удовлетворен; он знал, что в наши дни писателю уже не нужно ратовать о судьбе подкидышей или за сокращение рабочего дня, не нужно притуплять перо в борьбе с рабоче-крестьянской властью даже за увеличение объема свободного времени! Однако, например, в сражении за подлинное высвобождение, осмысленность свободного времени, его обогащающее человека содержание роль у искусства великая, ничем не заменимая роль.
Электричка неслась мимо уксусной фабрики, накреняясь на поворотах, уходила в сторону от Дуная. Мастера слегка мучила головная боль. На повороте людей немного покачнуло, людей потерло друг о друга. Он хорошо знал, что необходимо молодому писателю. Ему необходимо не трепание по плечу, а доверие и вместе с тем строгое суждение, чтобы не выдохнуться, как это часто бывает, уже к выходу второго тома, но больше всего, наверное, чтобы его не потопили в тех псевдоспорах, которые в любом случае уже и так являются анахронизмом.
«К сожалению, — пожал он расслабленно узенькими плечами, — к сожалению, до судьбоносных вопросов мне не дорасти». Но это неверно. Я уже хотел заметить, что у мастера никогда не поймешь, что он воспринимает серьезно, а что нет. И ведь это… неверно. В глазах у мастера зажглись лукавые огоньки, он весело сказал, закручивая мою щеку когтистыми пальцами, как злая тетушка: «А ну-ка, а ну-ка, негодник, — закручивая на — ник, — это тебе должно быть известно». Повторяю: он проявлял чрезвычайное благодушие. Позднее оно уменьшилось. Он вежливо произнес «Ай-яй-яй. Я совсем опустился до собственного уровня».
Однако вернемся в электричку, не будем растекаться мыслею по тому самому древу; «повернемся лицом к электричке». «Отчего вы так наэлектризованы, друг мой». (Самоирония.) Перед уксусной фабрикой коротал век старый маленький паровоз. Кофемолка. Поворот скрыл и его тоже. В тот день мастера все как-то тянуло на сентиментальные, общественные воспоминания. У основания растущих, как грибы, зданий, заключающих в себе светлые, просторные квартиры удобной планировки, — полуразрушенные старые дома (Круди, известный венгерский писатель 1878–1933; и т. д.). Появились тени: «Для понимания современных проблем социализма, mon cher ami, нужно снова и снова пересматривать прошлое. В связи с прошлым возникают разнообразные вопросы. Литература — решение, взятие на себя обязательств, выбор, приговор. Или крестьянский вожак Дожа, или Вербэци.[58] Торг здесь неуместен! Здесь не может быть снисходительности, забвения, прощения! Каждый должен выбрать».
Жизнь тотчас же поставила его в пикантную ситуацию: пока они выходили из поворота, выезжали к шоссе на Сэнтэндре и собирались поворачивать на прямую перед Филаторигат, мастер мог выбрать. Если он тыркнется в сторону женщины, то может нечаянно потерять свой пятачок (на улице Элека Бенедека, когда двери открываются «наоборот», почти наверняка), если же в сторону на вид ни капли не привлекательного, приземистого, пыхтящего мужчины, тогда место наверняка останется за ним и солнце будет светить на ту половину лица, к которой прилегает не болящая часть лба. Мастер выбрал приземистого.
При движении переместилась и рука, и он носом ощутил, что сильно потеет. (Знаю, это не литературная тема, но мы увидим, чем его сияние привлекает такие низменно материальные — или в иных случаях: духовные — «вещи».) Собственный пот ему не казался отвратительным, мало того, наверное, ошибочно он вообразил себе, что: пот — мужской запах. «Друг мой, львиный запах». Его возможно понять с практической точки зрения, тяжелое детство оставило сильный отпечаток, а дезодорант вряд ли играл в те времена главную роль в жизни семьи… Однако теперь, вопреки этому, охваченный крайне чувствительной общественной чувствительностью, глубоко и сильно испытал, что он не просто сам по себе, а еще и — для других-то уж без сомнений — чужеродное тело, поэтому все же содрогнулся, почувствовав характерную влажность у себя под мышками. На нем была черная с оранжевым майка. «Отличная майка. Я в ней просто красавец», — сказал он как-то по секрету, на основе полученной от мадам Гитти информации. И материал неплохой, воздух пропускает, форму сохраняет. Зимой ее можно было носить несколько дней кряду. Однако кто носит зимой летнюю майку? Это опять-таки характерный поворот жизни.
Зажегся красный свет, электричка, трясясь, остановилась. В этот момент к нему повернулся Кальман Миксат — потому что маленький и приземистый был именно он — и спросил, который час. Спотыкаясь на «ах, да» и «вот еще», часто покашливая, он начал свою байку. О не очень приятном, надтреснутом голосе, изборожденном морщинами, некрасивом лице, свисающих, как у сома, усах (о них господин Марци чуточку позже сказал: «Что за ястребиные усы! Нет, у меня, у-у-у, будут усы как у моржа!»), постоянно сползающем галстуке заставляла забыть духовная красота. Склонный к полноте, приземистого телосложения, господин Миксат, чья по-татарски круглая голова почти без шеи («ишеинет») поднималась на широких плечах и которого однажды какой-то читатель спросил: «Эту новеллу вы написали с вашей фигурой?» — во время разговора преображался; его преображало внутреннее обаяние людей с богатой жизнью и богатой душой. «Который час?» Мастер сказал. Тот пыхтя поблагодарил. Господин Миксат потел и пыхтел сверх меры. Свистящее дыхание, постоянное покашливание — все это указывало на то, что мотор жизни, сердце и легкие, в нем пошаливает.
«Откуда-то я его знаю», — опустил мастер глаза с усталой дидактикой. «Квелый какой-то», — указал он на пульсирующий лоб. (А рядом с крепышом господином Миксатом это заблистало стократно усиленной правдой.) Новоиспеченный знакомый — знакомый незнакомец! каковыми являемся все мы — рассказывал размахивая руками, в красках. Мастер кивал. В колючих волосах господина Миксата выступили капельки пота, как поздний сорт сочных фруктов в конца лета, усы были пропитаны влагой («как трясина в Эчеде перед великой стройкой, закаляющей душу и сердце»), жилет его то топорщился, то собирался в гармошку и ходил туда-сюда, как фуникулер. Из нагрудного кармана выглядывал добродушный кончик сигары. (Точная стыковка сигары и нагрудного кармашка подействовали на мастера успокаивающе.)